Характеристика литературы 80 90 годов. Литература русская, советская и постсоветская

Часть вторая. Советская и постсоветская цензура

Русская и «советская» литература В 1931 г. советник по библиотекам Курт Ворман на основе собранных в различных библиотеках данных отмечал: «Новый российский роман, который практически всегда является большевистским романом, имеет многочисленных читателей не только в

Русская литература XX века 20-90-х годов

В конце 10-х и в 20-е годы XX века литературоведы новейшую русскую литературу иногда отсчитывали с 1881 г. - года смерти Достоевского и убийства Александра II. В настоящее время общепризнанно, что в литературу «XX век» пришел в начале 90-х годов XIX столетия., А.П. Чехов - фигура переходная, в отличие от Л.Н. Толстого он не только биографически, но и творчески принадлежит как XIX, так и XX веку. Именно благодаря Чехову эпические жанры - роман, повесть; и рассказ - стали разграничиваться в современном понимании, как большой, средний и малый жанры. До того они разграничивались фактически независимо от объема по степени «литературности»: повесть считалась менее «литературной», чем роман, рассказ был в этом смысле еще свободнее, а на грани с нехудожественной словесностью был очерк, т.е. «набросок». Чехов стал классиком малого жанра и тем поставил его в один иерархический ряд с романом (отчего основным разграничительным признаком и стал объем). Отнюдь не прошел бесследно его опыт повествователя. Он также явился реформатором драматургии и театра. Однако последняя его пьеса «Вишневый сад» (1903), написанная позже, чем «На дне» Горького (1902), кажется в сравнении с горьковской завершением традиций XIX века, а не вступлением в новый век.

Символисты и последующие модернистские направления. Горький, Андреев, даже ностальгический Бунин - это уже бесспорный XX век, хотя некоторые из них начинали в календарном XIX-м.

Тем не менее в советское время «серебряный век» определялся чисто хронологически как литература конца XIX - начала XX века, а принципиально новой на основании идеологического принципа считалась советская литература, якобы возникшая сразу после революции 1917 г. Независимо мыслящие люди понимали, что «старое» кончилось уже с мировой войны, что рубежным был 1914 г. - А. Ахматова в «Поэме без героя», где основное действие происходит в 1913 г., писала: «А по набережной легендарной / Приближался не календарный - / Настоящий Двадцатый Век». Однако официальная советская наука не только историю русской литературы, но и гражданскую историю всего мира делила по одному рубежу - 1917 г.

Идеологические догматы рухнули, и теперь очевидно, что художественную литературу измерять главным образом идеологическими и даже преимущественно политическими мерками нельзя. Но нельзя их и игнорировать. Из-за грандиозного политического катаклизма единая национальная литература была разделена на три ветви (беспрецедентный провой истории случай): литературу, именовавшуюся советской, «задержанную» (внутри страны) и литературу русского зарубежья. У них достаточно различные художественные принципы, темы, состав авторов, периодизация. Революция определила чрезвычайно многое во всех трех ветвях литературы. Но великий раскол произошел не в октябре-ноябре 1917 г. Пользовавшаяся льготами со стороны новых властей «пролетарская» поэзия, возникшая раньше, при всех потугах осталась на периферии литературы, а определяли ее лицо лучшие поэты «серебряного века»:

А. Блок, Н. Гумилев, А. Ахматова, В. Ходасевич, М. Волошин, В. Маяковский, С. Есенин, внешне как бы затаившиеся М. Цветаева и Б. Пастернак. Разруха первых послереволюционных лет почти полностью истребила художественную прозу (В. Короленко, М. Горький, И. Бунин пишут сразу после революции публицистические произведения) и драматургию, а один из первых после лихолетья гражданской войны романов - «Мы» (1920) Е. Замятина - оказался первым крупным, «задержанным» произведением, открывшим целое ответвление русской литературы, как бы не имеющее своего литературного процесса: такие произведения со временем, раньше или позже, включались в литературный процесс зарубежья либо метрополии. Эмигрантская литература окончательно сформировалась в 1922-1923 годах, в 1923 г. Л. Троцкий явно преждевременно злорадствовал, усматривая в ней «круглый нуль», правда, оговаривая, что «и наша не дала еще ничего, что было бы адекватно эпохе».

Вместе с тем этот автор тут же отмечал: «Литература после Октября хотела притвориться, что ничего особенного не произошло и что это вообще ее не касается. Но как-то вышло так, что Октябрь принялся хозяйничать в литературе, сортировать и тасовать ее, - и вовсе не только в административном, а еще в каком-то более глубоком смысле». Действительно, первый поэт России А. Блок не только принял революцию, хоть и понял ее отнюдь не по-большевистски, но и своими «Двенадцатью», «Скифами», статьей «Интеллигенция и Революция», совершенно не «советскими» в точном смысле, тем не менее положил начало будущей советской литературе. Ее основоположник - Блок, а не Горький, которому приписывалась эта заслуга, но который своими «Несвоевременными мыслями» основал как раз антисоветскую литературу, а в советскую вписался и возглавил ее значительно позже, так что из двух формул, определяющих русскую литературу после 1917 г., - «От Блока до Солженицына» и «От Горького до Солженицына» - правильнее первая. У истоков советской литературы оказались еще два крупнейших и очень разных русских поэта - В. Маяковский и С. Есенин. Творчество последнего после революции, при всех его метаниях и переживаниях, и больше и глубже дореволюционного. В конечном счете все три основоположника советской поэзии стали жертвами советской действительности, как и В. Брюсов, принявший революцию во второй половине 1918 г., и многие другие поэты и прозаики. Но порученное им историей дело они сделали: в советской стране появилась сначала более или менее «своя», а потом и действительно своя высокая литература, с которой не шли ни в какое сравнение потуги «пролетарских поэтов».

Таким образом, литература с конца 1917 г. (первые «ласточки» - «Ешь ананасы, рябчиков жуй, / день твой последний приходит, буржуй» и «Наш марш» Маяковского) до начала 20-х годов представляет собой небольшой, но очень важный переходный период. С точки зрения собственно литературной, как правильно отмечала эмигрантская критика, это было прямое продолжение литературы предреволюционной. Но в ней вызревали качественно новые признаки, и великий раскол на три ветви литературы произошел в начале 20-х.

«Рубежом был, - писал один из лучших советских критиков 20-х годов В. Полонский, - 1921 год, когда появились первые книжки двух толстых журналов, открывших советский период истории русской литературы. До «Красной нови» и «Печати и революции» мы имели много попыток возродить журнал «толстый» и «тонкий», но успеха эти попытки не имели. Век их был краток: старый читатель от литературы отошел, новый еще не народился. Старый писатель, за малым исключением, писать перестал, новые кадры были еще немногочисленны». Преимущественно поэтический период сменился преимущественно прозаическим. Три года назад проза решительно приказала поэзии очистить помещение», - писал в статье 1924 г. «Промежуток», посвященной поэзии, Ю. Тынянов, используя скорее поэтическую метафору. В 20-е годы, до смерти Маяковского, поэзия еще в состоянии тягаться с прозой, которая, в свою очередь, многое берет из поэтического арсенала. Вл. Лидин констатировал, что «новая русская литература, возникшая после трех лет молчания, в 21-м году, силой своей природы, должна была принять и усвоить новый ритм эпохи. Литературным провозвестником (пророчески) этого нового ритма был, конечно, Андрей Белый. Он гениально разорвал фактуру повествования и пересек плоскостями мякину канонической формы. Это был тот литературный максимализм (не от формул и комнатных вычислений), который соответствовал ритму наших революционных лет». В то время первым советским писателям «взорванный мир казался не разрушенным, а лишь приведенным в ускоренное движение» и в немалой мере действительно был таковым: на еще не вполне разрушенной культурной почве «серебряного века» грандиозный общественный катаклизм породил исключительный энтузиазм и творческую энергию не только среди сторонников революции, и литература 20-х, а в значительной степени и 30-х годов действительно оказалась чрезвычайно богатой.

Но с самого начала 20-х годов начинается (точнее, резко усиливается) и культурное самообеднение России. В 1921 г. умер от «отсутствия воздуха» сорокалетний А. Блок и был расстрелян тридцатипятилетний Н. Гумилев, вернувшийся на родину из-за границы в 1918-м. В год образования СССР (1922) выходит пятая и последняя поэтическая книга А. Ахматовой (спустя десятилетия ее шестая и седьмая книги выйдут не в полном составе и не отдельными изданиями), высылается из страны цвет ее интеллигенции, добровольно покидают Россию будущие лучшие поэты русского зарубежья М. Цветаева, В. Ходасевич и сразу затем Г. Иванов. К уже эмигрировавшим выдающимся прозаикам добавляются И. Шмелев, Б. Зайцев, М. Осоргин, а также - на время - сам М. Горький. Если в 1921 г. открылись первые «толстые» советские журналы, то «августовский культурный погром 1922 года стал сигналом к началу массовых гонений на свободную литературу, свободную мысль. Один за другим стали закрываться журналы, в том числе «Дом искусств», «Записки мечтателей», «Культура и жизнь», «Летопись Дома литераторов», «Литературные записки», «Начала», «Перевал», «Утренники», «Анналы», альманах «Шиповник» (интересный между прочим тем, что сближал молодых писателей со старой культурой: редактором был высланный Ф. Степун, авторами А. Ахматова, Ф. Сологуб, Н. Бердяев, а среди «молодых» - Л. Леонов, Н. Никитин, Б. Пастернак); закрыт был и сборник «Литературная мысль», в 1924 году прекратилось издание журнала «Русский современник» и т.п. и т.д.» Культурное самообеднение страны в тех или иных формах продолжается (и с конца 30-х едва ли не преобладает) до конца 50-х - начала 60-х годов (1958 год - моральная расправа над автором «Доктора Живаго» Б. Пастернаком, 1960 - арест романа В. Гроссмана «Жизнь и судьба») и уже с конца 60-х, когда начинается третья волна эмиграции, возобновляется опять. Эмигрантской же литературе, особенно первой волны, всегда трудно было существовать из-за отсутствия родной почвы, ограниченности финансов и читательского контингента.

Рубежный характер начала 20-х годов очевиден, но не абсолютен. В некоторых отношениях, например, в области стихосложения, «серебряный век» «жил» до середины 20-х годов. Крупнейшие поэты «серебряного века» (в их же ряду такой необыкновенный прозаик, как Андрей Белый, который умер в начале 1934 г.) и в советское время, при всей их эволюции и вынужденном долгом молчании, в главном сохраняли верность себе до конца: М. Волошин до 1932 г., М. Кузмин до 1936, О. Мандельштам до 1938, Б. Пастернак до 1960, А. Ахматова до 1966. Даже расстрелянный Гумилев «тайно» жил в поэтике своих советских последователей, пусть и не стоивших «учителя». «Н. Тихонов и А. Сурков, каждый на свой лад, перерабатывали интонации и приемы Гумилева в те годы, когда имя Гумилева было под запретом...». Хотя его прямые ученики и младшие соратники по перу - Г. Адамович, Г. Иванов, Н. Оцуп и др. - эмигрировали и ряд других молодых эмигрантов испытал его влияние, в Советской России оно «было и сильнее и длительнее». Наконец, среди прозаиков и поэтов, пришедших в литературу после революции, были такие, которых при любых оговорках трудно назвать советскими: М. Булгаков, Ю. Тынянов, К. Вагинов, Л. Добычин, С. Кржижановский, обэриуты и др., а с 60-х годов, особенно после появления в литературе А. Солженицына, критерий «советскости» объективно все больше теряет смысл.

Рассеченная на три части, две явные и одну неявную (по крайней мере для советского читателя), русская литература XX века все-таки оставалась во многом единой, хотя русское зарубежье знало и свою, и советскую, а с определенного времени немало произведений задержанной на родине литературы, советский же широкий читатель до конца 80-х годов был наглухо изолирован от огромных национальных культурных богатств своего века (как и от многих богатств мировой художественной культуры). Русская культура вплоть до начала 1990-х годов оставалась литературоцентричной. При огромных пространствах России и СССР и трудности (в силу как административных, так и материальных причин) передвижения по ним типичное русское познание - книжное познание. Издавна писатель в России почитался учителем жизни. Литература была больше, чем только и просто художественная словесность. И при царях, и особенно при коммунистах она во многом заменяла россиянину, а тем более советскому человеку и философию, и историю, и политэкономию, и другие гуманитарные сферы: в образах зачастую «проходило» то, что не было бы пропущено цензурой в виде прямых логических утверждений. Власти, со своей стороны, охотно пользовались услугами лояльных им литераторов. После 1917 г. «руководящая функция литературы получает исключительное развитие, оттеснив и религию, и фольклор, пытаясь непосредственно строить жизнь по рекомендуемым образцам...». Конечно, была и сильнейшая непосредственная идеологическая обработка советского человека, но газет он мог и не читать, а к советской литературе хотя бы в школе приобщался обязательно. Советские дети играли в Чапаева, правда, уже после появления кинофильма, юноши мечтали походить на Павла Корчагина и молодогвардейцев. Революцию советские люди представляли себе прежде всего по поэмам Маяковского (позже - по кинофильмам о Ленине и Сталине), коллективизацию - по «Поднятой целине» Шолохова. Отечественную войну - по «Молодой гвардии» А. Фадеева и «Повести о настоящем человеке» Б. Полевого, а в иные времена - по другим во многих отношениях, но тоже литературным произведениям Ю. Бондарева, В. Быкова, В. Богомолова, В. Астафьева и т.д.

Эмиграция, желавшая сохранить свое национальное лицо, нуждалась в литературе еще больше. Изгнанники унесли свою Россию, в большинстве случаев горячо любимую, с собой, в себе. И воплотили ее в литературе такой, какой ее не могли и не желали воплотить советские писатели. Б. Зайцев в 1938 г. говорил, что именно эмиграция заставила его и других понять Родину, обрести «чувство России». Так могли сказать многие писатели-эмигранты. Литература хранила для них и их детей русский язык - основу национальной культуры. В быту они часто должны были говорить на иностранных языках, но, например, И. Бунин, первый русский нобелевский лауреат, прожив последние три десятка лет во Франции, французского языка так и не выучил. Довольно долгое время эмигрантов морально поддерживало чувство некоего мессианизма. Многие из них считали себя хранителями единственной подлинной русской культуры, надеялись, что обстановка в России изменится и они вернутся возрождать разрушенную большевиками духовную культуру. В. Ходасевич уже через десять лет после революции полагал, что на эту тяжелейшую работу уйдут труды нескольких поколений.

Установки в разных ветвях литературы были противоположны. Советские писатели мечтали переделать весь мир, изгнанники - сохранить и восстановить былые культурные ценности. Но утопистами были и те и другие, хотя первые - в большей степени. Построить земной рай, тем более с помощью адских средств, было невозможно, но невозможно было и вернуть все на круги своя именно таким, каким оно было или казалось на временном и пространственном расстоянии. Что касается «задержанной» литературы, то тут не было устойчивой закономерности. Тоталитарная власть отторгала и действительно чуждых ей художников, и верных ее адептов, провинившихся иногда в сущей малости, а порой и вовсе не провинившихся. Многое зависело от субъективных причин, от случайностей. «Почему Сталин не тронул Пастернака, который держался независимо, а уничтожил Кольцова, добросовестно выполнявшего все, что ему поручали?» - удивлялся в своих воспоминаниях И. Эренбург. Среди уничтоженных тоталитаризмом прозаиков и поэтов, чьи произведения тут же вычеркивались из литературы вместе с их именами, были не только О. Мандельштам, И. Катаев, Артем Веселый, Борис Пильняк, И. Бабель, крестьянские поэты Н. Клюев, С. Клычков, П. Васильев и другие не очень вписывавшиеся в советскую литературу художники, но и большинство ее зачинателей - пролетарских поэтов, многие «неистовые ревнители» из РАППа и огромный ряд не менее преданных революции людей. В то же время жизнь (но не свобода творчества) была сохранена А. Ахматовой, М. Булгакову, А. Платонову, М. Зощенко, Ю. Тынянову и т.д. Часто произведение вовсе не допускалось в печать либо подвергалось разгромной критике сразу или спустя некоторое время по выходе, после «его как бы исчезало, но автор оставался на свободе, периодически проклинаемый официозной критикой без опоры на текст или с передергиванием его смысла. «Задержанные» произведения частично вернулись к советскому читателю в годы хрущевской критики культа личности», частично в середине 60-х-начале 70-х годов, как многие стихи Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама, «Мастер и Маргарита» и «Театральный роман» М. Булгакова, но полное «возвращение» состоялось лишь на рубеже 80-90-х годов, когда российский читатель получил и ранее скрытые от него (скрытые за исключением некоторых, преимущественно бунинских) произведения эмигрантской литературы. Практическое воссоединение трех ветвей русской литературы к концу века состоялось и продемонстрировало ее единство в главном: высочайшие художественные ценности были во всех трех ветвях, в том числе и в собственно советской литературе, пока ее одаренные представители искренне верили в утверждаемые ими идеалы, не позволяли себе сознательно лгать, выдавать желаемое за действительное и не подчиняли свое творчество официальной мифологии, когда ее искусственность стала уже угрожающей для ума и таланта.

Раскол произошел по идеологической, политической причине. Но в большой исторической перспективе, в которой проверяются художественные ценности, идеология и политика не столь уж важны: язычник Гомер или мусульманин Низами велики и для христианина, и для атеиста, а их политические взгляды мало кому интересны. Идеологическое же разделение ветвей русской литературы не было ни абсолютным, ни однозначным. При всей идеологической унификации в Советском Союзе были несоветски и антисоветски настроенные писатели, а в русском зарубежье - настроенные просоветски, и вообще там была большая идеологическая дифференциация писателей. Хотя откровенных монархистов среди крупных писателей не было, в целом произошел сдвиг «литературы первой эмиграции «вправо» - в направлении православно-монархических ценностей. Изживание либерально-демократических иллюзий было свойственно большинству беженцев...». Но в эмигрантской печати преобладали левые партии, преимущественно эсеры. Левые издатели и редакторы, по сути, не дали И. Шмелеву закончить роман «Солдаты», усмотрев в нем «черносотенный дух», при публикации романа В. Набокова «Дар» в журнале «Современные записки» была изъята язвительная глава о Чернышевском (около пятой части всего текста): демократы XX века обиделись за вождя «революционной демократии» века XIX.

Со своей стороны, православные ортодоксы могли проявить категоричность и нетерпимость не меньшую, чем советские критики. Так, И. Ильин утверждал, что Шмелев воспроизвел в своем творчестве «живую субстанцию Руси», которую лишь «прозревали Пушкин и Тютчев», Достоевский «осязал в своих неосуществленных замыслах», Чехов «коснулся» раз или два, «целомудренно и робко». «И ныне ее, как никто доселе, провел Шмелев...» И. Шмелев - действительно наиболее последовательный выразитель русского православия, но для Ильина эта заслуга чуть ли не превыше всех заслуг русской классики. Зато он беспощаден не только к Д. Мережковскому, взыскующему «третьего завета», но и к А. Ахматовой, которую К. Чуковский в 1920 г. охарактеризовал как «последнего и единственного поэта православия». Процитировав ее стихотворение «Мне ни к чему одические рати...» (1940) - «Когда б вы знали, из какого сора // Растут стихи, не ведая стыда», - И. Ильин называет эти строчки «развязными» и продолжает: «Конечно, бывает и так; но только это будет сорная и бесстыдная поэзия. Возможно, что именно такая поэзия и «нравится» кому-нибудь. Нашлась же недавно в эмигрантском журнальчике «Грани» какая-то Тарасова, которая написала революционную (!) апологию... безобразнейшему из хулиганов-рифмачей нашего времени Маяковскому, которого мы все знали в России как бесстыдного орангутанга задолго до революции и гнусные строчки которого вызывали в нас стыд и отвращение». Брань апологета одного «единственно верного» учения практически ничем не отличается от брани апологетов другого «единственно верного» учения - марксистского. И насколько отличны от этих инвектив позиции Ахматовой, написавшей тогда же уважительное стихотворение «Маяковский в 1913 году», или Цветаевой, отдавшей должное в статье «Эпос и лирика современной России» (1933) как Пастернаку, так и Маяковскому, а в стихах - и Блоку, и тому же Маяковскому, и Есенину.

Разумеется, «преобразователи» относились к фундаментальным переменам в жизни восторженно. В. Полонский писал: «Рушится быт, понятия, вкусы. От буржуазного порядка в буквальном смысле не остается камня на камне. Разламываются вековые устои жизни. Умирает религия. Рассыпается старая семья. Терпит крах старая философия. Утрачивают власть старые эстетические догмы... Земля встает дыбом - все переворотилось, сдвинулось со своих мест». Так говорил отнюдь не самый рьяный разрушитель «старой» культуры. Понятно, что от нового времени ждали во многом совершенно новой литературы. Защитник классиков А. Воронский, редактор «Красной нови», в 1922 г. свидетельствовал: «Тургенева-то многим не под силу становится читать». Подозрительный для большевиков К. Чуковский еще в 1920 г. записал в дневнике: «Читая «Анну Каренину», я вдруг почувствовал, что это - уже старинный роман. Когда я читал его прежде, это был современный роман, а теперь это произведение древней культуры, - что Китти, Облонский, Левин и Ал. Ал. Каренин так же древни, как, напр. Посошков или князь Курбский. Теперь - в эпоху советских девиц, Балтфлота, комиссарш, милиционерш, кондукторш, - те формы ревности, любви, измены, брака, которые изображаются Толстым, кажутся допотопными». В. Брюсов в статье «Пролетарская поэзия» (1920) заявлял, что поэзия будущего, которую он лишь условно, приняв уже распространившийся термин, называет пролетарской, «будет столь же отличаться от поэзии прошлой, как «Песнь о Роланде» от «Энеиды», как Шекспир от Данте». А уж большевистские лидеры воображали новую культуру не только качественно отличной от старой, но и неизмеримо более высокой, чем она. По воспоминаниям А. Луначарского, во время революционных боев 1917 г. в Москве он. обеспокоенный «разрушениями ценных художественных зданий», «подвергся по этому поводу весьма серьезной «обработке» со стороны великого вождя». Ленин сказал Луначарскому: «Как вы можете придавать такое значение тому или другому зданию, как бы оно ни было хорошо, когда дело идет об открытии дверей перед таким общественным строем, который способен создать красоту, безмерно превосходящую все, о чем могли только мечтать в прошлом?»

Большевистский утопизм и максимализм проявлял себя как в политике, так и в отношении к культуре. Но он завораживающе действовал даже на нейтральных и стремившихся к объективности литераторов. 26 мая 1922 г. Чуковский записывал: «Чудно разговаривал с Мишей Слонимским. «Мы - советские писатели, - ив этом наша величайшая удача. Всякие дрязги, цензурные гнеты и проч. - все это случайно, временно, и не это типично для советской власти. Мы еще доживем до полнейшей свободы, о которой и не мечтают писатели буржуазной культуры. Мы можем жаловаться, скулить, усмехаться, но основной наш пафос - любовь и доверие. Мы должны быть достойны своей страны и эпохи».

Он говорил это не в митинговом стиле, а задушевно и очень интимно». Именно из любви к литературе и культуре через месяц, 28 июня 1922 г., А. Воронский заявил в «Правде» о молодой литературе: «Это не пролетарская литература, не коммунистическая... В целом эта литература - советская, враждебная и эмиграции, и последним «властителям дум» в литературе». Закрепление понятия - первоначально не узко идеологического - «советская литература» (что звучало непривычно и, вероятно, даже дико - примерно как «департаментская литература») при всей конфронтационности к эмиграции имело тогда положительный смысл, объединяло писателей России, которых «марксистская» и «пролетарская» критика именовала лишь «пролетарскими», «крестьянскими», «попутчиками» и резко противопоставляла друг другу (председатель ЦК Пролеткульта В. Плетнев 27 сентября 1922 г. в той же «Правде», в статье «На идеологическом фронте», закавычивал слово «советские» как неприемлемое для него, упоминая «споры о «советских» и не «советских» писателях и ученых» и предрекая «не имеющую примера в истории схватку двух идеологий»).

Глобальные ожидания марксистской критики не подтвердились, так же как уничижительные заявления Л. Троцкого, А. Воронского, В. Полонского о состоянии эмигрантской литературы. В целом прав был В. Ходасевич, написавший в статье «Литература в изгнании» (1933), что вследствие разделения русской литературы надвое «обе половинки» подвергаются мучительствам, одинаковым по последствиям. Но и в чрезвычайно неблагоприятных условиях своего существования русская литература XX века создала художественные ценности, сопоставимые с классикой XIX столетия. Правда, нет фигур, которые можно было бы поставить рядом с величайшими: Пушкиным, Достоевским, Л. Толстым, - но само время способствует более. дробной специализации», теперь не может быть писателя, который был бы, как Пушкин, «наше все» (по определению Ап. Григорьева), равным образом невозможны новые «титаны Возрождения», Ломоносов или Наполеон. Но в XX веке к числу классиков относятся М. Горький (хотя его творчество очень неровно), М. Булгаков, А. Платонов, М. Шолохов в «Тихом Доне» и даже А. Толстой в «Петре Первом». Вполне допустимо соотносить с классиками масштаба Гончарова, Тургенева, Лескова таких прозаиков XX века, как Бунин, Шмелев, Набоков (при всей противоположности духовных ориентации двух последних). Исключительную роль в литературе (и не только в ней) сыграл А. Солженицын. В поэзии XIX столетия пять бесспорных классиков: Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Некрасов, Фет. В XX веке, хотя нет «нового Пушкина», есть Блок, Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Пастернак, Маяковский, Есенин, Твардовский (чей «Василий Теркин» заслуживает признания поэмой классического уровня), Бродский. В тесном развитии с литературой развился новый вид искусства - кинематограф, явно «оттянувший» ряд талантов из литературы. Такие выдающиеся режиссеры, как С. Эйзенштейн, В. Шукшин, А. Тарковский, имели прямое отношение к литературной основе своих фильмов. Возник интереснейший феномен синкретического искусства - «авторская песня». Значение В. Высоцкого в нашей культуре не меньше значения любого «профессионального» поэта.

Важное отличие литературы XX века от литературы предшествующего столетия состоит в том, что в XIX веке довольно мало поэтов и прозаиков второго ряда (Батюшков, Баратынский, А.К. Толстой, Писемский, Гаршин), после первого ряда как бы сразу следует третий (Дельвиг, Языков, Вельтман, Лажечников, Мей, Слепцов и т.д.), а в XX веке (не только на рубеже XIX и XX) такой многочисленный и сильный второй ряд, что порой его нелегко бывает отличить от первого: в поэзии это Н. Гумилев (ряд стихотворений позднего Гумилева - настоящая классика), М. Кузмин, М. Волошин, Н. Клюев, В. Ходасевич, Н. Заболоцкий, поздний Г. Иванов, Н. Рубцов; в повествовательной прозе - Е. Замятин, Б. Зайцев, А. Ремизов, М. Пришвин, Л. Леонов, Борис Пильняк, И. Бабель, Ю. Тынянов, С. Клычков, А. Грин, К. Вагинов, Л. Добычин, М. Осоргин, Г. Газданов, впоследствии, возможно, Ю. Домбровский, некоторые писатели 70-80-х годов. Огромное влияние на раннюю (и лучшую) послеоктябрьскую литературу оказал Андрей Белый, хотя его собственные лучшие стихи и высшее достижение символистской прозы, роман «Петербург», появились до революции. Иной раз прозаик или поэт входил в большую литературу «лишь одной вещью, одной строкой... (тут вспоминается Исаковский и, скажем, его великое стихотворение «Враги сожгли родную хату...», Олеша с его «Завистью», Эрдман с «Мандатом» и «Самоубийцей», Симонов с «Жди меня» и т.п. и т.д.)». Некоторые авторы, как Вс. Иванов, К. Федин, А. Фадеев или Н. Тихонов, В. Казин, высоко оценивались критикой, иногда подавали надежды небезосновательно, но потом не смогли их оправдать. В XX веке родилась подлинная классика детской литературы, интересная «научная» фантастика. На одного Козьму Пруткова (и еще, может быть, И.Ф. Горбунова) в XIX веке приходятся такие сатирики и юмористы XX столетия, как предваренные ранним Чеховым («переходной» фигурой) А. Аверченко, Саша (Александр) Черный, Тэффи, Дон-Аминадо в русском зарубежье и М. Зощенко, И. Ильф и Е. Петров в России (на развившейся в XX веке эстраде соответствие им - А. Райкин), ярок и юмор А.Н. Толстого; сатира М. Булгакова, В. Маяковского, А. Галича, В. Высоцкого при всей неблагоприятности условий для сатиры в СССР способна кое в чем «тягаться» с произведениями великого сатирика Щедрина; никто в XIX веке не дал таких сочетаний юмора с драматизмом или трагизмом (подчас сильнейших по художественному эффекту), как М. Шолохов.

Кардинальные перемены в политической организации общества, начавшиеся в 1985 году, принесли с собой долгожданную свободу слова. Утверждение атмосферы гласности стало первым и наиболее бесспорным достижением развернувшейся в стране "перестройки". "Жить не по лжи" - этот призыв А. И. Солженицына стал девизом первых перестроечных лет. "Толстые" литературно-художественные журналы стали трибунами и бесспорными интеллектуальными центрами в годы "перестройки". Именно в литературе быстрее, в отличие от других отраслей общественного сознания, происходили радикальные перемены. На недолгий период резко возросли тиражи литературно художественной периодики.

Огромный общественный интерес был вызван открытым обсуждением еще недавно "закрытых" тем и проблем, публикаций прежде запрещенных произведений как классиков советского периода русской литературы (М. Горького, А. Ахматовой, А. Твардовского, Б. Пастернака, А. Платонова, М.

Булгакова и др.), так и писателей русского зарубежья (И. Бунина, И. Шмелева, М.

Алданова, Г. Иванова, В. Набокова и др.

). В 1985-1986 годах в центральных журналах были опубликованы три произведения, сразу же оказавшиеся в фокусе общественного внимания: "Пожар" В. Распутина, "Плаха" Ч. Айтматова и "Печальный детектив" В. Астафьева. Общим в этих произведениях разной стилистики было обращение к материалу современной жизни и невиданная для литературы предшествующих лет активность, даже резкость в выражении авторской позиции.

Публицистический накал трех указанных произведений предвещал общий процесс стилистической эволюции перестроечной литературы: она стала быстро наращивать удельный вес злободневности в тематике и полемичности в выражении авторских взглядов. Эти содержательные особенности содействовали расцвету публицистических жанров в литературе второй половины 80-х годов. Публицистика на экологические, исторические, экономические и нравственно-психологические темы на некоторое время заняла главенствующее место в литературной жизни России.

Так, именно в публицистике и литературной критике особенно ярко проявились приметы новой литературно-общественной ситуации - более резкая, чем прежде, эстетическая и общемировоззренческая поляризация в российской писательской среде, ощущение трагичности переживаемой эпохи (оцениваемой либо как катастрофа и тупик, либо как переходная к более высокому качеству жизни), возрастание непримиримости во взаимных оценках противостоящих друг другу группировок. "Испытание свободой" для творческой интеллигенции проходило непросто. В писательской среде сложилась обстановка растерянности, многие крупные художники либо переключились на окололитературную малопродуктивную полемику, либо на время отошли от художественного творчества. На рубеже 1980-90-х годов самым живым и общественно значимым участком литературного процесса оказалась так называемая возвращенная литература. На страницах журналов появились произведения, созданные в прежние шесть десятилетий (20-70-е годы), но неизвестными широкому советскому читателю.

Термин "возвращенная литература" активно использовался в литературной периодике 1987-1991 годов. Полностью и окончательно вернулись к отечественному читателю М.

Булгаков, А. Платонов, М. Цветаева, О. Мандельштам, эмигрантский И. Бунин и другие опальные художники, чьи книги частично издавались уже в 60-е годы. Серьезный читательский резонанс вызвали публикации поэм А. Ахматовой "Реквием" и А.

Твардовского "По праву памяти". Оба произведения в свое время не могли быть напечатаны из-за очевидного инакомыслия, проявленного их авторами. Однако теперь их произведения возвращались в другой общественно-психологический и эстетический контекст, нежели чем тот, в котором они создавались. Они воспринимаясь читателем и как факты истории литературы, и как живые явления литературы современной. "Котлован" и "Чевенгур" А. Платонова, "Собачье сердце" М. Булгакова, "Мы" Е.

Замятина и многие другие "возвращенные" произведения прочитывались как свидетельские показания людей, оппозиционных тоталитарному режиму. В оценке этих произведений преобладали не эстетические, а исторические и нравственные критерии. Так, в ход шли категории "исторической правды", правдивости, восстановления справедливости. По понятным причинам читателей гораздо меньше занимали стилевая сторона произведений и творческая уникальность их авторов. Самым сложным и долгим оказалось "возвращение" писателей, чьи произведения были идеологически нейтральными, но чья эстетика кардинально расходилась со стандартными нормами реализма. Читатель постепенно начинал открывать для себя произведения Л.

Добычина, К. Вагинова, творчество ОБЭРИУ, С. Кржижановского и, наконец, В. Набокова. В начале 90-х годов именно этот пласт наследия русской литературы оказал весьма заметное влияние на стилевую эволюцию современной русской литературы. Одной из характерных черт литературного процесса конца 80-х - начала 90-х годов стало усиление интереса писателей к исторической теме.

Непосредственно это было связано со спецификой переживаемого страной исторического поворота, когда резко возросла потребность общества в переоценке исторического пути, пройденного Россией, во внимательном освоении ее исторического опыта. Актуальными для современных писателей оказались исторические уроки недавнего прошлого. Заметный читательский интерес вызвали несколько произведений, посвященных судьбам людей в "сталинский" период жизни страны. Среди них романы А.

Рыбакова "Дети Арбата" и В. Дудинцева "Белые одежды". Роман Рыбакова, увлекательно и свободно повествующий о жизни молодого поколения 1930-х годов, стал настоящим бестселлером второй половины 80-х.

С произведениями, обращенными к недавнему прошлому, также выступили Б. Можаев (роман "Изгой"), В. Аксенов ("Московская сага"), Б. Окуджава (роман "Упраздненный театр"). Событием стала публикация эпопеи А. И. Солженицына "Красное колесо".

Состоящая из четырех монументальных частей или "Узлов", как назвал их автор ("Август Четырнадцатого", "Октябрь Шестнадцатого", "Март Семнадцатого" и "Апрель Семнадцатого"), эпопея разворачивает масштабную панораму предреволюционной жизни России. "Красное колесо" было неоднозначно встречено критиками. Например, видный зарубежный литературовед Ж.

Нива считает ее грандиозной и талантливой неудачей писателя. Также есть мнение, что современный читатель пока еще не готов к пониманию новаторского характера последнего, самого масштабного произведения Солженицына. Так или иначе, но все отозвавшиеся о нем признают поразительную эрудицию автора "Красного колеса" и самобытность его трактовки истории России. Наряду с исторической тематикой в современной русской литературе заметное место занимает и современная тематика. Авторы наиболее популярного в начале 90-х годов идеологически тенденциозного романа (или повести) открыто заявляли о своих общественно-политических пристрастиях и активно включались в жаркую идейную борьбу.

Как правило, их сюжеты и предметный мир близки к материалам текущей журналистики, а высокая степень полемичности, проявляемая авторами, приводит к тенденциозной иллюстративности. Наиболее продуктивной и художественно состоятельной в конце 80-х - начале 90-х годов была литература, ориентированная на собственно изобразительные цели, на исследование социально-психологических и этических координат окружающей жизни. Такие писатели, как Л. Петрушевская, Т.

Толстая, В. Маканин обратились к экзистенциальной глубине частной жизни современного человека. Душа конкретного, "маленького" человека для этих писателей не менее сложна и загадочна, чем исторические катаклизмы. Мастеров современной прозы объединил круг общих, не менее значимых, вопросов, а именно проблематика отношений между человеком и окружающим его миром, механизмы опошления или сохранения нравственной состоятельности. Действенные изменения в условиях литературной жизни, в способах творческой самореализации художников и в стилевом спектре современной художественной культуры вызвали к жизни и попытки теоретического осмысления новой ситуации в культуре. В первой половине 1990-х годов в России оказалась востребованной концепция постмодернизма. Термин "постмодернизм" относится не столько к определенному кругу авторов и их произведений, сколько ко всей современной культуре и лишь в связи с этим - к стилевым тенденциям в литературе и побочных искусствах последней трети XX века.

Постмодернистское мышление принципиально отрицает какую-либо иерархию, изначально противостоит идее мировоззренческой цельности, отвергает саму возможность овладения реальностью при помощи единого метода или языка описания. Эстетическая установка постмодернизма решительно отказывается от следования какой-либо одной программе. Во многом современное состояние отечественной культуры напоминает ситуацию конца XIX века. В обществе также проходят бурные процессы мировоззренческого обновления или переоценки ценностей. В стадии поиска находятся и политики, и экономисты, и творческая интеллигенция. Такая же картина наблюдается и в художественной литературе. Как и прежде, вновь появляются произведения различной стилевой окраски.

По разнообразию используемых приемов и жанровых форм современная литература значительно превосходит литературу 60-70-х годов нашего века. Напротив, для современных писателей-постмодернистов характерен сильнейший антиутопический пафос.

Активно заимствуя из неисчерпаемого наследия мировой и русской литературы разноцветье приемов и стилей, постмодернизм обнаруживает их сугубо литературную, условную природу. В свою очередь выявлению фундаментальной условности, "литературности" подвергается любой другой текст, будь то политическая доктрина, религиозное или философское учение, научная теория. Такая демонстрация условности, сугубо языковой обусловленности текста получила научное название деконструкции.

Деконструкция обнажает прием, ищет исходные интеллектуальные допущения, на фундаменте которых художник выстраивает свое высказывание о мире и человеке. Искусство прежних эпох стремились к общественно значимым целям - воспитанию человека, конструктивному воздействию на общество и, что самое главное, к поиску и выражению истины. Постмодернизм отказывает искусству в самой способности и принципиальной возможности выразить истину.

Для постмодерниста любая словесная формулировка - роман, рекламный ролик, общественная программа или газетная передовица - прежде всего факт языка. При всей явной пессимистичности пост-модернистская версия любого явления культуры или жизни - не более чем версия или комбинация знаков. Взамен устойчивого мировоззрения (родственного мифу и утопии, согласно теоретикам постмодернизма) современному человеку предлагаются такие интеллектуальные качества, как независимость критических суждений, непредубежденность, терпимость, открытость, любовь к многообразию образов, игровая раскованность, способность к иронии и самоиронии. Вместо борьбы для постмодернизма предпочтительно игровое взаимодействие либо вежливый нейтралитет. Непринужденный и ни к чему не обязывающий диалог заменяет в постмодернизме отчаянный спор. Подобное отношение к культуре делает невозможной для постмодернизма какую-либо агрессивность или даже эстетическую оппозиционность. Поэтому в культуре постмодернизма стираются границы между "высокими" и "низкими" стилями и жанрами, элитарной и массовой литературой, между критикой и беллетристикой, потенциально - между искусством и неискусством.

Сам термин "произведение" уступает место термину "текст". Границы постмодернизма невозможно выявить из-за отсутствия мировоззренческой и стилевой определенности. Не может быть эталонного постмодернистского произведения, поскольку само понятие "постмодернизм" - также терминологическая условность, словесная маска, за которой скрывается гибкий, находящийся в постоянном движении, конгломерат вкусовых ощущений и стилевых приемов. Постмодернистские тенденции в мировой литературе нарастали с 1930-40-х годов нашего века, а теоретическая база постмодернизма сложилась в гуманитарных науках Запада (прежде всего - во Франции) в 1960-70-е годы. Среди наиболее известных зарубежных писателей-постмодернистов - Уильям Барроуз, Генри Миллер, Хорхе-Луис Борхес, Джон Фаулз, Милан Кундера, Милорад Павич. Отечественная критика называет среди первых проявлений русского постмодернизма поэму Вен.

Ерофеева "Москва-Петушки", лирику Иосифа Бродского, роман А. Битова "Пушкинский дом", романы писателя третьей волны эмиграции Саши Соколова "Школа для дураков", "Между собакой и волком", "Палисандрия".

Постмодернистское мироощущение в России сложилось в конце 1960-х годов, когда в общественном развитии закончился период "оттепели". Постмодернистская стилистика всячески уходит от итоговости, противодействуя самой возможности однозначного понимания.

Иногда в этой связи произведения постмодернистов превращаются в сложнейшие многослойные ребусы, предъявляя непомерные требования к эрудиции и терпению читателя. В целом постмодернизм стремится к сочетанию нескольких систем письма в рамках одного произведения. Современная постмодернистская проза использует динамичные сюжетные схемы, увлекая читателя необычными судьбами или невероятными метаморфозами в жизни героев. Нередко сюжетная тайна или фантастическое сюжетное допущение служат толчком к разворачиванию повествования. Однако и в этом случае текст оснащается приемами пародии и самопародии, насыщается интеллектуальными играми и аллюзиями. Во многом новизна современной литературной ситуации связана и с происшедшей в обществе социально-культурной перестройкой. Ранее литературный процесс регулировался институтами цензуры и "творческих союзов" - писателей, театральных деятелей, кинематографистов.

Также существовала отлаженная система обучения молодых писателей - высшие учебные заведения, система творческих семинаров и т. п. Не менее значительные перемены произошли в способах контакта писателей и читателей. С середины 50-х вплоть до конца 80-х годов важнейшую роль в литературном процессе играли "толстые" литературно-художественные журналы. Появившись на страницах "Нового мира" или "Нашего современника", "Знамени" или "Октября", то или иное произведение обретало обширную и весьма подготовленную читательскую аудиторию, получало критическую интерпретацию и становилось живым фактом литературного процесса. В 1990-е годы тиражи "толстых" ежемесячников упали в десятки раз. Коммерческие, а не эстетические критерии все больше определяли книгоиздательскую политику.

В связи с этим низкокачественная беллетристика вытеснила серьезную литературу. Реагируя на приливы и отливы читательского спроса, издатели быстро насытили книжный рынок тем, что приносило им коммерческий успех: детективными и криминальными романами, фантастикой, переводами зарубежной детской литературы, "сенсационными" журналистскими расследованиями. Самое видное место на книжном рынке середины 90-х годов принадлежало дешевому "женскому роману". Серьезнейшее воздействие на положение литературы в современной культуре оказала глобальная переориентация аудитории на зрелищные формы художественной информации. Телевидение и видеопродукция в 90-е годы заняли лидирующее место на рынке информационных услуг, а ерничающий "шоу-бизнес" потеснил серьезные литературу, изобразительное искусство, классическую музыку. В подобной ситуации художественная литература, традиционно играющая ключевую роль в русской культуре, не может не меняться. Сегодня она постепенно отходит от злободневной публицистичности, характерной для середины 1980-х годов.

Недолговременным оказался и крен в сторону развлекательности, проявившийся в литературе начала 90-х годов. Наиболее значительные достижения современной литературы связаны с исследованием экзистенциальных глубин человеческого существования. В распоряжении современного писателя - богатейший арсенал приемов и выразительных средств, разработанных в прошлом самыми разными литературными направлениями. За последние два десятилетия серьезно вырос уровень стилистической оснащенности современных писателей. Это напрямую связано с процессом возвращения в литературный обиход классического наследия русской литературы XX века, и с устранением водораздела между двумя направлениями современной литературы - российской и русской литературы эмиграции.

В первой половине 1990-х годов эти направления окончательно слились в единое русло современной отечественной литературы. С устранением государственного идеологического контроля над литературным процессом и в связи с коммерциализацией литературного производства актуальной оказалась задача независимой общественной оценки художественных произведений. Вот почему заметную роль в литературном процессе 1990-х годов стал играть институт присуждения литературных премий. Кроме отечественных литературных премий в 90-е годы большой резонанс получило присуждение британской литературной премии Буккера, которой теперь поощряются и яркие достижения современного русского романа. Процесс выдвижения (номинации) на премию лучших романов предшествующего года и итоговое решение жюри стали в первой половине 90-х годов едва ли не ведущей темой литературной периодики.

Среди отечественных лауреатов Букеровской премии - М. Харитонов ("Линии судьбы, или Сундучок Милошевича"), В.

Маканин ("Стол, покрытый сукном и с графином посередине"), Б. Окуджава ("Упраздненный театр"), Г.

Владимов ("Генерал и его армия"), А. Сергеев ("Альбом для марок.

Коллекция людей, вещей, слов и отношений"), А. Азольский ("Клетка"), М. Бутов ("Свобода"). Публикация в 1994 году романа Г. Владимова "Генерал и его армия" (Букеровская премия 1995 года) стало крупным литературным событием. Этот писатель, живущий в ФРГ, давно известен русскому читателю как один из видных мастеров современной прозы. В 1983 году он вынужденно эмигрировал на Запад.

Ранее в 1975 году он опубликовал в Германии повесть "Верный Руслан", где рассказывалось о служебной собаке, оставшейся без хозяина и без службы после того, как закрылась лагерная зона. Необычная повествовательная перспектива позволила Г. Владимову создать одно из самых проникновенных произведений о современности. Через все повествование романа "Генерал и его армия" проходят, взаимодействуя между собой, мотивы Великой Отечественной войны и русского национального характера. Г. Владимову удалось соединить верность традициям классического русского реализма с полнотой исторического знания об эпохе.

Отчетливо ориентируясь на толстовские традиции в изображении народной войны, писатель придает узнаваемым "толстовским" мотивам и ситуациям неожиданно актуальное звучание. Роман "Генерал и его армия" вызвал неоднозначную реакцию в отечественной литературной критике. Однако выводы и критиков и обычных читателей оказались схожими в том, что роман Г. Владимова свидетельствует о том, что истинные достижения современной литературы связаны с органичным усвоением и переосмыслением традиций русской классической литературы. Писатель добивается успеха лишь тогда, когда мастерство его стиля помогает донести до широкой читательской аудитории все богатство и сложность духовной жизни современников.

§ 4. РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА 80–90-х ГОДОВ XIX ВЕКА

Последние десятилетия XIX века были обозначены серьезными переменами в общественной и литературной жизни России.

Утверждение капитализма в экономике повлекло изменения в социальной, культурной, духовной сферах русской жизни. После либеральных реформ 60–70-х годов во внутренней политике восторжествовал консервативный курс. Крылатыми стали слова Блока о России 80-х годов:

В те годы дальние, глухие

В сердцах царили сон и мгла,

Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла,

И не было ни дня, ни ночи,

А только - тень огромных крыл.

В общественной мысли изжили себя просветительские иллюзии, потерпели крах идеи народничества, утопизм общинного социализма. Но в то же время вызревали новые интеллектуальные силы, шла упорная, часто подспудная работа коллективной мысли. На смену революционным призывам стремительной коренной ломки устаревших государственных институтов пришли идеи постепенного преобразования страны. Молодежь «манила к себе легальная общественная деятельность, но на этой почве мы все же готовили себя к борьбе за свои идеалы, терпеливой, настойчивой, неуклонной», - писал современник. Не были утрачены прогрессивные и гуманные идеи, которыми жила русская интеллигенция предшествующих лет, однако разочарование в прежних политических идеалах вызвало спад общественного движения, измельчание общественных интересов, появление упаднических настроений.

Определились новые духовные искания интеллигенции. Н. А. Бердяев писал: «Были признаны права религии, философии, искусства независимо от социального утилитаризма, моральной жизни, то есть права духа, которые отрицались русским нигилизмом, революционным народничеством и анархизмом…».

Изменения коснулись и литературы. Ушли из жизни в начале 80-х годов Тургенев и Достоевский, отошел от художественного творчества Гончаров. На литературном горизонте появилась новая плеяда молодых мастеров слова - Гаршин, Короленко, Чехов.

В литературном процессе отразилось напряженное развитие общественной мысли. Вопросы общественного и государственного устройства, быта и нравов, национальной истории - по сути, вся русская жизнь была подвергнута аналитическому освещению. При этом был обследован огромный материал, поставлены великие, определяющие дальнейший прогресс страны проблемы. Но вместе с тем русская литература наряду с так называемыми «проклятыми вопросами» отечественной действительности приходит к постановке и общечеловеческих нравственных и философских проблем.

Реалистическое направление оставалось господствующим, достигнув выдающихся успехов в предшествующий период. Тем не менее, с начала 80-х годов ряд крупных мастеров слова обнаруживают стремления к поиску новых выразительных средств. В переписке, статьях Л. Толстого, В. Короленко, А. Чехова, позднее М. Горького постоянно возникали вопросы о дальнейших судьбах реализма. Процесс развития и трансформации художественного реализма носил общеевропейский характер. Об этом писали Ромен Роллан, Анатоль Франс.

Развитие капиталистических отношений обозначилось не только ростом городов, строительством железных дорог, фабрик и заводов, но и изменениями в психологии людей. Новые условия жизни прождали новые понятия, меняли человеческие чувства, восприятия и духовные потребности. Актуальную остроту обретал вопрос, заданный Чеховым в одном из писем: «Для кого и как писать?». В это же время Толстой неоднократно признавался в письмах и дневниках, что ему совестно изображать вымышленных героев.

О дегероизации литературного персонажа писал Короленко: «Мы теперь уже изуверились в героях, которые (как мифический Атлант - небо) двигали на плечах артели (в 60-х годах) и „общину“ (в 70-х). Тогда мы все искали героев, и господа Омулевские и Засодимские нам этих героев давали. К сожалению, герои все оказались… не настоящие, головиные. Теперь поэтому мы, прежде всего, ищем не героя, а настоящего человека, не подвига, а душевного движения, хотя и не похвального, но непосредственного».

Творческие искания Толстого, Чехова, Короленко были глубоко индивидуальны. Но их объединяла общая направленность - в судьбах литературных персонажей усматривается отражение судеб общества, личная судьба становится поводом для постановки общечеловеческих нравственных проблем, по-новому осуществляется связь объективного повествования и субъективного авторского видения обстоятельств повествования. Поиски новых средств выразительности приводили в некоторых случаях к склонности употреблять символы, иносказания, аллегорические концовки повествования, введение в реалистический текст фактических или философских сюжетов.

В то же время попытки художественного осмысления действительности привели часть писателей к натуралистическому ее воссозданию. Целью этого направления стало непосредственное воспроизведение возможно большего количества современных жизненных фактов и явлений. Наиболее показательным в этом отношении являлось творчество П. Д. Боборыкина - фантастически плодовитого писателя (автора 20 романов, 50 повестей и рассказов, 20 драматических произведений и огромного количества статей), романы которого содержали массу эпизодов и действующих лиц. Целью писателя было «схватить и изобразить настоящий момент». Но при этом многочисленным произведениям Бобрыкина не хватает глубины, они содержат сырые, необработанные жизненные зарисовки, большое количество ненужных для сюжета персонажей.

Механическое копирование жизни и угождение вкусам определенной группы читателей нередко приводили к апологетике героев, полностью принявших устои современной социальной жизни, буржуазии. Чехов в письме Суворину писал о «бодром» таланте И. Н. Потапенко и о представителе мещанской беллетристики К. С. Баранцевиче: «Это буржуазный писатель, пишущий для чистой публики, ездящей в III классе. Для этой публики Толстой и Тургенев слишком роскошны, аристократичны, немножко чужды и неудобоваримы… Станьте на ее точку зрения, вообразите серый, скучный двор, интеллигентных дам, похожих на кухарок, запах керосинки, скудость интересов и вкусов - и вы поймете Баранцевича и его читателей. Он не колоритен. Он фальшив, потому что безнравственные писатели не могут быть не фальшивыми».

Таким образом, осуждая приукрашенное, фотографически подобное, но не истинное воспроизведение современной жизни, Чехов утверждал необходимость нравственной идеи в художественных произведениях. Это же требование было творческим стимулом крупнейших писателей-реалистов конца XIX века.

Отечественное бытие, особенно провинциальное с его особенностями и пороками, стало предметом пристального внимания одного из наиболее социальных писателей тех лет - В. Г. Короленко.

Биография писателя достаточно характерна для прогрессивно мыслящего интеллигента второй половины XIX века. Сын чиновника судебного ведомства, он еще гимназистом лишился отца. В 1874 году поступив в Московскую Петровскую сельскохозяйственную академию, через 2 года был исключен из нее, а затем и выслан за участие в коллективном протесте студентов против полицейского режима, царившего в этом учебном заведении.

Все молодые годы Короленко прошли в тюрьмах и ссылке. После окончания первой ссылки, вернувшись в Петербург, он поступил в Горный институт, но в 1879 году за причастность к народническим кружкам был сослан сначала в Глазов; а затем в «лесную глушь» - Березовские Починки. Оттуда переведен в Пермь. В 1881 году после убийства Александра П за отказ присягать новому императору, начавшему правление с казней народовольцев, Короленко был снова судим и отправлен на три года в Якутию. Лишь в 1885 году ему удалось вернуться в среднюю полосу России и поселиться в Нижнем Новгороде. Период его жизни в этом городе (1885–1896) был самым значительным и плодотворным в творческом отношении. Сотрудничая в столичной прессе, он активно включился в общественно-политическую деятельность: боролся с хищениями в уездном земстве и дворянском банке, участвовал в 1891–1892 годах в организации помощи голодающим, выступал в защиту крестьян-удмуртов, несправедливо обвиненных в человеческих жертвоприношениях, в знаменитом Мултанском деле. «Я, - писал Короленко в 1889 году, - сильно увлекся местными интересами, а местные интересы, по крайней мере, настоящего времени, - почти целиком хищения, хищения и хищения». Однако «назвать вора вором, - как позднее вспоминал писатель, - было чрезвычайно опасно. Не шутя, читатель, тогда это значило посягнуть на „основы“».

Обращаясь к различным частным вопросам провинциальной жизни, Короленко при этом постоянно стремился добраться до «сути», до тех серьезных социально-экономических факторов, которые вызывали подобные явления. Писатель при этом естественно подходил к вопросу о формах народнохозяйственной жизни, о промыслах, фабриках, железных дорогах, то есть по существу вопросу о капитализме.

В 1890 году появились его «Павловские очерки», посвященные известным кустарным промыслам Павловского посада. Как известно, кустарную форму производства наравне с общиной народники считали типичным признаком самобытного пути развития русского народного хозяйства. Короленко рассматривает эти мнимые «устои», показывает их обреченность. Уже вступление к «Очеркам» рисует картину «замшелой старины», безнадежной дряхлости во внешнем облике поселка. Символом этого запустения становится звук надтреснутого колокола, который оглашает окрестности хриплыми, жалобными звуками.

Анализируя экономику кустарных промыслов, писатель убедительно показывает полную зависимость кустарей от скупщика. Зябким ранним утром кустари собираются у конторки его и с надеждой ждут, когда скупщик зажжет свечу. Если же этого не произойдет, все они обречены на страшный голод. Но и скупщик, торгуясь с каждым «до последней слезы», тоже зависит от требований рынка, «с его меняющимися настроениями, с его колеблющимся спросом», бесстрастного и стихийного, как океан.

Опровергая последние иллюзии о самостоятельности кустарных промыслов и квалифицируя их как безнадежно устаревшую форму экономической деятельности, уже вовлеченную в рыночные отношения, Короленко с жестокой правдивостью показал страшное обнищание кустарей, беспросветность их существования.

В одном из домиков писатель застал трех женщин - мать, старшую дочь лет восемнадцати и девочку двенадцати-тринадцати лет. Все они были похожи одна на другую - худые, сморщенные, апатичные. Особенно поразил Короленко вид девочки. «Это был буквально маленький скелет… Лицо, обтянутое прозрачной кожей, было страшно, зубы оскаливались, на шее, при поворотах, выступали одни сухожилья… Это было маленькое олицетворение голода!..».

Освещая процесс капитализации кустарных промыслов, Короленко обратил внимание и на психологическую его сторону. Отношения кустарей и скупщика полны вражды и ненависти… Чтобы стать скупщиком и приобрести страшное умение «доставать» человека в нужде, заставлять его плакать «кровавыми слезами», надо отбросить прочь «все душевные свойства, все побуждения… все страсти, чувства, стремления, кроме простейших стремлений к стяжанию богатства…».

В капиталистическом производстве писатель видел лишь непосильный труд, эксплуатацию и нищету работников. Поэтому, отчетливо понимая обреченность кустарного промысла как пережитка «затхлой» старины, Короленко, тем не менее, верил в возможность реформирования его с помощью интеллигентных деятелей. Тема русского капитализма так или иначе была затронута в творчестве всех видных писателей того времени.

Ряд повестей А. П. Чехова посвящен распространению буржуазных отношений в городской и сельской среде.

В рассказе «Случай из практики» экономический закон капитализма воспринимался героем повествования как некое злое чудовище. Доктор Королев, приехавший на фабрику Ляликовой к больной дочери владелицы, ночью, гладя на фабричный корпус, думал: «Тут недоразумение, конечно… Тысячи полторы-две фабричных работают без отдыха, в нездоровой обстановке, делая плохой ситец, живут впроголодь и только изредка в кабаке отрезвляются от этого кошмара; сотня людей надзирает за этой работой, и вся жизнь этой сотни уходит на записывание штрафов, на брань, несправедливости, и только двое-трое, так называемые хозяева, пользуются выгодами, хотя совсем не работают и презирают плохой ситец». И ему казалось, что светящиеся окна фабрики - глаза дьявола, который владел тут и рабочими и хозяевами. «И он думал о дьяволе, в которого не верил, и оглядывался на два окна, в которых светился огонь. Ему казалось, что этими багровыми глазами смотрел на него сам дьявол, та неведомая сила, которая создала отношения между сильными и слабыми…». Эта неведомая сила, казавшаяся доктору «грубой и бессознательной», поражала не только слабых, но и сильных - наследница состояния, дочь Ляликовой несчастна, одинока, подавлена сознанием бессодержательности и несправедливости своей жизни.

Но если в «Случае из практики» капиталистические отношения представали в облике «неведомой силы», фантастического чудовища, то в чеховских повестях из крестьянской жизни они материализовались в жизненные фигуры и действия.

И в «Мужиках», и «В овраге» царит власть тьмы и власть денег. Причем в последней повести оказывается, что деньги - фальшивые, ибо сын купца Анисим становится фальшивомонетчиком, а старый купец, мешаясь в уме, не может отличить фальшивые деньги от настоящих. По смыслу повести деньги, по существу, действительно фальшивые, и еще более непригодна, фальшива жизнь, отданная на служение им. Жизнь эта проходит в овраге, в котором «не переводилась лихорадка и была топкая грязь даже летом», где даже воздух, которым дышат люди, гнилой.

«От кожевенной фабрики вода в речке становилась вонючей; отбросы заражали луг, крестьянский скот страдал от сибирской язвы».

В повести отражен процесс имущественной дифференциации деревни, наряду с нищенским большинством появляются богатеющие односельчане. Богатые спокойно, открыто и нагло обирают бедных, они ведут запрещенную торговлю вином, и вино это негодное, отвратительное на вкус. Жена старика Цыбукина, владельца лавки, сетовала: «…живем как купцы, только скучно у нас. Уж очень Народ обижаем… Лошадь ли меняем, покупаем ли что, работника ли нанимаем - на всем обман. Обман и обман. Постное масло в лавке горькое, тухлое, у людей деготь лучше. Да нешто, скажи на милость, нельзя хорошим маслом торговать?».

Но богатство приобретается не только обманом, но и преступлением. Аксинья, невестка Цыбукина, - женщина, похожая на змею, для которой чувства жалости, честности, человеколюбия просто не существовали, чтобы получить землю, обварила кипятком мальчика, которому старик ее завещал. Преступление проходит совершенно безнаказанно, никто не боится возмездия и не скрывает следов. По убитому служат панихиду, устраивают поминки. Аксинья, убившая ребенка, по случаю похорон пудрится и одевается во все новое. На этой земле Аксинья построила кирпичный завод, войдя в долю с местными фабрикантами Хрымиными. «Кирпичный завод работает хорошо, оттого что требуют кирпич на железную дорогу, цена его дошла до 24 руб. за тысячу; бабы и девки возят на станцию кирпич и нагружают вагоны и получают за это по четвертаку в день». «Аксинью боятся и дома, и в селе, и на заводе». «В селе говорят, что она забрала большую силу».

Наблюдая процесс «обуржуазивания» русской жизни, Чехов прежде всего выделял тему моральной значимости богатства. В его «купеческих», «индустриальных», «крестьянских» повестях («Три года», «Случай из практики», «Бабье царство», «Мужики», «В овраге») рассказывается о бессмыслице этой наживы, о губительной силе собственности. Причем нередко эта губительная сила обращается и против самих собственников - сошел с ума деревенский богатей старик Цыбукин, томительной жизнью живет наследница подмосковных заводов Ляликова, сын Цыбукина Анисим, стремясь разбогатеть, стал фальшивомонетчиком и кончил дни свои в тюрьме.

Бесчеловечность законов буржуазного мира, правительственная политика, открыто обратившаяся «вспять», весь строй русской жизни вызывали неприятие и осуждение со стороны прогрессивных современников.

Реалистически-обличительная тенденция в произведениях крупнейших мастеров достигала грозовой силы. Необычайно возросла популярность сатиры, и особенно произведений М. Е. Салтыкова-Щедрина. «В течение 80-х годов, - писал современник, - популярность Салтыкова достигла апогея. Его сатиры читались с упоением. Каждая книжка журнала с его новым „Письмом к тетеньке“ составляла своего рода событие… Именно в 80-е годы Салтыков, все расширяя диапазон своей сатиры, превратился из сатирика, отмечающего отдельные темные стороны текущей общественной жизни, в настоящего библейского пророка, силою гневного и властного вдохновения сдергивающего покров с самых глубоких язв современности. Люди моего поколения отлично помнят, конечно, какое громовое впечатление произвела в свое время та сатира Салтыкова, в которой он представил распространившееся в обществе глумление над передовыми идеалами освободительной эпохи в образе „торжествующей свиньи“, порешившей „сожрать солнце“… или предсмертный его очерк „Забытые слова“, в котором сатирик бросает в лицо своим современникам негодующее воспоминание о том, что кроме слов „нажива“ и „благополучие“ существуют в лексиконе человеческой речи еще и такие слова, как „Отечество“ и „Человечество“».

Так определяющей задачей передовой русской литературы в конце XIX века становится активная борьба за утрачиваемые нравственные ценности.

Это стремление определило и духовные поиски крупнейших писателей.

В 80–90-е годы русская литература, как и вся культурная жизнь России, развивались под знаком все возрастающего влияния Л. Н. Толстого. Гениальный писатель, открывший новую эпоху в национальном художественном творчестве, неустанно ищущий философ, создавший собственное учение и имевший последователей, он отличался необыкновенной жизненной активностью. Во время Крымской войны он становится ее участником, затем пишет севастопольские и кавказские рассказы. В конце 50-х - начале 60-х годов в период подъема общественного движения и возбуждения крестьянского вопроса он бросает литературу, открывает школу для крестьянских детей в Ясной Поляне, пишет «Азбуку», разрабатывает свои педагогические принципы и методику начального образования. Таким оставался он и до конца жизни.

С середины 70-х годов, еще во время работы над «Анной Карениной», Толстой, подобно герою этого романа Левину, начинает мучительно, «до головных болей», размышлять над философско-религиозными проблемами, пытается постичь смысл человеческого бытия.

Осенью 1879 года он пишет «Исповедь», в которой излагает, начиная с детства и до последнего времени, свое отношение к религии, раскрывает свои мучительные сомнения в истинности господствующей церковности, в которой обнаружил и ложное, и истинное начало. «Откуда взялась ложь и откуда взялась истина? И ложь, и истина переданы тем, что называется церковью». Эта мысль подтолкнула Толстого к пересмотру «священных преданий и писаний», к анализу всей богословской догматики православной церкви. С марта 1880 года он работал над обширным трудом «Соединение, перевод и исследование четырех евангелий». Исследование этих текстов привело писателя к мысли о том, что во вселенной господствует высшая воля, и цель человеческого существования должна состоять в том, чтобы согласовать с ней свои помыслы и действия. «Я вернулся к вере в ту волю, - писал Толстой в „Исповеди“, - которая произвела меня; я вернулся к тому, что главная и единственная цель моей жизни есть то, чтобы быть лучше, то есть жить согласно с этой волей».

«Исповедь» подвела итоги исканий и формирования мировоззрения писателя. Поиск истинной веры привел его к решительному отторжению существующей церкви. Толстой пришел к заключению, что церковь создана не Богом, она - «сама себя учредившая иерархия, и в противность всем другим считающая себя святою и непогрешимою». И далее: «Церковь, все это слово, есть название обмана, посредством которого одни люди хотят властвовать над другими». Современная церковь исказила учение Христа, изъяв из него нравственные заповеди.

Признавая учение Христа на словах, церковь в то же время санкционирует общественное неравенство, поддерживает государственную власть, основанную на насилии, войнах.

Еще в 50-х годах у Толстого возникло убеждение в необходимости новой религии. В 1855 году он записывал в дневнике: «Вчера разговор о Божественном и вере навел меня на великую и громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта - основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа». Это «соответствие» новой религии развитию человечества заключалось, по мысли Толстого, в том, что Божественная воля совпадает с законами природы, естественностью человеческой жизни, определяет ее нравственный смысл. На вопрос, как жить и как согласовать человеческое существование с высокими этическими канонами «новой» веры, писатель попытался ответить в большой работе, озаглавленной «О жизни». Этот огромный философский трактат (в 2237 листов текста) посвящен размышлениям о жизни и смерти. Эти вопросы всегда занимали писателя и особенно захватили его после тяжелой болезни, перенесенной в 1886 году. «Хочу жить для себя, - писал он, - и хочу быть разумным, а жить для себя неразумно». Идея нравственного усовершенствования человека принимается им как доминирующая в его этически-религиозном учении. Жить духовной, истинной жизнью значит отрекаться от праздного, исполненного «утех» существования, трудиться, смиряться, быть милосердным, верить в добро и делать добро. Учение о нравственном самоусовершенствовании основывается на пяти заповедях Христа из Нагорной проповеди (Евангелие от Матфея). Важнейшей для учения о самоусовершенствовании стала заповедь о непротивлении злу насилием.

Исходя из этих вечных нравственных истин, Толстой оценивал современную ему жизнь - государственную власть, церковь, семью. Как человек и мыслитель, он был исполнен глубокого сочувствия к людям угнетенным, страдающим, людям работающим и нищенски живущим. Боль за них рождала чувство негодующего протеста против всяческих несправедливостей, насилия, произвола; и в конечном итоге - против всего строя жизни, при котором произвол и несправедливость являются нормой. В ряде статей Толстой выступает против всех институтов насилия: милитаризма («Карфаген должен быть разрушен»), буржуазных отношений («Что же нам делать?»), официальной церкви («В чем моя вера?»). Философско-этический поиск привел мыслителя к решению социальных вопросов. В трактате «Что же нам делать?», название которого как бы перекликается с названием романа Чернышевского, Толстой выступает против устоев капиталистического общества, противоречащих естественному развитию человека. Корень зла он видит в растлевающем влиянии «золотого тельца», идеологии чистогана, «имеющих свойство порабощать людей». Однако противодействовать капитализации общества можно, по его убеждению, если каждый человек будет зарабатывать себе на жизнь личным трудом и жить «по-божьи».

При всем глубоком гуманизме учение Толстого носило утопический и противоречивый характер. Осознавая бедственное положение народа и искренне сочувствуя ему, возмущаясь роскошью и богатством привилегированного общества, великий художник не видел реального пути преодоления социального неравенства. О его мучительных сомнениях и исканиях свидетельствовали и дневниковые записи того времени: «Неужели люди, теперь живущие на шее других, не поймут сами, что этого не должно и не следует». Позднее, посетив имение сына, он опять пишет о потрясавшей его картине рабства народа: «И здесь, и у Ильиши… и у него те же люди, обращенные в рабов, работают на него. Как разбить эти оковы».

По мере оформления учения противоречия между идеями Толстого и его семейной и личной жизнью становились все сильнее, «…со мной случился переворот, - писал он, - который давно готовился во мне и задатки которого всегда были во мне. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга - богатых, ученых - не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл… Действия же трудящегося народа, творящего жизнь, представились мне единым, настоящим делом». Бесстрашно честный писатель решился на разрыв с тем привилегированным классом, к которому он принадлежал по рождению и всей предыдущей жизни.

Активная общественная позиция и страстные поиски разрешения общечеловеческих и собственно российских проблем определили его значение в духовной жизни страны, его влияние на умы и души современников. А. А. Кизеветтер, вспоминая об этом, особо подчеркнул обличительный характер выступлений великого художника: «Толстой проповедовал философию непротивления злу, а в основе своей натуры он был прирожденным бунтарем-протестантом. Восстать против господствующего течения - вот в чем состояло всегда непосредственное влечение его души, и восстать бурно, гневно и стремительно, чтобы все вздрогнули и почуяли, какая неудержимая сила протестующего напора надвинулась на них. Вот эта-то бунтующая сила вызывала общее трепетное восхищение от выступлений Льва Толстого - учительных и обличительных… Толстой был львом не только по имени…».

Стремясь распространить свои идеи особенно в крестьянской среде. Толстой пишет в эти годы ряд «народных рассказов» - «Чем люди живы», «Свечка», «Много ли человеку земли нужно», в которых в доступной малограмотным читателям форме излагал свое учение.

В начале 1886 года Толстой закончил одно из своих наиболее выдающихся произведений - повесть «Смерть Ивана Ильича». Поскольку работа над нею велась параллельно с написанием трактата «Что ж нам делать?», то в повесть вошли многие мысли, которые владели автором в это время. Вопреки названию, повесть была не о смерти, а о неверно прожитой жизни, о связях человека с миром, которые одни способны придать смысл существованию и внушить веру в добро. Эгоистическое поведение образует пропасть между миром и индивидуумом, связь с миром возникает лишь путем служения людям самоотречением и любовью.

В основе сюжета повести лежал реальный факт тяжелой болезни и смерти известного писателю бывшего члена тульского суда Ивана Ильича Мечникова (брата знаменитого ученого Ильи Ильича Мечникова). Единичному явлению писатель придал широкий обобщающий характер, раскрыв типичные черты жизни и психологии представителя привилегированного класса. «Прошедшая жизнь Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная и самая ужасная», - замечает автор. Трагедия Ивана Ильича именно в этой обыкновенности его жизненного пути, типичного для людей его круга. Как и все его знакомые, Иван Ильич стремился добиться в жизни видного положения на службе и в обществе, приобрести состояние и, в конце концов, мог считаться преуспевающим человеком, полезным членом общества, почтенным семьянином. Но, заболев тяжелой, неизлечимой болезнью, лежа в одиночестве, он начал год за годом вспоминать прошедшую жизнь и сделал страшное открытие, что прошла она бесполезно и бесплодно, без любви и дружбы, что его отношения с родными и знакомыми холодны и лицемерны. И ему стало страшно умирать, «доктор говорил, что страдания его физические ужасны, и это была правда, но ужаснее его физических страданий были его нравственные страдания, и в этом было его главное мечение». Эта мысль о «неправильно» проживаемых жизнях, лжи и обмане в человеческих отношениях, всепоглощающем эгоизме людей этого круга возникает и на тех страницах повести, где изображены похороны Ивана Ильича и показано - очень лаконично, сдержанно, а потому особенно впечатляюще, - как лгут у гроба и те, кто принимает соболезнования, и те, кто их выражает. Разобщенность людей в современном автору обществе, их эгоизм особенно рельефно и страшно выглядят перед лицом смерти. В этом мире продвижение по службе или даже игра в карты «важнее, чем смерть, вообще якобы не присущая им».

Толстой раскрывает несостоятельность эгоистического существования, которое влечет равнодушие и жестокость по отношению к людям, а в результате одиночество и пустоту. Повесть говорит о важности понимания смысла жизни, значении общественно-полезной деятельности. «Смерть Ивана Ильича» произвела сильное впечатление на читателей. Первый и восторженный отзыв Л. Н. Толстой получил от В. В. Стасова, который писал: «Ни у одного народа, нигде на свете нет такого гениального произведения. Все мало, все мелко, все слабо и бледно в сравнении с этими 70-ю страницами. И я сказал себе: „Вот, наконец, настоящее искусство, правда и жизнь настоящая“».

Огромное впечатление произведение Толстого произвело и на П. И. Чайковского, назвавшего его автора «величайшим из когда-либо бывших художников». Наиболее примечательно свидетельство Ромена Роллана по поводу «Смерти Ивана Ильича». По его словам, повесть явилась «одним из тех произведений русской литературы, которые всего более взволновали французских читателей». «Я сам был свидетелем того, - пишет Роллан, - с каким огромным волнением говорили о „Смерти Ивана Ильича“ мои земляки - буржуа из Нивернэ, которые до тех пор вовсе не интересовались искусством и почти ничего не читали». Повесть поражала читателей не только беспощадным реализмом, с которым медицински точно были описаны физические страдания героя, но и глубочайшим проникновением в психологию человека, изображением сложного процесса эволюции мировоззрения под влиянием внешних обстоятельств.

Новые возможности реализма раскрывались в творчестве одного из «властителей дум» молодого поколения 80-х годов Всеволода Михайловича Гаршина (1855–1888). В его правдивой прозе использовались романтические и символистические приемы. Его военные повести, затем «Красный цветок» имели огромный успех и принесли автору широкую известность. Характерное для его творчества, по словам В. Г. Короленко, «трепетание чуткой совести и мысли» способствовало сближению писателя с наиболее прогрессивными современниками. Дружеские связи соединяли Гаршина с такими писателями, как Чехов, Короленко, Надсон, Глеб Успенский. Глубоко гуманная и демократическая направленность его творчества органически сочеталась с личными качествами писателя. Все знавшие писателя, начиная с родных и близких друзей и кончая случайными знакомыми, отмечали его удивительное обаяние, доброту, благородство. Хорошо знавший Гаршина публицист и писатель Н. Н. Златовратский так отзывался о нем: «Известно, какой это был мягкий, нежный, необыкновенно деликатный и застенчивый человек». «Сразу чувствовалось, - вспоминал другой современник, - что он задушевный, очень добрый человек». Литератор П. В. Быков писал: «Помню его темно-синие необычайно проникновенные и кроткие глаза и всю его прекрасную внешность, находившуюся в редкой гармонии с его духовным обликом… он, как никто из писателей, был постоянным защитником „униженных и оскорбленных“, выступая их рыцарем, „рыцарем без страха и упрека“, с оружием в руках, которым его наделила безграничная отзывчивость к чужому горю».

Отзывчивость и доброта Гаршина были действенными. Малообеспеченный, нездоровый писатель постоянно помогал другим. Горячее участие он принял в судьбе тяжело больного поэта Надсона, приложив массу усилий на сбор средств для лечения его. Много времени и сил уделял Гаршин работе в обществе оказания пособий нуждающимся литераторам и ученым.

Эта «отзывчивость к чуждому горю» побудила тогда уже известного писателя при известии о готовящейся казни народовольца Млодецкого, совершившего 20 февраля 1880 года покушение на возглавлявшего Верховную распорядительную комиссию М. Т. Лорис-Меликова, прорваться к всесильному диктатору и убеждать его отменить смертную казнь. Последовавшая, несмотря на обещание Лорис-Меликова пересмотреть дело Млодецкого, казнь обвиняемого, по словам Н. С. Русанова, «ужасно подействовала» на Гаршина.

Считая человека и его жизнь величайшей ценностью, Гаршин страстно протестовал против всего, что мучит и губит людей. Тема жизни и смерти - в философском осмыслении - доминировала в большинстве его произведений. Первыми в этом плане стали повести и рассказы, навеянные военными воспоминаниями. Общественный подъем, сочувствие к братьям-славянам, вызванные в России турецкими зверствами в Болгарии и последующей русско-турецкой войной, увлекли и молодого Гаршина, тогда студента Горного института, и побудили его в качестве добровольца отправиться в действующую армию. Военная действительность потрясла юношу - неразбериха в обозном хозяйстве, длительные марши по бездорожью без провианта и отдыха, плохое вооружение, просчеты командования приводили к большим и напрасным потерям. Страдания обыкновенного человека, втянутого в эту подчас бессмысленную бойню, позднее изображены писателем в рассказах «Четыре дня», «Трус», «Офицер и денщик», «Из воспоминаний рядового Иванова».

В рассказе «Четыре дня» тяжелораненый вольноопределяющийся Иванов остался на покинутом поле боя среди трупов. Четыре дня, которые он провел там, были кошмарны: «И я лежу под этим страшным солнцем, и нет у меня глотка воды, чтобы освежить воспаленное горло, и труп заражает меня. Мириады червей падают из него… Когда он будет съеден и от него останутся одни кости и мундир, тогда - моя очередь!».

В сказке-аллегории «Attalea princeps» рассказывалось о прекрасной пальме, которую привезли со знойной родины и заключили в теплицу. Пальма не может привыкнуть к своей стеклянной тюрьме, она тоскует по южному солнцу. В конце концов, она решается освободиться и пробивает верхнюю раму: «Была глухая осень… Моросил мелкий дождик пополам со снегом, ветер низко гнал серые клочковатые тучи… И Attalea princeps поняла, что для нее все кончено. Она застывала… Только-то, - думала она. - И это все, из-за чего я томилась и страдала так долго? И этого-то достигнуть было для меня высочайшей целью?».

Рассказ этот был неоднозначно воспринят современниками. Салтыков-Щедрин отказался поместить его в «Отечественных записках», считая, что он выразил отрицание революционного подвига. Позднее редакция журнала «Дело» также увидела в сказке отрицание современного революционного движения. Опубликована она была на страницах «Русского богатства».

Сюжет сказки представлял сочетание реального события с вымыслом. По признанию автора, ему стало известно о том, что в петербургском ботаническом саду была срублена пальма, сломавшая крышу теплицы. Гаршин вообще увлекался ботаникой и неоднократно посещал ботанический сад. Наряду с этим типичный для романтической литературы образ пальмы олицетворял представление о гордой красоте. Близок к этому и образ романтического героя - прекрасного, вольнолюбивого человека, - который готов обрести свободу даже ценой своей гибели. Такие же стремления приписывал писатель и пальме, заявившей окружавшим ее растениям:

«Я умру или освобожусь». Сочетание конкретного факта и романтическо-фантастической формы повествования становится характерной особенностью художественной манеры Гаршина.

Противопоставление жизни и смерти - убитого и раненого - в повести почти исчезает. Так страшны мучения, что живой завидует мертвому. И возникает мысль: зачем эти мучения, зачем войны, если они не меняют положение тысяч простых людей, не нарушают социальной несправедливости?

Рассказ «Четыре дня» поразил современников прежде всего лишенной конфетной красивости, глубоко правдивой картиной войны. Как баталист, Гаршин, не нагнетая нарочитых ужасов и давая только реальное описание, создал обобщенный, необычайно впечатляющий образ войны, в чем-то близкий «Апофеозу войны» Верещагина. Привлекал читателей и художественный стиль произведения. Литератор Павловский писал о впечатлении от рассказа: «Главная доля была в красоте формы и задушевной искренности рассказа».

Продолжая военную тему в последующих рассказах, Гаршин подчеркивает социальный антагонизм солдат и офицеров, усугубляющий тяжелое положение первых. Так, в рассказе «Из воспоминаний рядового Иванова» фигурирует жестокий капитан Венцель, презирающий солдат и избивающий отстающих на марше: «Венцель схватил свою саблю и начал наносить ее железными ножнами удар за ударом по измученным ранцем и ружьем плечам несчастного». Да и другие офицеры полка не чуждаются рукоприкладства, считает его даже необходимым для воздействия на солдатскую массу.

Тема «Люди и война» глубоко волновала писателя. В 1879 году он задумал написание хроники на эту тему, но замысел был реализован только двумя рассказами - «Денщик и офицер» и «Из воспоминаний рядового Иванова», последующая болезнь Гаршина воспрепятствовала его завершению.

В 1883 году писатель завершил лучшее свое произведение - рассказ «Красный цветок», который стал как бы символом его жизни и творчества. Так же как в сказке «Attalea princeps», здесь соединены два плана - реальный и фантастический. В саду лечебницы для душевнобольных, куда помещен герой рассказа, растет необычайно яркий алый мак. В воображении больного человека цветок становится олицетворением вселенского зла. «При первом взгляде сквозь стеклянную дверь алые лепестки привлекли его внимание, и ему показалось, что с этой минуты он вполне постиг, что именно он должен совершить на земле. В этот яркий красный цветок собралось все зло мира. Он знал, что из мака делают опиум; может быть, эта мысль, разрастаясь и принимая чудовищные формы, заставила его создать страшный фантастический призрак». И несчастный задается целью сорвать и уничтожить цветок, при этом он прилагает нечеловеческие усилия, чтобы вырваться из больничной палаты, разогнуть железные прутья, закрывающие окно. Но сорвать и уничтожить цветок ему кажется недостаточным: «…нужно было не дать ему при издыхании излить все свое зло на мир. Потому-то он и спрятал его у себя на груди. Он надеялся, что к утру цветок потеряет всю свою силу. Его зло перейдет в его грудь, в его душу и там будет побеждено или победит - тогда он сам погибнет, но умрет как честный боец и как первый боец человечества, потому что до сих пор никто не осмеливался бороться разом со всем злом мира».

Так поступок душевнобольного приобретает в рассказе характер героической битвы с мировым злом. Короленко по этому поводу писал: «С грустной улыбкой автор говорит нам: это был только красный цветок, простой цветок красного мака. Значит - иллюзия. Но около этой иллюзии развернулась в страшно сгущенном виде вся душевная драма самоотречения и героизма, в которой так ярко проявляется высшая красота человеческого духа».

«Attalea princeps» и «Красный цветок» свидетельствовали о многоплановости творчества Гаршина. Наряду с удивительной достоверностью многих рассказов («Четыре дня», «Из воспоминаний рядового Иванова» и др.) нравственно-этические обобщения его творчества придают ему характер философского реализма.

«Красный цветок» увеличил популярность Гаршина и повысил авторитет его в литературной среде. Как вспоминал один из его друзей: «Его окружало всеобщее уважение, он возбуждал единодушную любовь у всех, кто видел его однажды». Тургенев в одном из писем назвал Гаршина своим преемником. «Его любил Лев Толстой и считал самым выдающимся писателем нового поколения… сверстники и товарищи-писатели любили его как брата; несмотря на свой громадный успех, он ни в ком не возбуждал чувства зависти, у него не было ни одного врага, да и странно было бы представить себе врага Гаршина, и его талант признавался в самых противоположных лагерях нашей печати».

В то же время жизнь писателя осложнялась, прежде всего, материальными трудностями. Литературных гонораров не хватало на то, чтобы обеспечить себе и жене сносное существование в Петербурге. Гаршин вынужден был совмещать литературную работу со службою в управлении железных дорог, «…заниматься писанием, творчеством приходилось Всеволоду Михайловичу по утрам, до ухода на службу. Какая это была работа, когда ежеминутно смотришь на часы; дабы не опоздать к занятиям!.. вот-вот охватывали его вдохновение, творческий жар; но тут все надо было бросать, насильственно отрываться от письменного стола, спешить с туалетом и поскорее бежать на службу». Естественно, что писать становилось все труднее, особенно при его скромности и требовательности к себе. Кроме того, писателя чрезвычайно угнетали политические репрессии в отношении интеллигенции. В 1884 году были закрыты «Отечественные записки», затем арестованы Протопов и друг Гаршина - Эртель. Кроме того, как отмечали знавшие его, «житейская грязь, людское недоброжелательство, зависть, эгоизм, разнузданность страстей поражали его на каждом шагу…». Гаршин мучительно воспринимал социальную несправедливость, нравственные пороки современного ему общества и собственное бессилье в борьбе с общественным злом.

В посмертной статье о Гаршине А. Леман писал: «Нежное, чуткое сердце, пламенная чистая душа, глубокое понимание ужасов жизни, вера в человека и беспрерывное каждодневное оскорбление этой веры, желание очеловечить людей и сознание слабости своих сил… были для него источником постоянных обильных мучительных терзаний». Все это усугубило тяжелую душевную болезнь писателя, приведшую его к трагической гибели.

В творчестве Гаршина все частные проблемы демократической литературы того времени были сведены к одной общей проблеме - социального зла, страстный, романтический протест против которого составлял нерв его произведений.

Близким Гаршину по мироощущению писателем был поэт С. Я. Надсон. Жизнь его была короткой и несчастливой. Родившись в 1862 году в Петербурге в семье незначительного чиновника, он в раннем детстве потерял отца, оставившего семью без всяких средств. После смерти матери родственники определили Надсона в Павловское военное училище, но болезненный, слабый юноша мало подходил для военной карьеры, кроме того, очень рано начав писать стихи, с 1880 года стал печататься и увлекся творчеством. В 1884 году, выйдя в отставку, Надсон занялся литературной деятельностью. Через год, когда вышел его первый сборник стихов, он уже получил от Академии наук Пушкинскую премию. Почти сразу поэт приобрел большую популярность. А. А. Кизеветтер, вспоминая литературную жизнь начала 60-х годов, писал: «В стихотворной поэзии царил Надсон… Поэзия Надсона была проникнута призывами к народолюбию, к равноправию и братству людей, к свободе и признанию человеческой личности. Восьмидесятники зачитывались Надсоном…».

Надсон был поэтом своего поколения, его мечты, надежды, беды эмоционально отражались в его творчестве. Обращаясь к современникам поэт заявлял:

Как волны рек, в седое море

Сойдясь, сплотились и слились,

Так ваша боль и ваше горе

В моей душе отозвались.

Так же как у Гаршина, герой поэзии Надсона ненавидит насилие, страстно мечтает о времени, когда не будет угнетения человека человеком, когда жизнь для всех станет прекрасной. В одном из лучших своих стихотворений поэт обращался к современнику со словами надежды:

Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,

Кто б ты ни был, не падай душой,

Пусть неправда и зло полностью царят

Над омытой слезами землей,

Пусть разбит и поруган святой идеал

и струится невинная кровь -

Верь: настанет пора и погибнет Ваал,

И вернется на землю любовь!

……………………………………………

И не будет на свете ни слез, ни вражды,

Ни бескрестных могил, ни рабов,

Ни нужды, беспросветной мертвящей нужды;

Ни меча, ни позорных столбов!..

Ненависть к насилию, мечты о коренном изменении своей страны и мира вызывали у поэта глубокое сочувствие к смелым борцам против произвола властей. Широко распространенное в русском обществе конца 70-х годов сочувствие к народникам разделял и Надсон.

В стихотворении «Мрачна моя тюрьма» поэт причислял себя к стану борцов:

…Когда - оба

Клялись мы - как орлы могучи и сильны -

Врагам земли родной не уступать до гроба

Священной вольности родимой стороны,

Я песнею владел, - и каждый стон народа

В лицо врагов его с проклятьями бросал,

А он владел мечом и с возгласом: «Свобода»

За каждую слезу ударом отомщал…

Но нам не удалось рассеять ночи тычу…

Поражение народничества и последующие репрессии вызвали у Надсона, как и у многих его интеллигентных сверстников, чувства горького разочарования и неверия в возможность преобразований.

Сколько праведной крови погибших бойцов,

Столько светлых созданий искусства,

Столько подвигов мысли, и мук, и трудов -

И итог этих трудных рабочих веков -

Пир животного, сытого чувства!

Поэт-человек 80-х годов испытывал мучительные сомнения, колебания, негодуя при виде зла и сознавая свое бессилие:

Не вини меня, друг мой - я сын наших дней,

Сын раздумья, тревог и сомнений…

Пессимистический характер поэзии Надсона был вызван еще и личными мотивами - бедность, которая преследовала поэта с детства, стала постоянной спутницей его жизни, все ухудшающееся здоровье вызывало жалобы на судьбу, чувство обреченности, неверие в собственные силы и силы людей его поколения: