Что такое реализм в литературе? Он является одним из наиболее распространенных направлений, отражающий в себе реалистичное изображение действительности. Главной задачей данного направления выступает достоверное раскрытие явлений, встречающихся в жизни, при помощи детального описания изображенных героев и тех ситуаций, которые с ними происходят, посредством типизации. Важным является отсутствие приукрашивания.

Вконтакте

Среди прочих направлений только в реалистическом особое внимание уделяется верному художественному изображению жизни, а не появившейся реакции на определенные жизненные события, например, как в романтизме и классицизме. Герои писателей-реалистов предстают перед читателями именно такими, какими они были представлены авторскому взору, а не такими, которыми бы их хотел видеть писатель.

Реализм как одно из распространенных направлений в литературе, обосновалось ближе к середине 19 века после своего предшественника – романтизма. 19 век впоследствии обозначается как эпоха реалистичных произведений, однако романтизм не прекратил свое существование, он лишь замедлился в развитии, постепенно превратившись в неоромантизм.

Важно! Определение этого термина было впервые введено в литературную критику Д.И. Писаревым.

Основные признаки данного направления следующие:

1. Полное соответствие действительности, изображенной в каком-либо произведении картины.
2. Правдивая конкретная типизация всех деталей в образах героев.
3. Основой является конфликтная ситуация между человеком и обществом.
4. Изображение в произведении глубоких конфликтных ситуаций , драматизм жизни.
5. Особое внимание автора уделено к описанию всех явлений окружающей среды.
6. Значительной чертой данного литературного направления считается значительное внимание писателя к внутреннему миру человека, его душевному состоянию.

Основные жанры

В любом из направлений литературы, в том числе и в реалистичном, складывается определенная система жанров. Особое влияние на ее развитие оказали именно прозаические жанры реализма, вследствие того, что больше остальных подходили для более правильного художественного описания новых реалий, их отражения в литературе. Произведения этого направления подразделяется на следующие жанры.

1. Социально-бытовой роман, который описывает жизненный уклад и определенный тип характеров, присущий для данного уклада. Хорошим примером социально-бытового жанра стала «Анна Каренина».
2. Социально-психологический роман, в описании которого можно увидеть полное детальное раскрытие человеческой личности, его личности и внутреннего мира.
3. Реалистический роман в стихах является особенной разновидностью романа. Замечательным примером данного жанра является « », написанный Александром Сергеевичем Пушкиным.
4. Реалистический философский роман содержит в себе извечные размышления на такие темы как: смысл существования человека , противостояние добрых и злых сторон, определенное предназначение человеческой жизни. Примером реалистического философского романа является « », автор которого – Михаил Юрьевич Лермонтов.
5. Рассказ.
6. Повесть.

В России его развитие началось 1830-х годах и стало последствием конфликтной обстановки в различных сферах общества, противоречия высших чинов и обычного народа. Писатели стали обращаться к актуальным проблемам своего времени.

Таким образом начинается быстрое развитие нового жанра – реалистического романа, в котором, как правило, описывалась тяжелая жизнь простого народа, их тягости и проблемы.

Начальным этапом развития реалистического направления в русской литературе является «натуральная школа». В период «натуральной школы» литературные произведения в большей степени стремились к описанию положения героя в обществе, его принадлежности к какому-либо роду профессии. Среди всех жанров ведущее место занимал физиологический очерк .

В 1850–1900-х годах реализм стал называться критическим, так как главной целью стала критика происходящего, отношения между определенным человеком и сферами общества. Рассматривались такие вопросы, как: мера влияния общества на жизнь отдельного человека; действия, способные изменить человека и окружающий его мир; причина отсутствия счастья в человеческой жизни.

Данное литературное направление стало крайне популярным в отечественной литературе, так как русские писатели смогли сделать мировую жанровую систему более богатой. Возникли произведения с углубленными вопросами философии и морали .

И.С. Тургенев создал идеологический тип героев, характер, личность и внутреннее состояние которого напрямую зависело от оценивания автором мировоззрения, нахождения определенного смысла в концепциях их философии. Такие герои подвластны идеям, которым следуют до самого конца, развивая их как можно сильнее.

В произведениях Л.Н. Толстого развивающаяся в период жизни персонажа система идей определяет форму его взаимодействия с окружающей действительностью, зависит от нравственности и личных характеристик героев произведения.

Родоначальник реализма

Звание зачинателя данного направления в отечественной литературе было по праву присуждено Александру Сергеевичу Пушкину. Он общепризнанный основоположник реализма в России. «Борис Годунов» и «Евгений Онегин» считаются ярким примером реализма в отечественной литературе тех времен. Также отличающими образцами стали такие произведения Александра Сергеевича, как «Повести Белкина» и «Капитанская дочка».

В творческих произведениях Пушкина постепенно начинает развиваться классический реализм. Изображение личности каждого героя писателя всесторонен в стремлении описать сложность его внутреннего мира и состояния души , которые раскрываются очень гармонично. Воссоздание переживаний определенной личности, ее нравственного облика помогает Пушкину преодолеть присущие иррационализму своеволие описания страстей.

Герои А.С. Пушкина выступают перед читателями с открытыми сторонами своего существа. Писатель уделяет особое внимание описанию сторон человеческого внутреннего мира, изображает героя в процессе развития и становления его личности, на которые влияют действительность общества и окружающей среды. Этому послужило его осознания в необходимости изображения конкретного исторически-национального своеобразия в чертах народа.

Внимание! Реальность в изображении Пушкина собирает в себе точное конкретное изображение деталей не только внутреннего мира определенного персонажа, но и мира, который его окружает, включая в себя его детальное обобщение.

Неореализм в литературе

Новые философско-эстетические и бытовые реалии рубежа XIX–XX веков поспособствовали видоизменению направления. Реализованное в два раза, это видоизменение приобрело название неореализм, которое обрело популярность в период XX века.

Неореализм в литературе состоит из многообразия течений, так как его представители имели различных художественный подход к изображению реальности, включающий в себя характерные черты реалистичного направления. В его основе лежит обращение к традициям классического реализма XIX века, а также к проблемам в социальной нравственной, философской и эстетической сферах действительности. Хорошим примером, содержащим в себе все эти черты, является произведение Г.Н. Владимова «Генерал и его армия», написанное в 1994 году.

Представители и произведения реализма

Как и другие литературные направления, реализм имеет множество русских и иностранных представителей, большинство из которых имеют произведения реалистического стиля больше чем в одном экземпляре.

Иностранные представители реализма: Оноре де Бальзак – «Человеческая комедия», Стендаль – «Красное и черное», Ги де Мопассан, Чарльз Диккенс – «Приключения Оливера Твиста», Марк Твен – «Приключения Тома Сойера», «Приключения Гекльберри Финна», Джек Лондон – «Морской волк», «Сердца трех».

Русские представители этого направления: А.С. Пушкин – «Евгений Онегин», «Борис Годунов», «Дубровский», «Капитанская дочка», М.Ю. Лермонтов – «Герой нашего времени», Н.В. Гоголь – « », А.И. Герцен – «Кто виноват?», Н.Г. Чернышевский – «Что делать?», Ф.М. Достоевский – «Униженные и оскорбленные», «Бедные люди», Л.Н. Толстой – « », «Анна Каренина», А.П. Чехов – «Вишневый сад», «Студент», «Хамелеон», М.А. Булгаков – «Мастер и Маргарита», «Собачье сердце», И.С Тургенев – «Ася», «Вешние воды», « » и другие.

Русский реализм как направление в литературе: черты и жанры

ЕГЭ 2017. Литература. Литературные направления: классицизм, романтизм, реализм, модернизм и др.

Стартовав в «нулевых», эта писательская группировка похоронила постмодернизм. Виртуозной игре цитатами они предпочли будни - не важно, офисных тружеников или молодых революционеров.

Новых реалистов не любит литературный истеблишмент, но самые верные диагнозы обществу ставят они, а значит, изучать «нулевые» будут по их текстам. По просьбе журнала «Собака.ru» главный писатель десятилетия Захар Прилепин написал первую правдивую историю нового реализма и одновременно свою литературную биографию.

Текст: Захар Прилепин

По существу заданных мне гражданином редактором вопросов хочу пояснить, что с писателем Сергеем Шаргуновым я познакомился в 2003 году на съезде Национал-большевистской партии, где передал ему для прочтения свой первый роман «Патологии». Шаргунов был ломкий, юный, молодой, бросал быстрые взгляды, все подмечал и, как выяснялось, помнил потом. В следующий раз мы пересеклись в одной подмосковной гостинице, Шаргунов был весел и не совсем трезв. Мы подсели за полупустой столик к одинокому небритому мужику, который что-то печатал в ноутбуке. «Работаете? Вы кто вообще?» - набросал сразу вопросов Шаргунов. «Физик? Тогда сделайте нам бомбу!» - и ударил кулаком по столу так, что бутылка пива физика, подпрыгнув, упала на стол. Согласно законам все той же физики пиво полилось вниз, на пол.

С писателем Романом Сенчиным я познакомился на литературном семинаре в Липках в 2005 году. В составе небольшой группы литераторов я пришел к нему в номер, где Роман очень страдал с бодуна и лежал лицом вниз. Я сидел на подоконнике, разливал и тостовал. На третьем тосте Роман неожиданно засмеялся в подушку моей нехитрой остроте, поднялся с кровати и сипло сказал: «Я тоже выпью». Он был в свитере и в черных брюках, в них, замечу, Сенчин ходит по сей день. При том что он безупречно аккуратен и вообще не имеет человеческих запахов. Помоему, Сенчин мумия. Впоследствии мы неоднократно встречались с писателями Сенчиным и Шаргуновым, иногда к нам присоединялся Михаил Елизаров. Впрочем, последний старался много не пить в нашей компании и вообще держался особняком.

С писателем Михаилом Елизаровым я познакомился на книжной ярмарке в Москве в 2008 году, вскоре после получения им «Букера». Всякий раз, когда я видел Елизарова, его сопровождала новая блондинка. Елизаров всегда ходил с ужасным ножом на кожаном ремне и порой показывал его интересующимся. Однажды с Елизаровым пытались бороться на руках ряд моих знакомых писателей, и он поборол одного за другим четырнадцать человек. После чего я стал подводить к Елизарову охранников гостиницы, где проходило спонтанное соревнование, и Елизаров поборол всех охранников тоже.

С писателем Сергеем Самсоновым я познакомился в тот же день, когда Елизаров борол писателей и охранников гостиницы. Так как я считаю роман Самсонова «Аномалия Камлаева» шедевром, то немедленно предложил ему выпить, но Самсонов отказался, ссылаясь на занятость. Возможно, что ситуацию осложнило наличие рядом со мной двух возбужденных и бритых наголо нацболов, которые, указывая на Самсонова, но не глядя на него, спрашивали о нем в третьем лице: «Кто это?» С тех пор с писателем Самсоновым я не встречался.

С писателем Дмитрием Даниловым мы познакомились по дороге в США в 2008 году. В США было уютно. Мне особенно запомнилось, как в день нашего отбытия на родину за четыре часа до вылета я заглянул к Данилову в номер выпить по рюмке виски перед дорогой через океан. Литровая бутылка была едва почата. Мы опрокинули по пятьдесят граммов, и я ушел собирать вещи. Спустившись через пятнадцать минут в фойе, я там Данилова не нашел, хотя было пора. Я снова поднялся к нему в номер и обнаружил, что Данилов успел в течение максимум десяти минут выпить минимум восемьсот граммов виски, то есть опустошить бутылку. Чтобы, видимо, не оставлять ее в гостинице. Удивительно, но его все-таки удалось поднять, довезти живым до аэропорта и пройти с ним (точнее будет сказать, пройти им) паспортный контроль.

Всякий раз, встречаясь с указанными писателями, мы говорили о необходимости свержения существующей власти. Не говорили об этом только с Самсоновым, но уверен, что и он был бы за. О необходимости изменения существующего порядка вещей мы продолжаем говорить по сей день и очень надеемся, что рано или поздно свобода нас встретит радостно у входа и братья меч нам отдадут. Хотя у Елизарова, говорю, уже есть оружие. Других, кроме указанных выше, оснований для существования литературной группировки «новый реализм», к которой, говорят, мы все имеем отношение, не существует в природе.

БРОШКА НА ГРУДИ

Теперь серьезней. Новый реализм, как к нему ни относись, имел место, как имели место декаденты разных мастей в начале прошлого века или почвенники во второй его половине. Страничка в истории литературы ему обеспечена, и если у власти будут наши - красно-коричневые консерваторы и прочая сволочь, - то даже три странички. А если не наши - в смысле либералы и тому подобная демократическая гнусь, - то пара снисходительных абзацев на тему «было и такое».
Выглядеть это будет примерно так. Представьте себе учительницу литературы в тугой юбке и красивых очках, которая строгим голосом обращается к вам, тайно разглядывающему вырез ее блузки. - Новый реализм - литературное течение, зародившееся в начале «нулевых» годов, в рамках которого работали такие писатели, как Сергей Шаргунов, Роман Сенчин, Герман Садулаев, Андрей Рубанов, Захар Прилепин и некоторые другие. Для нового реализма было характерно критическое отношение к действительности, пересмотр постмодернистских критериев восприятия социума и культуры и отчасти возврат к советскому реалистическому канону. Характерно, что Шаргунов выступил в качестве исследователя биографии Фадеева, а Прилепин - Леонова, писателей, к тому времени прочно забытых и фактически исключенных из литературного обихода. Так новые реалисты пытались осуществить возобновление литературной традиции, якобы прерванной в девяностые годы. Начало нового реализма относят к выходу программной статьи Шаргунова «Отрицание траура» (2001), расцвет его связан с изданием таких романов, как «Ура!» (2004) Сергея Шаргунова, «Русскоговорящий» (2005) Дениса Гуцко, «Я - чеченец!» (2006) Германа Садулаева, «Сажайте, и вырастет» (2006) Андрея Рубанова, «Санькя» (2006) Захара Прилепина, «Аномалия Камлаева» (2008) Сергея Самсонова, «Горизонтальное положение» (2010) Дмитрия Данилова.

Традиционному на тот момент сведению счетов с прошлым новые реалисты предпочли сведение счетов с настоящим. То есть критика советской системы в их текстах уступила место осмыслению постсоветской действительности. На раннем этапе для новых реалистов была характерна антиревизионистская и порой агрессивно-наступательная эстетика. Работы новых реалистов получили адекватное освещение в критических статьях Андрея Рудалева, Валерии Пустовой, Алисы Ганиевой. К концу «нулевых» оптимистический заряд новых реалистов фактически исчерпал себя, что уже заметно в произведениях Данилова или в романе Гуцко «Домик в Армагеддоне» (2010). Подводящим итоги краткой эпохи нового реализма стал роман Сенчина «Елтышевы» (2011), пронизанный сумрачным настроением, навязчивой идеей безысходности и социального распада. Знаменательно, что, будучи последовательно номинирован на все крупные литературные премии («Большая книга», «Национальный бестселлер», «Русский Букер» и «Ясная Поляна»), роман «Елтышевы» так и не получил ни одной из них. По мнению специалистов, это стало свидетельством того, что новый реализм быстро исчерпал свои ресурсы.

Кодой эпохи нового реализма стала статья писателя Виктора Ерофеева «Отсебятина», посвященная антологии «Десятка», в которую вошли сочинения десяти наиболее известных новых реалистов. В статье указывалось на дальнейшую бесперспективность новореалистического метода. …Петров, что ты такое увидел у меня на груди?

Михаил Елизаров Новый реализм - это то же самое, что и внесистемная оппозиция. Уже в своем предикате он активно противопоставляет себя «старому реализму». Проблема заключается в том, что литературоведческого термина «старый реализм» не существует, так что новому реализму, по сути, нечему себя противопоставить. Поэтому он занимается производством и комментированием самого себя: представители нашего направления таки обладают особыми, новыми способами отражения окружающей реальности посредством языка. Сложно отрицать, что эта реальность - рынок, и новый реализм, отражая ее доступным ему художественным инструментарием, оказывается не авангардным течением, а узким малоприбыльным сегментом на рынке книг - в отличие от того же феминизированного литсегмента, именуемого ироническим детективом. Впрочем, эта невостребованность заложена в бизнесплане. Задача нового реализма - оттенять своей «в пыли помагазинностью» успешные коммерческие проекты. Эта специфика дополнительно роднит его с внесистемной оппозицией. С новым реализмом меня сближает ошибочно взятый курс на нерентабельность и предельную неубеди- тельность. В остальном мы разнимся. Новый реализм предусматривает работу в артели, я сторонюсь коллектива. Новый реализм увлечен правдоподобием, я изучаю неправду. У нового реализма не может быть будущего. Будущее - это то, что еще не наступило, а новый - суть проявленный, реализованный. У нового реализма нет прошлого, потому что новизна не имеет корней. По-хорошему, у него нет и настоящего: новый - не нынешний. Он сродни коммерческоутопическому проекту «Сколково» - дело уже запланировано и даже имеет бюджет, но при этом обречено застрять где-то в глухой безвестности, в стороне от будущего, прошлого и настоящего. Возможно, в журнале «Знамя».

БОРОДАТЫЕ ПРЕДТЕЧИ

На самом деле все было куда сложнее. Проще говоря, все было не так. Прежде всего, новый реализм появился как минимум десятью годами раньше. В середине восьмидесятых весь литературный процесс накрыла волна «возвращенной» литературы. Соперничать с Булгаковым, Гроссманом и Шаламовым было крайне сложно, но вслед за возвращенной более менее успешно могла пристроиться литература ревизионистская, заново переосмысляющая итоги «красного века». Тем более что ряд здравствующих писателей проходили одновременно и по разряду возвращенной, и по разряду ревизионистской литературы. В России издали Солженицына, вышли «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова, над которыми он работал давно, но публиковать не решался, вернулись из-за кордона Василий Аксенов и Владимир Войнович - сначала своей зубодробительной антисоветчиной, а потом и сами лично пожаловали. Прозвучала книга «Генерал и его армия» Георгия Владимова. Радикально переосмыслил в последних книгах собственную судьбу и судьбы родины Виктор Астафьев. Даже Юлиан Семенов - и тот вдруг издал роман о Штирлице, которого, согласно незамысловатому сюжету, Сталин хочет повесить на Красной площади в ходе огромного процесса над евреями.

Забавно, что в этой волне поначалу оказался и Эдуард Лимонов, чья повесть «У нас была великая эпоха» была опубликована в 1989 году в ультралиберальном журнале «Знамя», но потом деятели культуры быстро сообразили, что к чему, и наглого национал-большевика быстро отлучили от литпроцесса.

В те годы российский либерализм раскрылся во всей своей полноте, наготе и подлоте. Демократы взяли под контроль девять десятых культурной политики, и ни в одной премии, ни в одном толстом журнале, ни в одной радио- или телепрограмме никогда не мог фигурировать наш брат из числа почвенников, соцреалистов и прочих печальников о русской, мать ее, душе и тому подобной материи, донской либерии, евразийской империи.

Составить зримую конкуренцию возвращенной и ревизионистской литературе смогли лишь постмодернисты, вывернувшие наизнанку все соцреалистические смыслы и квазисмыслы: Пелевин, Сорокин, Ерофеев - своеобразные, скажем так, трупоеды. Как борцы с советской властью, по меткому выражению философа Александра Зиновьева, целились в коммунизм, а попали в Россию, так и постмодернисты целились в соцреализм, а потоптали русскую гуманистическую традицию в целом. Что, впрочем, было более чем востребовано.

Фото: Андрей Давыдовский, Марк Боярский

Литературе: причины возникновения и представители

Тип занятия – лекция с применением «мозгового штурма».

Терминологический минимум : авторская стратегия, неореализм, ньюреализм, новый реализм, трансметареализм, метареализм, жестокий реализм, магический реализм, религиозная проза, женская проза, гламурный реализм, ультрареализм, литература нон-фикшн.

План

1. Новый реализм, его виды и соотношение с определениями «неореализм», «ньюреализм».

2. Неокритический реализм как стремление современных авторов к самовыражению.

3. Особенности жестокого реализма и его представители.

4. Натурфилософская проза как синтез литературного и философского начал.

5. Особенности развития религиозной прозы в России на рубеже ХХ–ХХI вв.

6. Литература нон-фикшн: новейшее явление в русской литературе.

7. Магический реализм как соединение прагматического и чувственного видения мира посредством создания и изображения части реальности, ее иной сущности.

Литература

Тексты для изучения

1. Астафьев, В. Печальный детектив. Прокляты и убиты. Царь-рыба.

2. Басинский, П. Страсти по Максиму.

3. Варламов, А. Купола.

4. Вознесенская, Ю. Путь Кассандры.

5. Ким, А. Отец-лес.

6. Козлов, Ю. Геополитический романс.

7. Леонов, Л. Русский лес. Пирамида.

8. Николаев, В. Живый в помощи.

9. Николаева, О. Кукс из рода серафимов.

10. Проханов, А. Истребитель. Крейцерова соната.

11. Санаев, П. Похороните меня за плинтусом.

12. Самарин, Ю. Заснеженная Палестина.

13. Трапезников, А. Область таинственного.

14. Чудинова, Е. Мечеть Парижской Богоматери.

Основная

1. Кириллина, О. М. Русская литература: теоретический и исторический аспекты: учеб. пособие / О. М. Кириллина. – М. : Флинта, 2011. – 321 с.

2. Косарева, Л. А. Русская литература ХХ века: учеб. пособие / Л. А. Ко-сарева. – М. : Российский университет дружбы народов, 2012. – 287 с.

3. Лейдерман, Н. Л. Современная русская литература: в 3-х кн. Кн. 3: В конце века (1986–1990-е годы) : учеб. пособие / Н. Л. Лейдерман, М. Н. Липовецкий. – М. : Эдиториал УРСС, 2011. – 216 с.

4. Смирнова, А. И. Русская натурфилософская проза второй половины
ХХ века: учеб. пособие / А. И. Смирнова. - М. : Флинта, 2012. - 146 с.

5. Современная русская литература (1990-е гг. - начало XXI в.) : учеб. По-собие для студ. учреждений высш. проф. образования / С. И. Тимина, В. Е. Васильев, О. Ю. Воронина [и др.] ; под ред. С. И. Тиминой. - 3-е изд., испр. - СПб. : Филологический факультет СПбГУ – М. : Академия, 2013. - 352 с.

Дополнительная

1. Капица, Ф. С. Русская проза рубежа XX–XXI веков: учеб. пособие /
Ф. С. Капица. – М. : Флинта, 2011. – 520 с.

2. Колядич, Т. М. Русская проза XXI века в критике: рефлексия, оценки, методика описания: учеб. пособие / Т. М. Колядич, Ф. С. Капица. – М. : Флинта, 2010. – 360 с.

3. Маркова, Т. Н. Проза конца ХХ века: динамика стилей и жанров: материалы к курсу истории русской литературы ХХ века / Т. Н. Маркова. – Челябинск, 2003. – 165 с.

4. Местергази, Е. Г. Литература нон-фикшн. (Non-fiction. Экспериментальная энциклопедия. Русская версия) / Е. Г. Местергази. - М. : Совпадение, 2007. - 340 c.

5. Четина, Е. М. Евангельские образы, сюжеты, мотивы в художественной культуре / Е. М. Четина. – М. : Флинта: Наука, 1998. – 112 с.

1. Литература конца ХХ – начала XXI в. в России сложна и многоуровнева. Несмотря на огромное количество разработок по ее изучению, до настоящего времени не решены спорные вопросы, к которым относятся функционирование и видоизменяемость отечественного реализма. Попытки его классификации не приводят к решению поставленных проблем, а значительное сращение с модернисткой (постмодернистской) традицией, обнаружение и анализ интертекстуальности, многостильности художественного текста, наличие его вариантов указывают на очевидность нового этапа в развитии литературного процесса сегодня. Введение термина «нулевое десятилетие» (по отношению к 2000-м гг.) только подтверждает, что к началу века завершилась смена культурной парадигмы. Литература стала иной, видоизменился реализм, претерпело деформацию и отношение к нему со стороны литературных критиков и теоретиков литературы.

Очевидно, что русский реализм идет к новой, более сложной и наполненной философской форме, что привело к появлению особых разновидностей повествования: женская проза, религиозная проза, натурфилософская проза. Более того, именно в этот период не просто закрепляется описываемое уже не раз в истории русской литературы противостояние массовой и высокохудожественной литературы, но и обнаруживается их частичное сращение.

Типологический подход к описанию сегодняшнего литературного процесса предполагает исследование и обоснование существования разнообразных течений, в том числе и в прозе: реалистического, постмодернистского, фантастического, детективного, мемуарного, юмористического и др. Систематизация такого материала невозможна без учета множества точек зрения на процесс и внимания к разным существующим моделям, жанровым образованиям, которые и определяются авторскими задачами. Принципиально разные подходы, существующие в реалистических текстах, позволяют сконцентрировать внимание на трех основных авторских стратегиях: стремлении писателя 1)выявить и достоверно описать законы современной действительности; 2) сосредоточится на передаче нюансов настроений, чувств, переживаний, внутренней жизни индивида, изображении его психотипа; 3) соединить прагматическое и чувственное видение мира посредством создания и изображения части реальности, ее иной сущности.

Использование новых форм усилило внимание авторов к текстовой организации. Некоторым писателям удается создать интересное динамичное повествование, в других случаях собственно сюжет отсутствует, фабула носит внешний характер, повествование состоит из цепочки разнообразных происшествий, не всегда располагающихся в сюжетно обусловленной логической последовательности. При изучении реализма в контексте динамики развития эпохи и влияния на отдельные его направления модернизма (постмодернизма) становится ясной перспективность развития отдельных тематических групп, течений с их стилевыми экспериментами, трансформацией формы и художественных подходов к герою.

Таким образом, основные тенденции развития реализма (нового реализма) сегодня можно представить в виде следующей схемы, учитывая наиболее распространенные виды:

Влияние постмодерна

Изменение политической ситуации обусловило переход к отражению иной картины мира, сложной и противоречивой, введению тем, проблем, появлению нового героя. В этот период впервые встает вопрос о видоизменении, по мнению одних литературоведов, или о возрождении реализма, по мнению других. Так рождается идея «нового реализма», хорошо известная еще в русской литературе начала ХIХ-ХХ вв.

Начало 2010 г. отмечено очередной дискуссией о новом реализме, который стал самым обсуждаемым художественным направлением нашего времени. Еще недавно понятие «реализм» употреблялось в отрицательном смысле, но на рубеже веков оно снова привлекает и читателей, и издателей, и самих авторов. Даже такие экспериментаторы, как В. Сорокин,
В. Пелевин, Д. Пригов, высказываются о возможности создания реалистического произведения.

Еще в 2001 г. была опубликована вызвавшая широкое обсуждение статья-манифест С. Шаргунова «Отрицание траура», где особо указывается на то, что «новый реализм – это, может, и не самое удачное определение, зато важный поворот в литературе, а именно возвращение интереса к реальности, к жизни. С одной стороны, наследуя старый добрый критический реализм, а с другой - впитав авангардные приемы, постмодернистские практики и отзываясь на современные реалии, такой реализм вправе называться именно новым. Поскольку определение «новый реализм» все-таки довольно условное и часто охватывает авторов жанрово и стилистически разных, то новые реалисты, наверное, прежде всего, собратья по духу, по настроению, по какому-то стремлению к новизне, твердости, искренности. Не думаю, что новый реализм себя исчерпал, но он должен усложняться. От исповедей и очерков, то есть от прямой трансляции личного опыта, многие уже перешли к психологически достоверным романам. Это важно и нужно» .

К сторонникам неореализма можно отнести С. А. Шаргунова,
В. Е. Пустовую, Е. А. Ермолина, А. Г. Рудалева. К противникам -
С. Л. Белякова, М. Антоничеву, Д. Маркову. Исследователи, называющие неореализм несформировавшимся пока направлением, - А. А. Ганиева,
С. М. Казначеева, А. Е. Рекемчук, С. И. Чупринин, И. А. Романов. По мнению С. Л. Белякова, вера молодых критиков С. А. Шаргунова и
В. Е. Пустовой, которых он считает основоположниками термина «неореализм», в существование нового литерного направления - это реакция на кризис господствующей литературы.

Три манифеста «нового реализма» показывают векторы его основных интеллектуальных движений. С. Шаргунов («Отрицание траура») утверждает «новый реализм» как орудие нравственно-художественной борьбы против постмодернизма. В. Пустовая («Пораженцы и преображенцы. О двух актуальных взглядах на реализм»), считая противостояние с постмодернизмом начальным этапом формирования направления, говорит о необходимости усложнения его поэтики, формирующейся в преодолении документализма и натурализма. А. Рудалев («Катехизис «нового реализма». Вторая волна») видит в «новом реализме» возможность переустройства общества и усиления национального – русского – фактора.

Термин «новый реализм» на рубеже двух тысячелетий стал весьма востребован. Наблюдается даже определенная борьба за право представлять это течение, отождествлять его с собою. В частности, В. Бондаренко указал на три группы «новых реалистов». Усилия О. Павлова, А. Варламова, П. Басинского, С. Казначеева, Ю. Козлова не увенчались успехом. Неформальное право называться «новыми реалистами» сумели отстоять более молодые писатели и критики – С. Шаргунов, Р. Сенчин, З. Прилепин, В. Пустовая, А. Рудалев.

Для нового реализма характерны обращение к базовым принципам классического реализма в современных контекстах, стремление возродить значение современного художественного текста и литературного процесса через методологию «золотого века» русской словесности, сюжетное и стилистическое разнообразие, интерес к самым разным формам современной действительности. Он не знает стилистической нормы и не ставит перед собой задачи изображения «типичного человека в типичных обстоятельствах». Его цель – следовать за быстро меняющейся действительностью, не навязывая ей заранее определенных идеологем. Ему присущи автобиографические принципы повествования, стремление автора реализоваться в роли главного героя, соотнести персональную судьбу с судьбой персонажа. Одно из значимых начал «нового реализма» заключается в интересе молодого писателя к собственной жизни, персональному опыту, современности, пропущенной через личную биографию, поиске нового героя, соответствующего запросам времени в контексте утверждения позитивных жизненных начал. Сторонники «нового реализма» активно противопоставляют искусство драматического оптимизма безграничному цинизму и мировоззренческому пессимизму постмодернистского метода. Субъективизм утверждается как форма преодоления натуралистического отражения действительности. Часто проявляются неполиткорректность, принципиальная ненормативность, социально-культурная агрессивность дискурса «нового реализма». Есть определенная эклектичность «нового реализма», который активно взаимодействует с разными явлениями литературы. «Новый реализм» - совокупное творческое пространство, в котором активно проявляют себя писатели и литераторы наших дней. Среди них - З. Прилепин, С. Шаргунов, Г. Садулаев, И. Абузяров, А. Бабченко, А. Рудалев, Р. Сенчин, А. Ганиева, Д. Гуцко, В. Пустовая, Е. Погорелая. С одной стороны, это литература тех, кто молод, кто рассматривает эпитет «новый» не только как характеристику определенного типа повествования, но и как важный знак автопрезентации. С другой стороны, «новые реалисты», критикуя постмодернизм как искусство, не интересующееся судьбой современного человека, отстаивают интересы классической русской литературы с ее психологическим антропоцентризмом и социальным критицизмом. У русского «нового реализма», история которого насчитывает чуть больше десяти лет, есть своя художественная проза, эссеистика, литературная критика, присутствуют манифесты и автобиографии тех, кто создает этот тип творческой деятельности.

Специфика термина «новый реализм» поясняется в ряде метафорических номинаций. Это, в первую очередь, «неореализм», «ньюреализм»; значительно реже используются «клинический реализм», «радикальный реализм», «гиперреализм», «трансавангард», «трансметареализм», «гиперреализм», «пост-модернистский реализм», «другой реализм». Стилевыми новообразованиями реалистической литературы называют «символический реализм», «романтический реализм», «сентиментальный реализм», «мистический реализм», «метафизический реализм», «психоделический реализм». М. Бойко предлагает универсальный вариант термина: «Происходили перезагрузки, как правило, путем прибавления к слову «реализм» того или иного определения. Например, «критический реализм» или «реализм в высшем смысле» Федора Достоевского. Исключение - натурализм (совершенно корректный термин). Поэтому правильнее говорить не о реализме как таковом, а о N-реализме , причем вместо N можно подставить практически любое слово или выражение. Отсюда такие оксюмороны как «фантастический реализм», «сюрреалистический реализм», «романтический реализм» и т. д. Этот ряд можно продолжить, чтобы продемонстрировать абсурдность этой практики: «постмодернистский реализм», «виртуальный реализм», «психоделический реализм» и т. д.»

Доминирующие признаки «нового реализма» как типа художественного повествования, становящегося основой литературного проекта: противостояние постмодернизму как игровому, нарочито интертекстуальному, ироническому, фрагментарному дискурсу; выбор современного хронотопа – времени и пространства, соответствующих социальной действительности наших дней; автобиографизм как важный метод сюжетостроения, позволяющий писателю креативно использовать воспоминания, собственный житейский опыт; интерес к жанровым формам (эссе, манифест, автобиография, художественное исследование, роман в рассказах), расширяющим границы литературы как типа словесности; социально-политический критицизм, не приводящий к формированию очевидных идеологических концепций; становление оптимистического миропонимания и поиск положительного героя, способного представить современного (как правило, молодого) человека в контексте его жизненной активности.

Таким образом, неореализмом («новым реализмом») мы считаем особое течение в современной русской литературе, тяготеющее к созданию традиционной прозы и ориентированное на традиции классики (возвращение к реалистической эстетике XIX в.), обращению к историческим, социальным, нравственным, философским и эстетическим проблемам современности.

2. Современный российский реализм существует в нескольких разновидностях, первая из них – неокритический реализм . Своими корнями он уходит в «натуральную школу» русского реализма XIX в. (отсюда возможность использования термина «неонатурализм ») с его пафосом отрицания действительности и изображения всех сторон жизни без ограничения. Современный натурализм, возродившийся в конце 80-х гг.
XX столетия, связан прежде всего с прозой Л. Петрушевской, В. Маканина. Среди новой критической прозы 2001–2002 гг. – повесть Р. Сенчина «Минус», изображающая в традициях натуральной школы беспросветную жизнь сибирского городка, повесть о заброшенной деревне А. Титова с показательным названием «Жизнь, которой не было». К новым реалистам причисляют A. Варламова, С. Василенко, В. Артемова, П. Алешковского, А. Белого, Вяч. Дегтева, Ю. Козлова, О. Павлова, М. Попова, Н. Шипилова. Данные авторы выделяются стремлением обновить традиционный реализм и обособить себя от модернистской традиции, хотя и продолжают пользоваться отдельными элементами эстетики.

Пафос текстов, условно относимых к неокритическому реализму, пессимистичен. Неверие в высокое предназначение человека, выбор в качестве героя существа с ограниченным сознанием – все это предопределяет и основные закономерности стиля – тяжесть, лаконизм и нарочитую безыскусственность слога.

Одним из безусловных лидеров современного отечественного неокритического реализма сегодня является патриотическое направление, которое представлено значительно. Особое место здесь занимает Александр Проханов - журналист, писатель, главный редактор газеты «Завтра». Романы «Последний солдат империи», «Господин гексоген», «Надпись» и «Пятая империя» вполне представляют этого автора. Очень популярен ныне и молодой писатель, один из лидеров «младопатриотов» Захар Прилепин - нижегородский писатель, известный по романам «Патологии» и «Санькя», сборнику рассказов «Грех» и многим публицистическим выступлениям, которые сделали Прилепину имя и принесли ему популярность в среде российской молодежи и тех, кто постарше. Ростовский писатель Денис Гуцко - «Покемонов день», «Русскоговорящий», «Домик в Армагеддоне». Владимир Личутин немолод, но сохраняет особые позиции в русском литературном процессе, широко известны его романы «Раскол», «Миледи Ротман», «Беглец из рая». Павел Крусанов с романами «Укус ангела», «Бом-бом», «Американская дырка» занимает центральное место в литературе патриотического направления. Особый интерес, на наш взгляд, представляет проза Романа Сенчина и Сергея Шаргунова . Все эти авторы объединяются вокруг газет «Завтра», «День литературы», «Литературная Россия» и «Литературная газета», журналов «Наш Современник» и «Москва».

Наиболее востребован среди перечисленных авторов Александр Проханов, в своих романах показывающий активное противостояние человека системе, нередко слишком активное. Прохановские герои - интеллектуалы, люди творческого начала, умеющие любить, воевать, но прохановский стиль, конечно, совершенно особый. И тот, кто входит в мир Проханова, должен согласиться с тем, что в его романах публицистика будет иметь огромное значение, и должен быть готов к тому, что многие исторические личности, особенно последних 25 лет, показаны в весьма гротескном отрицании. Проханов не жалеет эпитетов и речевых конструкций, чтобы показать своих противников и, по его мнению, врагов России в максимально сниженном гротескном варианте.

Особую ветвь неореализма представляет собой военная проза (национально-историческая проблематика современной реалистической литературы: выполнение интернационального долга в Афганистане, августовский путч 1991 г., мятежный парламент 1993 г., контртеррористическая операция на Кавказе и судьба современного человека на войне: «Знак зверя» О. Ермакова, «Чеченский блюз», «Идущие в ночи», «Господин Гексоген» А. Проханова, «Зема» А. Терехова, «Мародеры» О. Хандуся, «Лучшие дни нашей жизни» А. Червинского, «Возле стылой воды», «Котенок на крыше» Б. Екимова, «Кавказский пленный» В. Маканина, «Освобождение будет в ноябре, или Вход в плен бесплатный», «Анафема» И. Иванова, «Чеченский капкан» А. Кольева, «Русская сотня» М. Поликартова и др.). Этому будет посвящена следующая лекция.

3. Тесным образом с военной прозой связано понятие жестокого реализма. На первый взгляд, жестокий реализм обнаруживает сходные черты с неонатурализмом, но момент реального сходства только в одном – обращение к материалу, фактически не освоенному ни официальной культурой, ни высокой литературой. Именно это и позволяет говорить о жестокой прозе как о «другой», а ряду литературоведов вынести такие произведения за пределы реализма.

От традиционных реалистических и постмодернистских традиций «жестокую прозу» отличает стремление авторов активно воздействовать на общественное сознание, что порой приобретает сенсационные формы «шоковой терапии». Представители «жестокой прозы» воспроизводят самые страшные картины бытия. Нужный эффект достигается крайней детализацией изображаемых бытовых реалий, стенографичностью изложения, отказом от морализаторства и назидательности, поэтическим своеобразием речи, что многими исследователями называется «эстетическим диссидентством» (заключающимся в смысловой актуализации стиля и игры слов, в неожиданности метафор в повествовании), и т. д.

Отсутствие высшего смысла в жизни, бытовая неустроенность, одиночество и отчужденность героя придают художественному миру таких произведений трагическую, но не безысходную тональность. Здесь проявляются специфика и отличие «жестокой прозы» от критического реализма: благодаря романтически сказочному мироощущению создается утопический мир, где отчужденный от окружения и от самого себя одинокий человек освобождается от социально-бытовых проблем и бытийных катаклизмов – происходит размыкание замкнутого круга. Такое решение коллизий предстает как универсальный механизм для выживания.

«Жестокая проза» генетически восходит к жанру физиологического очерка с его откровенным и детальным изображением негативных сторон жизни, ее «дна». Основоположником и ярчайшим представителей жесткого реализма конца ХХ – начала ХХI в. считается В. П. Астафьев. Его роман «Прокляты и убиты» представляет собой интерес с точки зрения нового слова о Великой Отечественной войне.

Публицистическое начало ощутимо в повести В. П. Астафьева «Печальный детектив», оно наложило отпечаток и на изображение ужасов повседневной жизни. Несмотря на генеральную линию семейного неустройства общества, в повести сконцентрированы криминальные эпизоды из жизни заштатно­го городка Вейска, что и определяет ее как образец «жестокой прозы».

Тот идеализированный образ единого народа-правдолюбца, страстотерпца, который создавался в предшествующие десятилетия (1960 –1980-е гг.) «дере­венской прозой», В. Астафьева не устраивает. Он показывает не только положительное в рус­ском характере. Отсюда и вставные сюжеты: угонщик самосвала, который в пьяной одури убил несколько человек, Венька Фомин, грозящий сжечь деревен­ских баб в телятнике, если они не дадут ему на опохмелку, пэтэушник, которого унизили на глазах у женщин более на­глые ухажеры, а он в отместку решил убить первого встречного. И долго, зверски убивал камнем красавицу-студентку на шестом ме­сяце беременности. Писатель открывает в человеке «жуткого, самого себя пожи­рающего зверя». Дети забывают родителей, родители оставляют крохотного ре­бенка в автоматической камере хранения. Другие запирают малы­ша дома на неделю, доведя до того, что он ловил и ел тараканов. Эпизоды сцеплены между собой логической связью. Хотя В. Ас­тафьев не делает никаких прямых сопоставлений, кажется, просто нанизывает одно за другим на стержень памяти героя, но в кон­тексте повести между разными эпизодами располагается сило­вое поле определенной идеи: родители - дети - родители; пре­ступник - реакция окружающих; народ - интеллигенция. И все вместе добавляет новые штрихи в образ русского народа. С болью и страданием В. Астафьев говорит о зверином в человеке. Страшные эпизоды он приводит в повести не для того, чтобы унизить, запугать русского человека, а чтобы каждый задумался о причинах озверения людей.

Детальным изображением негативных сторон дна жизни отличаются повествования Л. Петрушевской «Время ночь», П. Санаева «Похороните меня за плинтусом», В. Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени», И. Стогоff «Русская книга» и т. д.

Применение технологии «мозгового штурма»

Инструменты: текст произведения П. Санаева «Похороните меня за плинтусом», Интернет, компьютер (ноутбук), таймер, интерактивная доска / маркеры.

Условия проведения: деление на группы (3–5 человек).

Название технологии	Варианты технологии	Условия проведения / задание	Прогнозируемый результат
Изменение точки зрения	Точки зрения разных людей	Знание текста произведения	Выявление разности и общности взглядов героев на любовь. Вывод о месте категории семьи в творчестве писателя
Группировка вносимых изменений	Умение группировать описанные социальные явления и способность анализировать	Закрепить представление о внутреннем конфликте произведения и выявить технологию создания текста
Автописьмо	Возможность изменения адресанта (темпорализация самосознания)	Письмо себе по поводу предупреждений, заложенных в повествовании	Осознание позиции автора и выявление особенностей восприятия его взглядов
Реверанс	Возможность выбора героя	Предполагает воспроизведение точной противоположности изложенной позиции избранного героя	Способствует гибкости ума, появлению оригинальных идей, пониманию авторской позиции и эмпатии

Причина возникновения повышенного интереса к подобной сфере проблем: целая зона состояний индивидуума оказалась проигнорирована русской классической литературой, а в период расцвета социалистической культуры и идеологии описание человеческих пороков вообще отсутствовало.

Внешние черты произведения жестокого реализма:

1. Подробные описания физиологических и неотделимых от них эмоциональных ощущений, которые испытывает человек.

2. Намеренно детализированное описание действий и состояний.

3. Широкое использование табуированной лексики.

Причины демонстративного проявления подобных черт:

1. Действия, состояния и подобные переживания столь очевидно «замалчивались» литературой (даже самые раскрепощенные авторы в подобных случаях прибегали к несколько тяжеловесным эвфемизмам), что для заполнения пустоты необходим концентрированный текст, который для многих читателей, возможно, сыграет еще и роль своеобразной шоковой терапии.

2. Ненормативная лексика:

а) целый пласт, который не отторгается языком в силу его активного использования, фактически не задействован в литературе;

б) повышенная степень экспрессивности.

Направление традиционного реализма, наиболее мощное, характеризуется повышением уровня философичности и публицистичности и связано, с одной стороны, с открытым выражением злободневных социально-нравственных проблем, а, с другой - со стремлением соотнести конкретные проблемы нашего времени с философскими идеями современности. По своей сути натурфилософская проза соединяет в себе стремление осмыслить взаимотношения человека и природы.

4. Проблема взаимоотношений человека и природы получила освещение в мировой литературе, но доминантную роль в структуре и содержании художественного целого она стала играть лишь в рамках такого направления, как натурфилософская проза второй половины ХХ века. В литературе, отражающей мир через призму животворящего бытия всего существующего, все подчиняется мысли о неисчерпаемой и безграничной власти physis (природы), порождением и частицей которой выступает homo sapiens. Вопрос о способах взаимодействия человека с natura (природой) и степени их родства становится ведущим для указанного литературного направления. Это определяет понимание homo sapiens натурфилософской прозой.

Личность в натурфилософской прозе наделяется чувством вселенской принадлежности, причастности разумному космосу, что уравнивает его в этико-биологических правах с царством животных и растений. Подобное восприятие действительности свойственно и герою других литературных направлений. Это роднит натурфилософскую прозу с философской. Однако они отличаются друг от друга своей направленностью. Философская проза рассматривает бытие человека с позиций антропоцентризма, натурфилософская проза, напротив – с позиций биоцентризма (личность – проявление животворящей основы всего существующего).

В натурфилософской прозе появляется герой, которого волнует не общественная сторона взаимоотношений людей, а их стремление к гармонии природы, нахождение естественного пути развития. Личность, живущая не по социальным идеалам, а по законам биоэтики, обретает свои специфические черты. Они проявляются во взаимодействии человека с различными сферами бытия. Способы связи героев и окружающей их действительности, а также их характерологические особенности отражаются в созданной авторами-натурфилософами концепции личности.

Наиболее полно биоэтические идеалы отражаются в ряде произведений С. П. Залыгина («Тропы Алтая», «Комиссар», «После бури» и др.), чье творчество также может быть рассмотрено в рамках исторической и «деревенской» прозы. У Ч. Т. Айтматова натурфилософские мотивы неотделимы от национального образа мира. Натурфилософские черты проявились в творчестве Л. М. Леонова («Русский лес», «Пирамида»);
В. П. Астафьева («Царь-рыба), В. Г. Распутина, Ю. П. Казакова, Б. Л. Васильева («Не стреляйте в белых лебедей»).

Натурфилософская проза второй половины XX в. создает образ мужчины-охотника, созидающего витальную энергию в мире. Он появляется в творчестве Ч. Т. Айтматова («Когда падают горы (Вечная невеста)» – Арсен Саманчин), В. П. Астафьева («Царь-рыба» – Колька, Архип, старшой), А. А. Кима («Отец-Лес» – Степан Тураев; «Охотница» – Дуся), Л. М. Леонова («Пирамида» – Никанор Шамин), А. Г. Битова («Птицы, или Новые сведения о человеке – охотнике»), Ю. П. Казакова (герои рассказов «На охоте», «Долгие крики»), В. Г. Распутина («Век живи – век люби» – занимающиеся тихойохотой Митяй, Саня), С. П. Залыгина («Санный путь» – охотник). Резко отличаются от данного образа присутствующие в произведениях авторов-натурфилософов герои, занимающиеся покорением physis ради наживы. Их охота направлена на личное материальное обогащение и / или благополучие (расстрельщики из романа Ч. Т. Айтматова «Плаха», браконьеры «Царь-рыбы» В. П. Астафьева, принимающие участие в охоте на человека Гаврилов и Дюрсо из романа Л. М. Леонова «Пирамида», Федор Ипатович Бурьянов – герой романа Б. Л. Васильева «Не стреляйте в белых лебедей», дядя Володя из рассказа В. Г. Распутина «Век живи – век люби» и др.).

Странники, скитальцы, бродяги (Иоанн из рассказа «Странник», Василий Панков – герой рассказа «Легкая жизнь» Ю. П. Казакова; Николай Тураев в «Отце-Лесе» А. А. Кима, действующие лица его рассказа «Бродяги Сахалина», Павел из повести «Луковое поле»; режиссер Иванов в рассказе С. П. Залыгина «Санный путь» и др.) представляют в натурфилософской прозе второй половины ХХ века особую категорию людей, познающих бытие всего сущего в «движении». Таков путь о. Матвея – героя романа Л. М. Леонова «Пирамида». Герой достигает состояния Сфайроса в странничестве. С натурфилософской точки зрения, доминантной чертой в образе о. Матвея следует считать стремление к слиянию с природой, обретение в ней своего Бога. Постижение смысла бытия героем происходит в движении, которое являет в себе подлинную жизнь и раскрывает тайны космоса. Планетарный масштаб осознания действительности достигает своего апогея именно на пути в бесконечность, куда собирается герой. Поэтому о. Матвей – это страждущий странник, находящий смысл жизни человека в беспрерывном перемещении частиц бытия. Он становится изгнанником враждебного биосу социума, где естественное развитие превращается в разрушение.

Философско-эстетическую суть натурфилософского повествования можно свести к следующему: в человеческой жизни существует высокий, но потаенный смысл, который нужно постигать, а не искать и обустраивать собственное место под солнцем. Русский человек может постигнуть этот смысл только через единение, соборность, тогда как всякий индивидуальный путь – неистинен. Отчасти этим объясняется смена натурфилософской прозы религиозной.

Современные реалисты также ищут не очевидные причинно-следственные связи жизненных явлений, а ее мистический и сакральный христианский смысл. Реальность, которая понимается как стоящая перед лицом Божьим, временная в свете Вечности и т. д. В качестве примера в литературе двух последних лет можно привести прозу Л. Сычевой, Ю.Самарина, Д. Ермакова, О. Шевченко, Ю. Горюхина, В. Бондаря, где общий знаменатель - их религиозность, их христианский взгляд на мир.

5. Религиозная проза многомерна. В ней можно выделить следующие ведущие темы: описание церковной и монастырской жизни в современной литературе (В. Алфеева «Джвари», О. Николаева «Кукс из рода серафимов», «Инвалид детства»; А. Варламов «Поломники»; Л. Бородин «Посещение», В. Лихоносов «Сними проклятие, Господи!»; Ф. Светов «Отверзи ми двери»); агиографические традиции в произведениях современных писателей (А. Нежный «Плач по Вениамину», «Князь Томский. Епископ Андрей. История гибели»; А. Ильинская «Пинега»); особенности сюжета, связанные с постепенным постижением Истины, принятием Веры, постижением Таинств, христианские идеи смирения, милосердия, прощения, любви. Мотив пагубности гордыни (Л. Бородин «Посещение»).

Религиозная проза – специфическое явление в современной литературе, которого не могло быть в период соцреализма. Это, прежде всего, тексты В. Алфеевой («Джвари»), О. Николаевой («Живый в помощи»),
А. Варламова («Рождение»), Ф. Горенштейна («Псалом») и др.

Для религиозной прозы характерен особый тип героя. Это неофит, только входящий в круг религиозных ценностей, воспринимающий новую для него, чаще всего монастырскую среду как экзотическую.

Соборность выступает как доминанта, организующая жанрово-стилевое пространство прозы В. Н. Крупина . Писатель практически в каждом произведении, написанном после 1990-х гг., подчеркивает осознание соборности как единения народа в исполнении христианского долга и пожертвовании, в стремлении посильно приблизиться к Богу, воплотить в себе нравственный идеал Православия. Русский народ не способен жить без Православия - к такому выводу приходит В. Крупин. Отсюда и образы людей, тяготеющих к православным идеалам и традициям (Николай Иванович Чудинов в повести «Великорецкая купель», Саша Резвецова в повести «Люби меня, как я тебя…», бабушка Лиза в рассказе «Прошли времена, остались сроки»), обилие православной символики (храм, свечи, крест, иконы); в этом кроется одухотворенность русской загадочной души.

Максимальное приближение героев к истине, стремление к самопожертвованию, система религиозных взглядов современников, использование документального материала и реальных прототипов позволяют
В. Н. Крупину раскрыть теологический аспект осмысления предполагаемого происходящего.

Христианство, основанное на идее воплощения, интерпретирует отношение того, что представляется, к тому, что представляет. Таков характер пространственно-временной организации художественной реальности у В. Н. Крупина. Для его произведений характерно изображение путей к вере. В этом плане показательна «Ловушка для Адама», построенная в форме хождений главного героя. Узнавание своего предназначения приводит главного героя к ошибочному решению. Инициация не состоялась. Вину за содеянное автор делит между духовным наставником и главным героем.

Три последних года подарили нам три исторических романа, написанных теми, кого не так давно называли новыми реалистами. В 2012-м был опубликован роман Дениса Гуцко "Бета-самец" , в 2013-м вышел "1993" Сергея Шаргунова , а в 2014-м увидела свет "Обитель" Захара Прилепина . Также ожидался давно обещанный роман "о русской жизни на материалах прошлого, настоящего и немножко будущего" Дмитрия Новикова , но вместо романа Новиков выпустил два издания (в петрозаводском "Verso" и столичном "Эксмо") сборника рассказов и очерков "В сетях твоих", переиздал книгу своих ранних рассказов "Муха в янтаре"...
Дмитрий Новиков, уверен, роман всё же допишет и представит на суд читателей. Гуцко, Шаргунов, Прилепин свои уже представили. И это новый этап их творческой судьбы. Новый уровень, что называется. Попытаюсь разобраться, кто из них шагнул вверх, а кто, быть может, угодил в ухаб, каких немало на пути каждого писателя.

***

Наверняка возникнет вопрос: какое отношение имеет роман "Бета-самец" к историческому роману? На мой взгляд, прямое. Хотя речь в нём идёт о частной жизни явно выдуманного автором героя,провинциального бизнесмена Александра Топилина, но жизнь его показана "на фоне исторических событий". Недаром чуть ли не половину объёма Гуцко отдал биографии героя (точнее, автобиографии – Топилин рассказывает сам, что называется, от первого лица), начиная с самого детства. И читатель то и дело из сегодняшнего дня возвращается то в 70-е, то в 80-е, 90-е, 00-е и видит, как "исторические события" (нет, скорее – "процессы") повлияли на судьбу героя, его родителей, ближнего и отдалённого окружения. А в целом – на судьбу страны, народа.
Топилин – герой и почти исключительный и в то же время вполне типический. Он далеко не тот новый русский , который в 90-е был символом бизнесмена. Топилин вырос в семье тихих интеллигентов, книжных людей, и стал по собственному определению "книжным выкормышем" . Правда, со школьных лет он пытался вырваться, измениться, но неудачно. "В моём волшебном детстве я жил как за хрустальным забором – притом что никто меня не запирал, не отгораживал от остального мира. Всё было, было: одноклассники, одноклассницы. Учителя плохие, учителя хорошие. Оценки, каникулы. Завязывались и развивались отношения. А всё же остальной мир то и дело оказывался скучноват и однобок, недорисован, как брошенный черновик. Я очень скоро начинал в нём скучать и сбегал обратно – к маме, папе и книгам".
Чтобы избавиться от книжности, Топилин ушёл в армию, затем, вернувшись, занялся в конце 80-х бизнесом. Тем, ещё настоящим: делал кроссовки. (У меня, кстати, были те кооперативные кроссовки, купленные в Ленинграде в 1988 году; носил их лет десять. Когда в страну хлынули кроссовки фирменные, этот бизнес умер.) Чтоб защититься от рэкетиров, Топилин отправился к своему армейскому другу Антону Литвинову, тоже бизнесмену, но более успешному, и не только благодаря таланту, а скорее тому, что у него "вся родня при портфелях" . Затем Топилин стал компаньоном Антона, дела его пошли в гору, но в бизнес-кругах Александра не воспринимали как самостоятельную фигуру. Называли "человеком Литвинова" .
Рассказ об этом "втором человеке" и составляет основу романа. На ней держится и сюжетная канва – довольно-таки распространённая нынче в реальной жизни: один (Антон) сбивает человека, и другому (Александру) приходится заниматься улаживанием дел с вдовой, полицией. Антон, по сути, не виноват, но есть пресловутые формальности, в том числе и этические…
Примерно в середине романа Топилин взбунтовался против диктата Литвинова (поводом стала женщина). Дело доходит до драки, которую Топилин проигрывает, бросает заниматься делами, несколько месяцев по сути скрывается, а потом возвращается к Антону, чтобы, как он сам себя убеждает, цивилизованно расстаться навсегда , получить свою долю их совместного предприятия.
Встреча перерастает в пьянку, которая заканчивается убийством Антона. Убил не Топилин, но берёт вину на себя, оказывается в СИЗО. Опять проживает чужую судьбу…
По ходу повествования становится очевидно, что не для такой жизни, не для всех этих дел и проблем, не для сидения за решёткой был рождён Александр Топилин, что если бы страна развивалась иначе, он мог бы стать представителем так называемой творческой или технической, быть может, научной интеллигенции. Но поддался в юности, в 80-е годы, подобно многим своим сверстникам, потребности стать "реальным" человеком и в итоге влип. Пропал.
Гуцко не забирается в политику, в высокие кабинеты, но очень точно показывает условия, при которых происходил социальный сдвиг, искорёживший судьбы миллионов позднесоветских людей. Особенно молодых в то время.
Читать "Бета-самца" не очень-то легко. Это не захватывающее произведение. Автор попытался сделать сюжет увлекательным, но он, увлекательный сюжет, тонет в деталях, отступлениях, многостраничных разговорах. Вроде бы лишних, а по сути – необходимых для настоящей прозы. Русской прозы традиционного склада.
Очень точно, по-моему, оценил это произведение критик Лев Данилкин :
"Первое впечатление: роман сильно выиграл бы, если бы, на манер шагреневой кожи, съёжился до размеров повести. Здесь много необязательной информации, антуража, диалогов, флешбэков – которые чересчур здравомыслящий редактор вырезал бы к чёртовой матери. С другой стороны, "Бета-самец" как раз и есть тот самый "реализм-который-триумфально-вернулся" под аплодисменты читателей, которых тошнило от "литературных игр". Реализм в самой химически чистой, "олдскульной" версии – это, по сути, означает, что роман Гуцко не столько беллетристика, которую можно читать для своего удовольствия, сколько документ эпохи. Если бы пресловутые инопланетяне захотели восстановить картину жизни России начала десятых годов XXI века по одному тексту, то "Бета-самца" – снабжённого хорошими комментариями – им хватило бы".
Вот так частная история, которой хватило бы инопланетянам, чтоб узнать о жизни в России нашего времени!..
Денис Гуцко вошёл в литературу в самом начале 00-х довольно шумно: его повести "Апсны Абукет" (Букет Абхазии)" и "Там, при реках Вавилона" , рассказывающие о межнациональных конфликтах периода развала СССР получили множество откликов. Потом появился роман "Без пути-следа" (публикация в журнале "Дружба народов") о русском парне, родившемся и выросшем в Грузинской ССР, который пытается в 90-е годы получить российское гражданство.
Роману сопутствовал премиальный успех ("Букер – Открытая Россия"), но было немало отрицательных отзывов – автора ругали за растянутость, торопливость; не понравились и "мелкие, безвольные, слабые" герои (немногие заявили, что это и есть люди из действительной жизни, которым, чтобы добиться даже пустяка, приходится пробивать толстенные стены). И, видимо, сам Гуцко оказался романом недоволен, потому что при подготовке издания предельно его сократил, сделав второй частью книги "Русскоговорящий" (первой частью стала повесть "Там, при реках Вавилона").
Следующий роман, "Домик в Армагеддоне" , прошёл почти незамеченным. Незамеченным довольно продолжительное время оставался и "Бета-самец", а потом заметили, стали о нём писать. Причём пишут не только профессиональные критики, но и, что называется, простые читатели. Интернет это отлично демонстрирует.
Между большими вещами Гуцко публикует много рассказов. Почти всё о современности, об обычных вроде бы людях, живущих по большей части в одном и том же городе – созданном автором Любореченске.
Иногда, правда, тексты Гуцко производят впечатление антиутопии, а буквально через несколько лет выглядят уже как стопроцентный реализм. Так был воспринят мной, например, "Домик в Армагеддоне", показавшийся сразу по прочтению, году в 2008-м, неким искусственным плодом. Но вот слышу в последнее время всё более пугающие новости о разных изменениях общественно-политической жизни в стране, наблюдаю, как меняется психология (а то и психика) людей и чувствую, что где-то об этом читал. Ах, да, у Гуцко!.. Есть у него такой дар – не то чтобы предвидеть, но уж точно замечать мелочи, которые спустя некоторое время превратятся в суть, а частная жизнь его мелковатых героев станет жизнью той общности, что называется народом.
Но, отдавая должное достоинствам нового романа Дениса Гуцко, в то же время не могу не сказать, что не встретил тех пронзительных страниц, каких было немало в "Там, при реках Вавилона", в "Без пути-следа", какими, по сути, является целиком рассказ "Сороковины" … Эту пронзительность, когда забываешь, что читаешь литературу , на мой взгляд, невозможно выдумать, её способен породить лишь личный опыт писателя. И тут талант лишь помогает выразить пережитое на бумаге.
Конечно, требовать от автора везде пользоваться лишь автобиографическим багажом невозможно, но тем не менее… Сегодня не только хорошей беллетристикой, но и качественной прозой никого не удивишь. Тем более, у художественной литературы появляется всё больше конкурентов, в том числе и разного рода нон-фикшн. И чтобы по-настоящему пронять читателя, поймать его на крючок сострадания, настоящего внимания, нужно нечто большее, чем умный сюжет, глубокие мысли, прозорливость, мастерский язык. Наверное, это "нечто", всё-таки, – ощущение абсолютной документальности. Действительные события, происходящие с действительным человеком, но записанные художественно… К сожалению, "Бета-самец" такого ощущения не оставляет – постоянно помнишь, что литература . Хорошая, настоящая, но литература…
Практически не слышен сегодня и голос автора , такой знакомый нам по классике XIXвека. Философские, лирические отступления считаются чуть ли не признаком дурного тона. Автор надёжно прячется за персонажами. Не избежали этого и новые реалисты, которые в первых своих вещах не скупились, даже пиша от третьего лица, давать свои, авторские, оценки. И это насыщало тексты мыслями, смыслом.

***

Частная история показана и в "1993" Сергея Шаргунова . Недаром автор снабдил роман таким подзаголовком: "Семейный портрет на фоне горящего дома".
Правда, очень многие читатели из-за обложки (на ней горит баррикада и развивается флаг СССР), анонсов ("книга выходит в год двадцатилетия кровавых октябрьских событий"), репутации автора (с юности разрывается между литературой и политической деятельностью) восприняли роман как произведение о событиях исключительно сентября – октября 1993 года, чуть ли не хронику. А оказалось, это история жизни трёх среднестатистических людей по фамилии Брянцевы, обитающих в ближайшем Подмосковье. Горящий дом, это не Верховный Совет, а их гибнущая семья.
Начало романа, впрочем,располагает к тому, что главным в нём будет "политика". В "Прологе" мы глазами юноши Пети видим некое протестное шествие и последующее столкновение с омоном (пока что угадывается 6 мая 2012 года в Москве), участники которого вспоминают "девяносто третий". Петю "беспокоили те события, мучило непрояснённое прошлое, связанное с дедом" . В финале "Пролога" Петю хватают и запихивают в автозак…
Далее – страшный пожар в Москве 24 июня 1993 года, когда заживо сгорели больше десяти пассажиров троллейбусов. Среди погибших и старушка Валентина Алексеевна, которая и выводит нас на главных героев книги – её приёмной дочери Лены, мужа Лены Виктора и внучки Татьяны.
Лена и Виктор работают в аварийке – она диспетчер, он в бригаде ремонтников. (Кстати, бригада какая-то универсальная – сначала вызывают ремонтировать электричество, а потом в основном чинят водопроводные трубы. Но, может, так бывает…) Автор довольно подробно описывает трудовые будни Брянцевых, часы отдыха в подмосковном доме на земле. И постепенно мы узнаём, что не всегда Брянцевы сидели в аварийке. Оказывается, Лена работала раньше в Министерстве обороны в службе тыла, Виктор – электронщик, новатор.
Здесь, как и в романе Гуцко, мы видим сознательное опрощение героев. Но если Топилин опрощается, чтобы стать "реальным", а не "книжным", то Брянцевы опрощаются, чтобы легче жилось. Не физически, а морально. Они вовсе не герои, вот и на переезде из Москвы Виктор настаивает, чтобы не встречаться с бывшим Лениным ухажёром.
Не забывая, что повествует о 1993 годе, Шаргунов тем не менее часто и надолго погружает читателя в биографии Брянцевых. Отлично показано детство Виктора, Татьяны (у Шаргунова вообще дар писать о детях); мы попадаем в 60-е, 70-е годы, движемся вместе с Брянцевыми через 80-е. Перетекаем в 90-е…
На первый взгляд, ни с чем исторически-важным до поры до времени жизнь их семьи не пересекается. Хотя автор вводит в повествование немало документальных деталей, реальных лиц. Не обходится и без неточностей, нестыковок на которые, например, указал в дотошной, но благожелательной статье "Фотошоп" Александр Котюсов (журнал "Нижний Новгород", 2014, № 1). Впрочем, от исторических огрехов (умышленных или случайных) не застраховано, пожалуй, ни одно художественное произведение.
Виктор и Лена несчастливы в браке. Начало тлеющей вражде положила первая брачная ночь (до свадьбы Лена, что называется, не давала ), когда Виктор узнал, что у жены был мужчина до него. И он мгновенно из обходительного, интеллигентного превращается в хамоватого и бесцеремонного. Последующие годы он то и дело напоминает, что женился не на девушке…
Лена тоже находит поводы для ссор. Нет, скорее, переругиваний. "Дальнее расстояние до Москвы, оборвавшийся провод, ржавая вода, шум газового отопления, скудость в магазине, опасный гололёд и непролазная грязь, грохот поездов, хулиганы в школе – всё выводило их на обоюдные упрёки" . Порой колют они друг друга совсем по-ребячески.
В общем-то, и различное отношение к происходящему в политической жизни объясняется привычкой друг другу противоречить. И если Виктор становится противником Ельцина , то Лена – сторонницей.
Сначала они наблюдают за политическими баталиями по телевизору, потом наталкиваются на митинги в городе. В конце сентября 1993 года Виктор начинает ходить к Белому дому… Во время стрельбы у Останкино его валит на асфальт инсульт и он умирает сорока лет от роду…
Чего хочет Виктор Брянцев, мы толком не узнаём – как и большинство людей, он действует интуитивно. Ему не нравится то, что происходит со страной, с людьми, но объяснить, что именно ему не нравится, он не может. Да и у Белого Дома он скорее наблюдатель, чем участник. Растерянно бродит вдоль баррикад, от костра к костру, слышит отрывки речей.
Порой Виктора увлекает порыв толпы, и он куда-то бежит, куда-то едет, что-то кричит… Таких людей во время так называемых волнений всегда большинство, и Брянцев из большинства.
Лена безуспешно пытается удержать Виктора дома, но в решающий момент срывается и сама – спешит на телепризыв собираться у Моссовета "защитить демократию и избранного народом президента Ельцина"
"– И я поеду! – Лена замерла, исполняясь решимости. – Точно, поеду! Прямо сейчас на поезде поеду…
Таня сдула осколки с ладони на шкафчик рядом с вазой-инвалидом и подскочила к матери:
– Зачем?
– Затем!
– Мама!
– Что?
– Не бросай меня!
– Одному папаше можно? Я тут сиди, а он вон что воротит…
– Это не он, мам.
– Как не он? Он! Он с такими же… Доидиотничались! Войну устроили…"
От Моссовета Лена едет в числе добровольцев защищать Останкино. Там она и находит лежащего без сознания мужа. Эта встреча, пожалуй, единственный момент, в котором можно усомниться – в огромном городе два человека… Хотя и фантастического здесь, по сути, ничего нет. Допустимо.
"1993" собрал множество рецензий. Правда, немалая часть их авторов использовала книгу как повод вспомнить о событиях сентября-октября, себя в то время. Чувствуется и некоторое разочарование, что Шаргунов не заглянул в кабинеты, где принимались судьбоносные решения, а исторические фигуры у него или являются эпизодическими персонажами, или вовсе просто упоминаются.
Нет, Шаргунов, наверное, правильно сделал, что выбрал для главных героев романа таких людей – на первый взгляд простых (но вспомним, что они опростившиеся ), рядовых. И происходящее в те дни 1993-го мы видим их глазами, пытаемся разобраться в тех событиях их умом. Потому что в художественную литературу Руцкой или Гайдар , Ельцин или Хасбулатов вряд ли впишутся. По крайней мере, пока. И заявлять: "Вот эти правы, а эти – нет!" – в художественной литературе тоже рискованно. Точнее – в такой формы прозе, какую избрал автор.
Шаргунов показал слабых, запутавшихся, по существу, безъязыких людей. И, на какой бы стороне они ни были, одинаково проигравших.
Через почти двадцать лет на новый протестный подъём отзывается Петя, внук Виктора Брянцева, зачатый Таней в те смутные дни 1993-го. Но и он, скорее всего, проиграет.
Да, частная история, пересекающаяся с эпохальными событиями. Метод большинства русских писателей на протяжении двух столетий.
Но всё-таки хочется нечто подобное "Войне и миру" про 90-е. Чтобы исторические персонажи были перемешаны с выдуманными и действовали бы в тексте одинаково активно и сложно. И произведение оставляло при этом ощущение достоверности, да и, что уж там, – авторской тенденциозности . Ни к чему не обязывающих фантасмагорий уже предостаточно…
Сравнивать "1993" с предыдущими вещами Шаргунова не хочется. Но отрадно, что он ушёл от примитивного мистицизма, который заметен в его повестях "Чародей" и "Вась-Вась" . Хорошо, что, сохранив свой стиль, автор меньше жонглирует словами, каламбурит…
В новом романе нет автобиографической ноты, по крайней мере, она незаметна. Это и плюс и минус. В предыдущем большом произведении, "Книге без фотографий" , этом, по определению Шаргунова "преждевременном мемуаре" , откровенность выборочная и потому эта книга для меня не очень ценна. Видимо, после аукнувшейся откровенности (а может, и художественного самооговора) в повестях "Малыш наказан" и "Ура!" ,автор решил кое-что припрятать, обойти молчанием. О нём подростке мы из "Книги без фотографий" узнаём куда больше, чем о взрослом.
В интервью Сергей Шаргунов много раз говорил о том, что осенью 1993-го тринадцатилетним бегал к Белому дому. Нет оснований не верить. И если бы он написал о тех событиях через такого же мальчишку, рассказал, как реагировали на те события его (мальчишки) родители, родственники, соседи, одноклассники, учителя, роман бы наверняка получился острее и живописнее. Но Шаргунов избрал другой путь. Воля автора...
К сожалению, на том протяжённом во времени полотне, каким представляет из себя "1993", встречаются досадные неточности, ляпы. Об этом выше уже заходила речь. Не могу не привести и я одну мелочь, которая на некоторое время выбила меня из колеи.
Вот вроде бы совершенно безобидное предложение: "Она (Таня. – Р.С .) читала "Последнего из могикан", "Детей капитана Гранта", "Остров сокровищ", всюду ставя себя на место самой прелестной, нежной и гордой барышни" . Но я споткнулся. Раз двадцать читал "Остров сокровищ" и не встречал там ни одного женского персонажа. Нет, эпизодически возникает мать главного героя, но она совсем не подходит на роль "барышни". Ах, да, может быть, Татьяну притягивает почти мифический образ чернокожей женщины – жены Джона Сильвера, – той, что ждёт его с сокровищами? Но вряд ли, вряд ли…
Ещё на одну досадную мелочь обратил внимание, кажется, Владимир Бондаренко , – школьная форма мальчиков в 60-е годы была серой, а не синей. Правда, многие школьники донашивали синюю форму старших братьев или соседей, учившихся в 50-е. Вполне возможно, Брянцев тоже донашивал, но стоило бы автору об этом оговориться…
Надеюсь, "1993" ждут переиздания, и мы не увидим этих ляпов и ненужных двусмысленностей.
Здесь стоит упомянуть о редакторстве. У книги есть литературный редактор. Быть может, он хорошо поработал над текстом в плане построения фраз, но что касается исторических, фактологических нюансов, то работу редактора вряд ли можно назвать удовлетворительной.
Книге Шаргунова тоже, кстати, не помешали бы комментарии, о которых мечтает Лев Данилкин в связи с "Бета-самцом". Комментарии не для инопланетян, а для землян-россиян. Автор провёл наверняка большую исследовательскую работу, но оценить её читатель вряд ли может. Не будешь же бросаться за каждым объяснением в интернет… Так же много теряют неоткомментированные издания Дюма, Пикуля, Дмитрия Быкова да и многих-многих других…

***

И Денис Гуцко и Сергей Шаргунов крепко увязывают события недавнего прошлого с настоящим. То же мы видим и в начале "Обители" Захара Прилепина.
В "От автора" (вообще странное определение, меня лично всегда провоцирующее на вопрос: "А дальнейшее не от автора, что ли?") он вспоминает о своём прадеде Захаре Петровиче, который, как узнал "автор", оказывается, в молодости сидел в Соловецком лагере. Рассказы прадеда, услышанные самим "автором", переданные дедом, отцом, крёстным, бабушкой и стали основой огромного романа.
Дмитрий Быков в рецензии на "Обитель" утверждает: "Прилепина надо перечитать минимум дважды – просто чтобы уяснить авторскую конструкцию" . Я последовал его совету. Поэтому и отзываюсь на роман только сейчас, спустя почти полгода после его выхода в свет.
Смысловую и идеологическую конструкцию "Обители" анализировать не возьмусь. Честно говоря, я не понял, зачем Захар Прилепин взялся за Соловки времён СЛОНа, не разобрал, о чём говорят персонажи книги. Говорят много, даже философствуют, но, по-моему, все их монологи и диалоги, порой очень красочные, тут же жухнут, как цветы в заморозок. По сути, почти все рассуждающие действующие лица, за исключением главного героя Артёма Горяинова, начальника лагеря Эхманиса и двух священников Зиновия и Иоанна, сливаются в одно говорящее нечто невнятное лицо. Выделяется ещё чекистка Галина и блатной по кличке Ксива, но они почти не рассуждают.
Наверное, автор сознательно создал кашу из всех этих Афанасьевых, Мезерницких, Василиев Петровичей, Граковых, Шлабуковских. Дескать, люди разных убеждений, разных социальных слоёв попали в одну клетку и пытаются осмыслить, что с ними произошло, что ждёт их и страну в будущем. Меняются обстоятельства, меняются и их мысли. К тому же и пребывание в лагере не может не сказаться на психическом состоянии – помутнение рассудка дело обыкновенное.
Артём Горяинов, как и семья Брянцевых в романе Шаргунова, вроде бы выхвачен в главные герои наугад. Он уголовник (сидит за убийство), но не урка. Образован, начитан, склонен к размышлениям. Тысячи подобных ему отбывают наказания в любое время в любой стране. Некоторые умирают на зоне (болезни, несчастные случаи, убийства, самоубийства), большинство же выходит на свободу и возвращается к нормальной жизни.
Артём идеально подходит на роль того, кто покажет нам жизнь Соловецкого лагеря. И не просто покажет, но и осмыслит. Правда, очень скоро становится ясно, что осмысления не будет: цепь сюжетных событий так захлёстывает Артёма, что размышлять ему становится некогда.
Носителем идей мог бы выступить Эйхманис, но он появляется в романе хоть и ярко, но эпизодически – затем лишь, чтобы продекларировать свои соображения, ответить на определённую порцию вопросов Артёма. Цитировать соображения и ответы не буду – не смотря на усилия Эйхманиса построить здесь нечто новое , Соловки образца 1929 года ничем не отличаются от привычного общества: есть работяги, питающиеся самой скверной едой, живущие почти как скот, есть служащие, имеющие спецпайки и комнаты (кельи) на одного-двух, есть элита. Естественно, есть воры и есть те, кто должен их ловить и наказывать. Эйхманис – почти царь, а то и воплощение бога, которого, впрочем, очень легко заменить: бац! – вместо Эйхманиса появляется Ногтёв. И небо не падает на землю. Единственное, чаек постреляли, которых Эйхманис оберегал.
В общем, мироустройство Соловков ничем существенно не отличается от мироустройства практически любого человеческого объединения. Зачем автор взялся писать огромный роман о Соловецком лагере, не пойму (дело ведь не в том, что там отбывал наказание его прадед). Тем более, такой роман .
И здесь хочется разобраться в повествовательной конструкции "Обители".
Я как читатель очень тоскую по многолинейным, широким романам. Их мало, удачных – единицы на десятилетия. Больше удач там, где писатель ведёт повествование через одного героя, а то и от его лица. Такому герою больше верится, ему сильнее сочувствуешь.
Все семьсот с лишним страниц "Обители", не считая "От автора", "Послесловия", "Приложения" и "Примечаний" мы видим в центре повествования Артёма Горяинова. Видим Соловки только его глазами, переживаем только его переживания. И с одной стороны, это затягивает нас в ткань романа (как произведение словесности, написанного, надо отдать должное, превосходно), но с другой, вынуждает автора громоздить события одно на другое, гнать и гнать Артёма по тексту с бешеной, нечеловеческой скоростью. Ведь стоит скиснуть моно-герою – заскучает читатель.
Я постарался внимательно прочитать "От автора". Запомнил такое вот замечание: "Позднее, сводя в одну картину все рассказы и сверяя это с тем, как было на самом деле, согласно обнаруженным в архивах отчётам, докладным запискам и рапортам, я заметил, что у прадеда ряд событий слился воедино и какие-то вещи случились подряд – в то время как они были растянуты на год, а то и на три" .
Уточню, прадед Захар и Артём – не одно и то же лицо. Прадед наблюдал часть жизни Артёма, о чём потом рассказал отцу автора. Сам прадед Захар тоже появляется в романе – тихий молодой мужичок, безропотно выполняющий любые приказы. Не подумаешь, что на Соловки он попал за то, что "зверски избил уполномоченного" . Впрочем, он нужен, по сути, лишь как связь Артёма с автором романа. Артёма-то убивают там, на Соловках, и рассказать о своих приключениях он не может.
"Обитель" действительно близка к жанру приключений (в одной из рецензий встретил оценку – "плутовской роман"). За несколько недель, в которые умещается повествование, с Артёмом Горяиновым происходит столько, что иному хватает на целую жизнь. Притом что скорость жизни остальных персонажей, обитающих рядом с ним, значительно медленнее. Остальные томятся в заключении, изнывают от однообразной работы, слабеют от недоедания, а главному герою томиться и изнывать некогда. Если он слабеет, то судьба (рука автора) подбрасывает ему усиленную пайку, ящик с овощами.
Покорно следуя особенностям памяти прадеда, Захар Прилепин концентрирует повествование, превращая одного из рядовых заключённых лагеря в исключительного героя.
Артём не задерживается ни на одной работе больше считаных дней. От наряда по сбору ягод отказывается сам ("к чёрту бы эти ягоды" ), получает наряд ломать кладбищенские кресты, потом два дня достаёт из ледяной воды брёвна – баланы (одна из самых тяжёлых работ на острове), затем получает наряд вязать банные веники, после – разгребает мусор возле больнички… Вроде бы логично, хотя большинство заключённых на баланах чуть ли не постоянно. Но что бы мы увидели, если бы и Артём тоже день за днём доставал из воды баланы?
Когда действие начинает притормаживать, Артёма жестоко избивают (причём он не остаётся в долгу – от него получают и начальники). Вот описание побоев: "Вся морда была в кровавой каше, в грудь словно кол вбили, рот съехал куда-то набок и слипся, в виске каждую секунду тикало и ужасно отдавало в глаз. Глаза тоже не открывались. Доктор Али высказал подозрение, что имеется трещина в ребре и сотрясение мозга". (Зубы, кстати, к удивлению самого Артёма, целы, но они понадобятся автору для того, чтобы в героя влюбилась женщина – беззубого любить сложнее.) К травмам добавляется высокая температура – под сорок.
Сколько Артём находится в лазарете? Суток пять, никак не больше. Там снова дерётся, избивает блатного Жабру. Артёму грозит карцер, но тут чекистка Галина пытается завербовать его в стукачи. Артём уклоняется от немедленного сотрудничества, и его возвращают в роту.
Артёма должны убить (он на баланах избил ещё одного блатного), но блатных отправляют в ночной наряд, а утром приходит Борис Лукьянович, набирающий спортсменов для лагерной спартакиады. Артём объявляет, что занимался боксом. Борис Лукьянович, не удивляясь лицу Артёма (синяки и фингалы как раз должны были к этому времени налиться самым соком и цветом, "кровавая каша" затянуться бордовой коростой), устраивает тренировочный бой. Артём держится молодцом, не вспоминая про рёбра, хотя они обязаны сами напоминать о себе, – долго болят, боль дышать не даёт, не то что боксировать… Лишь после поединка Борис Лукьянович замечает: "У вас что на виске? Шрам? Недавний? Ну, ничего, подживёт за полтора месяца".
Через день Артёму находят напарника. Напарник после карцера, и герой легко его побеждает.
Очень быстро Артём становится правой рукой Бориса Лукьяновича. Отлучаясь по делам, он поручает Артёму проводить разминки, проследить за установкой гимнастических снарядов… Через несколько дней случается настоящий бой с чемпионом Одессы. Забавят чекистов. Чемпион побеждает нокаутом, но Артём очень быстро приходит в себя и, "надев рубашку", присоединяется к застолью. Ест, пьёт, весел…
На следующий день начлагеря Эйхманис прихватывает Артёма с собой на соседний остров искать клады. Борис Лукьянович пытается сопротивляться, и его можно понять: посреди тренировочного процесса забирают если и не явного участника спартакиады, то помощника. Эйхманис произносит не очень-то весомую причину, почему его выбор пал на Артёма: "Мне нужны смышлёные, но не каэры. Товар не очень частый!"
И мы, читатели, отправляемся с Эйхманисом, Артёмом и ещё несколькими заключёнными (среди них Захар и юноша Митя Щелкачов, напоминающий некоторыми деталями биографии Дмитрия Лихачёва ), красноармейцами на островок. Занимаются делом мало, зато разговаривают вдоволь. Точнее, общение идёт в основном между Эйхманисом и Артёмом. Надзирателя Горшкова Эйхманис презирает, издевается над ним, прочих почти не замечает.
Эйхманис с Артёмом пьют. Причём полными кружками. После недавнего сотрясения мозга, долгого периода жизни впроголодь Артём странно "устойчив" к алкоголю. Эйхманису Артём всё больше нравится, он общается с ним "не как с заключённым, а как с бойцом, солдатом, армейцем" . Да нет, "с бойцами, солдатами, армейцами" Эйхманис общается много хуже, чем с Артёмом…
Через несколько дней Эйхманис посылает Артёма на большой остров за обмундированием, продуктами и инструментом. Там герой романа снова устраивает драку – вырубает десятника Сорокина, который мучил Артёма на баланах.
Артёма хватают и отводят к чекистке Галине. Во время допроса он начинает ласкать её… Завязывается любовная линия.
Несмотря на командировочное удостоверение и приказ Эйхманиса вернуться, Галина оставляет Артёма поблизости от себя – "до особого распоряжения". Сначала оформляет сторожем на Йодпроме – удалённом месте на краю острова ("два километра сосновым лесом" ), потом, после неприятностей там и прочих приключений героя, – на лисий питомник на ещё одном соседнем острове ("в двух верстах от главного" ). И там и там Галине удобно навещать Артёма…
Артём сам определяет происходящее с ним как "фантасмагорию". Он, конечно, пытается задуматься о своём будущем, со страхом представляет, что с ним будет, когда его хватится Эйхманис (потом окажется, что, отправив Артёма за обмундированием, тот уплыл в Кемь и ушёл там в запой; при личной встрече в театре начлагеря бегло интересуется, получил ли Артём обмундирование, и после положительного ответа теряет к нему интерес, что предполагает и его потерю интереса к поискам кладов).
Да, Артём многого боится, но плывёт по течению. А течение ему автор предоставляет очень благоприятное.
Вот, например, стоит Артёму задуматься: "Кстати, паёк мне положен или нет, у кого спросить?" (Речь о пайке участника спартакиады.) И тут же, через две страницы, с ним встречается Борис Лукьянович и сообщает: "Паёк на вас все эти дни выписывали – я же не получил приказа о вашем переводе. Так что можете забрать вам причитающееся".
Автор ведёт почти подённое повествование. Это вынуждает его в определённый момент, когда необходимо переместиться на полтора месяца дальше, не просто разделить текст отступом или звёздочками, а начать новую книгу. ("Книга вторая".) Но динамика не меняется, события сыплются на героя по-прежнему щедро.
Вот Галина забирает его на свидание с матерью ("мать приехала") с Лисьего острова. И почти сразу на главном острове происходит нечто напоминающее восстание. Ну, точнее чепэ. Короткая перестрелка, попытка побега.
Кстати сказать, Эйхманиса в лагере уже нет – после совершённого на него покушения отозвали на материк, прислали бывшего начальника Ногтёва. И, что интересно, покушение на Эйхманиса сошло обитателям Соловков (и вольным и невольным) почти благополучно, а эта перестрелка привела к бессудным расстрелам, набитым карцерам.
Артёма заставляют отмывать измазанные кровью сапоги чекистов, а потом хоронить расстрелянных. Затем он попадает в самый страшный Соловецкий карцер – на Секирку.
О днях на Секирке написано очень сильно. Кто-то из рецензентов признался, что мёрз, читая эти страницы. Я тоже. Но грела мысль, что Артём не умрёт от истощения и холода, его не задавят во сне, как владычку Иоанна, не расстреляют, как поэта Афанасьева. Впереди оставалось двести с лишним страниц, и, судя по всему, на них в центре будет оставаться Артём (кроме, может быть, "Приложения", "Послесловия", "Некоторых примечаний", "Эпилога").
С Секирки Артёма вызволяет Галина, и опять же очень вовремя – героя за богохульство жестоко и массово избивают. Оказывается, Галина решила сбежать с Соловков вместе с Артёмом.
"А вот возьми он и откажись бежать, – подумалось мне во время чтения, – скажи: "Здесь моя обитель!" Вот будет поворотец сюжета, психологический удар". Нет, полуживой после Секирки Артём (правда, пару дней его по просьбе Галины держат в лазарете) соглашается.
Галина подготовилась к побегу основательно, хитроумно завладела катером, но очень быстро становится ясно, что добраться до безопасных мест (где они, безопасные, ни Галина ни Артём не знают) им не удастся. И вернуться уже нельзя – наверняка их исчезновение обнаружили.
И тут воля автора вновь спасает Артёма (и Галину) – на одном островке они наталкиваются на потерпевших крушение иностранцев. Мужчину и женщину. Мужчина уже без сознания, женщина ещё держится. Артём с Галиной берут их на катер и отправляются обратно – в лагерь… Очень надуманная ситуация.
Доставка на Соловки "шпионов", объяснение Галины, что она занималась изучением архипелага, а Артём просто её сопровождал (он одет в шинель чекиста) начальников не убеждает. Галину отправляют в женскую камеру, Артёма – в мужскую. Там он сталкивается со многими своими обидчиками, с палачами и садистами. Все они перепуганы, ничтожны, безвольны. Артём издевается над ними, а они ничем не способны ответить. Засыпает герой без опаски – и он и мы понимаем, эти ничтожества его не тронут.
Совершается праведный суд – плохих одного за другим уводят и, как понимает герой романа, расстреливают. В итоге он остаётся в камере вдвоём с добродушным, интеллигентным Моисеем Соломоновичем. В конце концов забирают и Моисея Соломоновича. Но чтобы мы не испугались, что расстреляют и его, чекисты сразу объявляют, "что он идёт в распоряжение своей роты".
Артёму "накинули" три года. Фарт, видимо, закончился, и мы видим героя потухшим, равнодушным, смирным. Впрочем, в финале основного текста Артём вспыхивает для ещё одного поступка.
На Соловки возвращают бывшего соседа Артёма по келье Осипа Троянского. Его, учёного, до определённого числа отпускали на материк, но он вовремя не вернулся. И вот возвращают насильно. Начлагеря Ногтёв выстраивает заключённых и объявляет, что Троянскому было поставлено условие: "в случае его неявки в указанный срок в роте будет расстрелян каждый десятый".
Чекисты начинают отсчёт. И когда Артём видит, что очередным десятым будет Захар, то меняется с ним местами (тем более что жребий пал и на Галю, которая тоже осуждена и почему-то оказывается в той же роте, что и Артём). Но расстрела не следует – Ногтёв хохочет, что напугал людей; строй распускают.
В "Некоторых примечаниях" автор предельно лаконично сообщает нам о дальнейшей судьбе Артёма Горяинова: "Летом 1930 года зарезали блатные в лесу". Зато биографии Эйхманиса уделено несколько страниц. В целом она соответствует биографии его прототипа Эйхманса , расстрелянного в 1938 году. Что заслуживающее такого особенного внимания в биографии этого человека (исходя из контекста "Обители") нашёл Захар Прилепин, не пойму. Нет, об Эхмансе стоит писать, может быть, и целые книги. Вообще те люди – люди, рождённые революцией и убитые созданным ими государством, сегодня особенно интересны, их судьбы могут быть поучительны… В пределах художественного материала автору "Обители" показать в полной мере фигуру Эйхманиса не удалось, и он решил высыпать его жизненную канву в публицистических "Примечаниях"…
Так подробно я описал перемещения Артёма Горяинова по территории Соловецкого лагеря и его окрестностям затем, чтобы подумать: а был ли у автора другой способ написать большой увлекательный, но однолинейный роман на эту тему?
Варлама Шаламова спрашивали, почему вместо "Колымских рассказов" он не напишет романа. Он отвечал: "Не поверят, что это было на самом деле с одними и теми же людьми" . Он и автобиографический "антироман" "Вишера" бросил по этой же причине – слишком много выпадает на одного человека, увидено одним человеком. Произошедшее на самом деле далеко не всегда представляется достоверным на бумаге…
Всё, что происходит с Артёмом в "Обители", могло быть в действительности. Но тогда это предельно исключительная цепь событий, уникальнейшее стечение обстоятельств . В русской литературе подобное почти не встречается – разве что некоторые герои Достоевского живут так же стремительно, в той же лихорадке, что и герой "Обители".
Артём Горяинов, по крайней мере, в тот отрезок времени, какой показан нам, избавлен от самого, как говорят, тяжёлого испытания в неволе – однообразия. И это, по-моему, главный недостаток, единственная большая неправда романа.
Большинство отозвавшихся на роман ставят автору в плюс, что он, взявшись за такую тему (Соловецкий лагерь особого назначения, конец 20-х годов), написал художественную книгу. Не сбился на дифирамбы, обличения, оправдание и тому подобное. Все, в общем, довольны, удовлетворены.
Но что, если бы Захар Прилепин написал роман о зэке сегодняшней, путинской колонии строгого режима. Материалов об этом, уверен, у Прилепина наверняка не меньше, чем о том, что было почти столетие назад. Помнится, года три назад вышла книга "Лимонка в тюрьму" , в которой были собраны воспоминания, свидетельства членов НБП, отбывавших срока заключения в 90-е – 00-е годы. Книгу представлял Захар Прилепин (его имя стояло на обложке), он же написал для неё то ли предисловие, то ли послесловие.
Большинство авторов "Лимонки…" не обладают писательским даром, поэтому читать многие тексты трудно. Но тема-то кровоточащая, она требует художественного воплощения. (Полупублицистические книги Лимонова вроде "По тюрьмам" тему не закрыли, а скорее открыли, наметили.) Для большого художественного полотна нужен настоящий художник. А настоящий художник занят хоть и непреодолённым нами всеми, но уже отдалённым, прошлым.

***

Есть правила для литераторов: не стоит писать на злобу дня, по горячим следам, не нужно тащить в прозу публицистичность, необходимо дать событиям отстояться. Неправда – нужно хватать настоящее, пока оно живое, пока сопротивляется, кусает.
Процитирую Варлама Шаламова (не в связи с лагерной темой). В середине 60-х он писал, а точнее – рубил заповеди:
"Новая проза – само событие, бой, а не его описание. То есть – документ, прямое участие автора в событиях жизни. Проза, пережитая как документ… Современная новая проза может быть создана только людьми, знающими свой материал в совершенстве, для которых овладение материалом, его художественное преображение не являются чисто литературной задачей, а долгом, нравственным императивом… Новая проза отрицает принцип туризма. Писатель – не наблюдатель, не зритель, а участник драмы жизни, участник и не в писательском обличье, не в писательской роли… Не проза документа, а проза, выстраданная как документ" .
В 60-е Шаламов был почти стариком, но вместе с окрепшими "лейтенантами", юными "исповедальниками", молодыми "деревенщиками" создавал ту новую прозу. В 70-е литературу залила бесцветная традиционность.
Век её, той новой , был недолог – большинство писателей, исчерпав запас своей жизни, стали писать о других людях, других жизнях, других временах.
В начале 00-х появились первые произведения Сергея Шаргунова, Дениса Гуцко, Захара Прилепина. И это тоже была новая проза именно в том смысле, какой вкладывал в неё Шаламов. Но пресловутое писательское развитие очень скоро повело их от себя на поиски других, другого . Других людей, другого времени. С одной стороны, это понятно и неизбежно. А с другой…
Сегодня писатели говорят "я" в основном в публицистике. Их долг, нравственный императив выражается в колонках, блогах и интервью… Наверняка рано или поздно они захотят вернуться к себе в прозе, написать от себя, через себя, о себе. Но возвращаться из широких морей истории обратно в родные ручьи личного очень сложно.

Одно из направлений современной русской литературы, которое можно назвать направлением «жестокого реализма», это одна из самый ярких черт русской литературы конца ХХ века, которую можно назвать также «линией зла» или жестокости. Российская действительность последних десятилетий такова, что невозможно хотя бы раз не упомянуть о пролитии крови, о посягательствах на жизнь людей. В данной лекции рассматривается вопрос о том, как отразилась «жестокая» российская действительность на творчество современных писателей? Оправдывается или осуждается ими убийство? Как они решают проблемы жизни и смерти? И наконец, какие открытия были сделаны современными писателями? Посмотрим на некоторые произведения последнего десятилетия ХХ века.

В русской литературе 1-й половины XX века убийство освящалось революционной необходимостью, объяснялось классовой борьбой. Литература оправдывала человека, совершавшего убийства, потому что он плыл в «железном потоке», плыл к единой для всего народа светлой цели. Но чем же можно объяснить такое обилие «жестоких» произведений в русской литературе конца XX века?

После затишья в литературе 1960-1970-х гг. в произведениях 1980-х годов, сначала скромно, начинают появляться персонажи, проливающие кровь, а в 1990-х гг. почти в каждом произведении речь идет о жестокостях и смерти. Эпоха «исторических сдвигов» окончилась, построено то общество, которое было когда-то так желанно. Жизнь вошла в свое обычное русло, и теперь преступников нельзя оправдать ходом истории. 1) Следует смотреть в их души, умы. Преступники Достоевского, Лескова еще ходят под Богом, преступники конца XX века остались без Него. 2) Тема убийства для нас не нова. Первое, что приходит на ум, - «Преступление и наказание» Федора Достоевского, затем рассказ Ивана Бунина «Петлистые уши», где главный его герой, необыкновенно высокий «ужасный господин», патологический убийца по фамилии Соколович, рассуждает следующим образом: «Страсть к убийству и вообще ко всякой жестокости сидит, как известно, в каждом. А есть и такие, что испытывают совершенно непобедимую жажду убийства, - по причинам весьма разнообразным, например, в силу атавизма или тайно накопив – шейся ненависти к человеку, - убивают, ничуть не горячась, а убив, не только не мучаются, как принято это говорить, а, напротив, приходят в норму, чувствуют облегчение, - пусть даже их гнев, ненависть, тайная жажда крови вылились в форму мерзкую и жалкую. И вообще пора бросить эту сказку о муках, о совести, об ужасах, будто бы преследующих убийц. Довольно людям лгать, будто они так уж содрогаются от крови. Довольно сочинять романы о преступлениях с наказаниями, пора написать о преступлении безо всякого наказания».

Это было написано в 1916 году, то есть как раз накануне страшного периода братоубийственных войн, и представляло собой очевидную полемику с «бульварными романами» Достоевского. Но именно этими двумя полюсами при всей разновеликости образов Раскольникова и Соколовича и обозначается названная тема в новой русской литературе. Достоевским была задана милосердная традиция - Бунин устами и поступком своего персонажа против нее восстал. Третья линия, даже не срединная, а стоящая особняком, принадлежит Лескову. Его наделенный неизбывными жизненными силами Иван СеверьянычФлягин совершает убийство безвестного монашка бездумно, а если пристальнее вглядеться в авторский замысел, то по Божьему попущению. Убийство было необходимо, чтобы с героем случилось то, что с ним случилось, послужило своеобразной з а в я з к о й его жизненных странствий и, в конечном итоге, - спасению души, но никак не финалом. Точно так же убийство старухи-процентщицы служит завязкой и у Достоевского, и хотя странствия героев двух писателей оказы- ваются очень разными, оба они ходят под Богом и к Богу приходят.

Главный герой романа Вл. Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени», одного из больших романов, которым завершался XX век, утверждает: «если есть бессмертие, все позволено». XIX век завершался романом «Братья Карамазовы» («Воскресение» все же больше принадлежит уже к следующему столетию), грозным предупреждением нараставшему разгулу богоборческой эйфории: «Если Бога нет, то все позволено». Здесь, конечно, не случайная перекличка: в контрапункте этих высказываний вся суть изменившихся за сто с лишним лет основ миропонимания.

Петрович не материалист, он признает существование Бога. Но Бог для него где-то там, за закрытыми Небесами, непонятная, загадочная и страшная сила (в буквальном смысле - то есть обладающая возможностью наказать) - так всегда бывает, если отсутствует единственно возможная двусторонняя связь - любовь. Наказание подразумевается лишь внешнее, ибо с совестью герой нашего времени научился управляться уже давно - с помощью ума. Логику Бога понять невозможно: Он может наказать за убийство, а может и не наказать... Связи человека с Богом и другими людьми нет: жажда покаяния - лишь признак слабости.

Первым после затишья 1960-1970-х годов оказался Виктор Астафьев, опубликовавший в 1987 году едва ли не лучший из своих рассказов - пронзительную, горестную «Людочку». Там не было еще выстрела, не было, как сказал бы маканинский Петрович, удара, но убийство состоялось. Вернее, не убийство, но праведная расправа, святая месть сильного и волевого человека подонку за поруганную человеческую жизнь. Болевой шок, обрушенный в этом рассказе на читателя, был столь велик, что невольно забывалась одна вещь: в противовес русской традиции всегда и во всем входить в обстоятельства каждой человеческой жизни, даже самой мерзкой (например, Ставрогина, особенно если считать ставрогинский грех в романе «Бесы» бывшим, Федьки-каторжника или того же бунинского Соколовича), Астафьев в образе «порочного, с раннего детства задроченного» насильника Стрекача вывел нелюдя, который в буквальном смысле не имеет права на существование. А точнее, даже не создал, не придумал, не обобщил, но увидел и обозначил хорошо узнаваемый тип, достойный именно той страшной смерти в кипящей адской воде, которая и была ему автором уготована.

Выстрел появился позднее - у Леонида Бородина в «Божеполье». Он прозвучал даже не как месть оскорбленной женщины за ею обманутого, но не ею преданного мужа, а как своеобразное покаяние перед ним. Важно то, что в обоих случаях писатели не то чтобы морально оправдывают убийство (вопрос об оправдании ими не ставится), а то, что для их персонажей это единственное возможное действие, неподсудный поступок настоящих людей. Астафьев и Бородин ставят выстрелом или справедливой расправой т о ч к у в своих произведениях, вынося все метафизические вопросы за скобки, утверждая таким образом победу добра над злом, справедливости над несправедливостью и даже не проверяя свою идею на прочность, ибо она для них аксиома, доказывать которую нет нужды.

Достоевский сквозь дым и разрывы адских машин первых террористов прошлого века, но все же еще издалека, видел впереди России пропасть, загадывал, что будет в мире, где нет Бога и все дозволено, Лесков противопоставлял революционному нигилизму своих праведников, Бунин приблизился к провалу вплотную и оставил «Окаянные дни»; «Петлистые уши» были прологом и предчувствием. Герои Астафьева и Бородина в бездне и в этом мире живут. Они обитают в бесчеловечном измерении - иную, человеческую, реальность утратив или вовсе ее не зная.

Особенно это ощущение бездны, антимира чувствуется в астафьевском романе «Прокляты и убиты», где количество смертей повергает автора в отчаяние и ужас, из которого он не видит выхода и лишь некоторое утешение находит в сцене справедливой казни. И хотя ни у Бородина, ни у Астафьева убийство не является главным событием и проистекает оно скорее от отчаянной решимости, а герои их, в сущности, никакие не убийцы, за всем этим, повторюсь, стоит нечто новое, появляющееся на наших глазах, чего в литературе прошлого века не было и не могло быть. Причем речь идет о писателях, которых я отношу к наиболее значительным и неслучайным сегодняшним прозаикам - через которых говорит сама наша жизнь. Так что же это - измена милосердным заповедям русской литературы, усталость, безысходность, отчаяние, отсутствие иного выхода или же подлинная литература в совершенно новых обстоятельствах?

Подобный сдвиг доказывает не косвенно, но прямо, что мы действительно уже давно находимся в состоянии войны. Неясно только, гражданской или какой-то еще, потому что гражданами героев нынешней русской литературы, равно как и жителей страны, назвать трудно. Они живут в обезбоженном мире, где нет ни закона, ни милосердия, ни пригляда свыше и вся надежда на справедливость, на защиту человеческого достоинства ложится на человеческие плечи. Если зло не накажу я, его не накажет никто. И в этом смысле мы стали еще дальше от христианства, чем были в советские времена. «Матренин двор» Солженицына и распутинский «Последний срок», «Привычное дело» Белова и «Последний поклон» Астафьева, «Калина красная» Шукшина и «Обелиск» Василя Быкова, «Друг мой Момич» К. Воробьева и «Хранитель древностей» Ю. Домбровского, произведения Е. Носова, В. Курочкина, Ф. Абрамова, И. Акулова - все эти лучшие книги мирного, «странного», как называл его Леонид Бородин, времени (и список этих книг, конечно же, может быть продолжен) были пронизаны христианским светом, который не могла заглушить никакая цензура. Сегодня этот свет почти померк...

Ощущение богооставленности (максимум религиозности, - и это очень честно! - на которую способен персонаж «Людочки», - содрать с насильника Стрекача крест и сказать: «Это не трогай!», и не случайно эпиграфом к другой своей повести, «Веселому солдату», выбирает Астафьев слова Гоголя: «Боже правый! Пусто и страшно становится в Твоем миру»), горькое, бесприютное и искреннее чувство, которое дано ощутить лишь тем, кто Бога ведал, потерял и алчет, и составляет нашу русскую беду и содержание лучшей части нашей сегодняшней литературы.

Все отчетливее проступают в нашей словесности жестокость и мстительность. Рискнем предположить, что именно с этим трагическим мироощущением, с сиротливостью и бездомностью современного человека и связано напрямую убийство как централь-ная тема русской литературы нового рубежа столетий.

Все вышесказанное вовсе не означает, что нынешняя проза стала безнравственнее или хуже, чем два десятка лет назад, что сделались злодеями или аморальными людьми писатели, их герои и читатели, - нет, мы все те же, хоть и денежный вопрос нас порядком подпортил, но многие подошли к какому-то пределу, бездумно исчерпали прежние запасы духовности, оставленные нам нашими предками, и, по-видимому, иначе как через тьму и отчаяние, через страдание не сможем подлинную духовность снова обрести. Эта страница неизбежна и должна быть прожита, сегодня она пишется, и вопрос лишь в том: не грозит ли русской литературе себя потерять на ее пути за героями, идущими по такому хрупкому и коварному весеннему льду над стылой водой.

Именно по такому пути идет Владимир Маканин, писатель, очень к рефлексии и утонченному психологизму склонный. В романе «Андеграунд, или Герой нашего времени» он пишет убийцу изнутри, детально прорабатывает его психологический портрет, его душевное состояние, мотивы, ощущения. Мир героя очень зыбок, вообще зыбкость, непрочность - вот черты маканинской прозы, и только в этих условиях его персонаж чувствует себя хорошо. Петрович при всей своей внешней неустроенности и никчемности, не оставивший после себя ничего, кроме двух мертвых тел, - ни рукописи, ни детей, ни имущества,- по-своему счастлив. Убийство маканинский герой совершает с целью утверждения собственного достоинства. то, что герой Маканина повинен в двух смертях, не совершив которые (пусть даже и мыс - ленно) не смог бы утвердить себя как личность, - тоже примета времени.

И все же своеобразный «пацифизм», определенная нерешительность и неуверенность обыкновенного человека в своем праве на убийство и месть, если только не случилось с ним события чрезвычайного, а даже если и случилось, сожаление и пе- чаль гаснут и растворяются в произведениях более «решительно» настроенных прозаиков, своего рода новых радикалов.

Все последние романы Анатолия Афанасьева, написанные на стыке жанров патриотического боевика и политического памфлета (сознательно несущие на себе определенные признаки ком- мерческой литературы и все же очевидно выходящие за ее рамки), тянут за собой целый шлейф праведных и неправедных убийств. В своеобразном бестселлере «Зона номер три» создается целый кошмарный мир, в котором убийство становится нормой, развлечением для богатых подонков, новых хозяев жизни, и, чтобы этот мир одолеть, надобно тоже без устали убивать, и только человек, способный в ответ убивать, может быть сегодня героем. В этом же ряду стоят роман Юрия Козлова «Колодец пророков», его же повесть «Геополитический романс» и повесть А.Бородыни «Цепной щенок».

Идея злосчастной зоны, возникающей на теле России, очевидно витает в пропитанном жутью воздухе и не разбирает, где право, где лево.

Чингиз Айтматов в романе «Тавро Кассандры» фактически допускает или даже освящает убийство младенцев во чреве матери, если из них могут вырасти потенциальные злодеи. В его произведении, хотел автор того или нет, космический монах Филофей претендует на то, чтобы стать своеобразным праведным Иродом - идея изначально столь же порочная, сколь и нелепая, но ведь не от хорошей жизни пришла она писателю в голову.

Можно привести еще множество примеров, и все они так или иначе говорят об одном. Концентрация зла в современной литературе превысила все мыслимые пороги, зашкаливает за крайнюю черту и становится объектом для пародий и экспериментов, убийство сделалось такой же неотъемлемой частью ро-манного сюжета, какой в литературе прежних лет была история любви.

Подлость нашего «свободного» времени в том и проявилась, что оно оказалось безОбразным и безобрАзным, но зато слишком зрелищным и телевизионным, и литература начала вынужденно к этому приспосабливаться. В отличие от прежних лет в лучших своих проявлениях привыкшее не только противостоять насилию, но и быть в разладе с действительностью, противоречить газетам и телевидению, различать добро и зло и уберегать человеческую душу, сегодня практически не доходящее до общес-тва слово писателя оказалось в положении весьма странном. Оно не только нарушает многие традиционные запреты, говорит о том, о чем говорить прежде не было принято, но все больше и больше всеобщему безумию уподобляется, гоняясь за читателем и превращая его в заложника занимательности, притупляя болевой порог и, если так можно выразиться, «беллетризируя», а еще точнее, «телевизируя» и приручая убийство. Вот здесь-то, в этой точке соотношения д е й с т в и т е л ь н о й или в и р т у а л ь н о й картины бытия, и происходит водораздел между истиной и ложью, на этом поле и случается измена традиции слова, а значит, правде.

Бытие литературы не подсудно никаким законам и абстрактным рассуждениям, и если эти романы, повести и рассказы были написаны, значит, они должны были быть написаны. Винить писателя в том, что он пишет так, а не иначе, бессмысленно, и не об этом речь, да и потом разве возможно рождение без смерти, а жизнь без убийства, куда и зачем прятаться, чему брезгливо противиться, когда пролитая кровь обступает все больше и больше и наше сознание, и наше бытие? 2)

Русские мыслители минувших веков, предвидя надвигающийся кризис религиозного сознания, пытались предсказать, как будут жить люди, утратившие Бога. Вынужденные компенсировать потерю питающей жизнь божественной любви, люди сначала начнут сильнее любить друг друга (но только ближних, дальние, за пределами «освещенного круга», вообще перестают восприниматься как реальные, способные испытывать боль живые существа). Но эта любовь станет не дарующей, а забирающей (для себя), в большой степени пожирающей, восполняющей собственную энергию - и главным образом направленной не на душу, а на плоть ближнего. (В романе Маканина это проявляется наглядно: при описании многочисленных «любовей» Петровича). Следование небесным идеалам и образцам в выстраивании своей жизни заменяется ориентацией на “галерею” политических, воен-ных, литературных, артистических, спортивных и т.п. культовых фигур. Вера в сверхъестественные силы и в чудеса сохраняется, но понять их действие становится невозможно; в то же время хочется разгадать их «механизм» и овладеть ими (для утверждения своей власти). И, наконец, люди перестают понимать друг друга, ибо каждый начинает вкладывать в слова свою правду, и наступает непонимание, раздоры, а затем и война всех против всех. Все это, повторяю, происходит под закрывшимися Небесами, в усиливающемся мраке, в подполье.

Такие писатели-«могикане», как Ч.Айтматов, В.Быков, первые преодолевшие эстетику соцреализма, и заслужившие этим признание читателя, в своих последних произведениях говорят о Зле как о неискоренимом и непобедимом. Взгляд Чингиза Айтматова на человечество вполне безнадежен. В своем скудоумном упрямстве оно так далеко зашло стезею зла, что начинают бунтовать уже его физические гены, клеточная материя. Образы романа Ч. Айтматова «Тавро Кассандры» чрезвычайны и поражают воображение: космические невозвращенцы, бунт эмбрионов, икс - роды, зечки-инкубы, киты-самоубийцы - из всего этого выстроена оригинальная художественно-философская конструкция, призванная разбудить в читателе эсхатологическое видение действительности.

В последней повести В. Быкова «Стужа» пожилая белорусская крестьянка и изощренный французский интеллектуал бьются над одним и тем же вопросом: следует ли бороться со злом в обстоятельствах, когда оно непобедимо? Итог борьбы предрешен; средств нападения нет; средств защиты тоже; о том, что произошло, никто никогда не узнает. Если учить по Быкову, то фашизм, нацизм, большевизм и множество иных скверн подобного рода извечно дремлют в межклеточных мембранах людской природы. Когда эта иммунная мембрана истощается, человек, народ, человечество само призывает своими поводырями и праведниками Гитлера, Сталина, Пол Пота или какого-нибудь другого беса из ордена сатаны.

В конце 1980-х-начале 1990-х годов по ошеломленной и весьма пестрой русской словесности от грандиозной леоновской «Пирамиды» до вездесущего Вик. Ерофеева через книги В. Макани-на, Л. Петрушевской, А. Кима, О. Ермакова, В. Шарова, В. Белова, Ф. Горенштейна, В. Распутина, П. Алешковского, А. Проханова, С. Залыгина, А. Слаповского - ну, казалось бы, что между этими авторами общего? - прокатилась волна апокалиптической, причем не в религиозном, а светски-катастрофическом понимании этого слова, литературы.

Писатели самых разных направлений, от реалистов до постмодернистов, представители разных политических взглядов, от ультрапатриотов до ультрадемократов, в метрополии и в эмиграции, авторы разных возрастов, маститые и совершенно никому не известные, избирали тему конца света в качестве основного мотива для построения своих сюжетов. Не было б большой натяжкой сказать, что в русской литературе 90-х годов труднее найти писателя, так или иначе не коснувшегося темы Апокалипсиса.

Ничего случайного в том не было. В основе «апокалиптического всплеска» нынешнего findesiecle лежал глубочайший кризис позитивистской мысли, вызванный исчерпанностью всех прогрессистских и утопических теорий и идей, идущих от эпохи Просвещения и поставивших мир на порог аннигиляции. И если Россия в силу целого ряда объективных и субъективных причин стала той страной, где общечеловеческий кризис достиг наибольшей глубины (и в этом мы опять оказались впереди планеты всей, а потому наш опыт бесценен), то русская литература стала тем органом, который наиболее болезненно на него отреагировал.

В 2000-е годы исторический опыт уже не оставляет нам права гадать, какое символическое содержание может знаменовать собой фигура, шествующая в финале «Двенадцати» «с кровавым флагом» (именно кровавым - тайновидческая интуиция Блока не подвела).

Десять лет назад выброшенные из социализма в никуда, мы готовились всем скопом погибнуть и пропели себе отходную. Но остались жить и первым делом схватились поодиночке за оружие и стали убивать. Национальная идея, новая архитема русской прозы, кажется, обозначилась со всей очевидностью - нанести удар и найти ему соответствующее оправдание. У кого-то получается тоньше, у кого-то грубее, кто-то искренен, а кто и ловит рыбу в мутной воде, писатель пугает, его малочисленному читателю страшно, и ни тот ни другой не ведают, есть ли и каков выход из этого замкнутого круга? Впрочем, если следовать Данте, выход есть: Чистилище.

Надо надеяться, что русская литература переживет это жестокое время. Она будет исцелена вместе с исцеленной Россией. Нам следует раскаяться и за себя и за предков. Воззвать к Богу, после чего выключить у наших детей телевизор и дать им вместо этого сборник удивительных по своей доброте рассказов Леонида Нечаева «Старший брат». Есть еще в России любящие ее праведники, которые молятся за нее.

«Переживание богооставленности, - писал Бердяев, - не означает отрицание существования Бога, оно даже предполагает существование Бога. Это есть момент экзистенциальной диалектики богообщения, но момент мучительный. Богооставленность переживают не только отдельные люди, но и целые народы и все человечество и все творение. И это таинственное явление совсем не объяснимо греховностью, которая ведь составляет общий фон человеческой жизни. Переживающий богооставленность совсем может быть не хуже тех, которые богооставленности не переживают и не понимают».

Литература постмодернизма.

Одно из ведущих направлений современной русской литературы получило название постмодернизм.

Постмодернизм к концу ХХ века в русской литературе уже успел утратить эффект но­визны, хотя для многих он по-прежнему остается достаточно странным незнакомцем. Язык его непонятен, эстетические вкусы раздражают... В постмодернизме действительно немало необычного, шокирующего, даже "шизоидного" - и он же эрудит, полиглот, отчасти философ и культуролог. Особые приметы: лишен традиционного "я" - его "я" множественно, безлично, неопределенно, нестабильно, выявляет себя посредством комбинирования цитации; обожает состояние творящего хаоса, опьяняется процессом чистого становления; закодирован, даже дважды; соединяет в себе несоединимое, элитарен и эгалитарен од­новременно; тянется к маргинальному, любит бродить "по краям"; стирает грань между самостоятельными сферами духовной культуры, деиерхизирует иерархии, размягчает оппозиции; дистанцируется от всего линейного, однозначного; всегда находит возможность ускольз­нуть от любой формы тотальности; релятивист; всем видам производ­ства предпочитает производство желания, удовольствие, игру; никому не навязывается, скорее способен увлечь, соблазнить. Характер: не­зависимый, скептический, иронический, втайне сентиментальный, то­лерантный; при всем том основательно закомплексован, стремится избавиться от комплексов. Любимые занятия: путешествия (в про­странстве культуры), игра (с культурными знаками, кодами и т. д.), кон­струирование/переконструирование (интеллектуальная комбинаторика), моделирование (возможных миров).

Лучше узнать его можно в совместном путешествии. Правда, без переводчика "с постмодернистского" не обойтись. Роль такого пере­водчика способен сыграть предлагаемый учебник (хотя, возможно, это просто маска данной книги, которая представляет собой нечто боль­шее, чем учебник). "Больше, чем учебник" является и введением в пост­модернизм для начинающих, имеющим едва ли не центонный харак­тер, и первым в литературоведческой науке широкоохватным, много­функциональным исследованием русского литературного постмодер­низма, открывающим новые перспективы для его изучения.

История человечества отмечена после­довательной сменой множества культурных эпох. Последняя из них получила название эпохи постмодерна. В предельно широком кон­тексте под постмодерном понимается "глобальное состояние цивилизации последних десятилетий, вся сумма культурных настроений и фи­лософских тенденций", связанных с ощущением завер­шенности целого этапа культуристорического развития, изжитости "современности" (Moderne - модерн - «новое время», современность; с франц. moder­nité - современность), вступления в полосу эволюционного кризиса. По­родившие постмодерн веяния отразили изменения в сознании и кол­лективном бессознательном человечества, разочарованного резуль­татами реализации господствовавших в XX в. мировых идей и проектов "законодательного разума", подошедшего к грани само­уничтожения, нащупывающего пути к медиативному («П<остмодернизм> (или "постмодерн") буквально означает то , что после "модерна", или современности. Однако понятие "современность" не имеет сколько-нибудь строгого общепризнанного определения. Исток "современности" усматривают то в рационализме Нового Времени, то в Просвещении с его верой в прогресс и опорой на научное знание, то в литературных экспериментах второй половины XIX в., то в авангарде 10-20-х гг. XX в. - соответственно ведется и отсчет "постсовремен­ности"») сосуществова­нию столь отличных друг от друга и имеющих собственные интересы рас, народов, наций, государственно-политических, общественных и религиозных систем, не говоря уже об отдельных людях. Чтобы вы­жить, общества сегодня "обязаны выработать и освоить менталитет, адекватный инструментальному могуществу и предполагающий чрез­вычайно высокую степень терпимости, готовности к самокритике и компромиссам". Весь многовековой опыт подвергается переосмыслению, служит базой для выявления объединяющих челове­чество ценностей, не привязанных к какой-либо одной центрирующей идеологии, религии, философии.

Постмодерн заявил о себе как "транскультурный и мультирелигиозный феномен, предполагающий диалог на основе взаимной информации, открытость, ориентацию на многообразие духовной жизни человечества" . В политике это выражается распростране­нием различных форм постутопической политической мысли*; в фило­софии - торжеством постметафизики, пострационализма, постэмпи­ризма; в этике - появлением постгуманистических** концепций антипуританизма, антиуниверсализма; в эстетике - ненормативностьюпостнеклассических парадигм; в художественной жизни - прин­ципом снятия, с удержанием в новой форме характеристик предыду­щего периода.

Постмодернизм должен рассматриваться прежде всего в его историческом - постсов­ременном, а не трансисторическом качестве, как феномен эпохи постмодерна или ее предтеча (безусловно, возможны и другие подходы;

следует лишь помнить, что трансисторическая повторяемость "постмо­дернистской ситуации" содержит в себе и моменты различия, и "пра­внук" не тождествен "прадеду", хотя может быть здорово на него по­хож). Воссоздается "биография" русского постмодернизма, предпри­нимается попытка его культурфилософской, психоаналитической, ли­тературоведческой транскрипции.

Эпоха постмодерна, как и эпоха модерна, на смену которой она пришла, может занять в истории человечества несколько веков, и мы живем лишь в ее начале, полагает Михаил Эпштейн. В его концепции модернизм завершает эпоху модерна, постмодернизм начинает эпоху постмодерна, является ее первым периодом.

Опережающее появление постмодернизма в литературах стран, еще не вступивших, подобно России, в эпоху постмодерна, призвано подготовить почву для перехода к новой модели существования. При­ходится констатировать, что российское общество к постмодернизму и преломляемым им веяниям и идеям осталось равнодушным и скорее их отторгает. Русские постмодернисты могут сказать о себе, как ко­гда-то Мандельштам, что приносят обществу дары, в которых оно сегодня не нуждается, значения которых не осознаёт**. Показателен такой факт: не успел русский литературный постмодернизм легализо­ваться, как его с упоением начали хоронить. Между тем представле­ние о специфике постмодернизма у многих пишущих о нем и соз­дающих его устрашающий образ самое туманное. Но дело не только в непрофессионализме. Далеко не в последнюю очередь отторжение постмодернизма объясняется тем, что "ничего не изменилось в том коллективном бессознательном, которое и вершит история. Это - коллективное бессознательное членов индустриального, а не постиндустриального общества, к тому же долгие годы зажатого же­лезным обручем тоталитаризма, пропитавшееся тоталитарным духом. К крушению тоталитаризма массы непричастны и по-настоящему еще не вытолкнули его из себя. Идеи плюрализма, совмещения несовмес­тимого находят у них слабый отклик. Более органичной для коллек­тивного бессознательного российского общества оказалась идея на­ционально-религиозного возрождения, реабилитированная в годы гласности и получившая архетипический резонанс. Ее актуализация компенсирует утрату почвы под ногами, отражает рост национально­го самосознания и одновременно болезненную уязвленность истори­ческой неудачей и ее последствиями.

Нельзя сказать, что русские постмодернисты не мечтают о нацио­нальном возрождении, но главным его условием они считают преодо­ление авторитарности любого рода, освобождение от утопий - как социальных, так и трансцендентальных, "постмодернизацию" сознания и бессознательного. Ставка ими делается не на религию, а на куль­туру*. Постмодернисты деконструируют проект Духа (включая христи­анский метанарратив), что встречает неприятие людей с мироощуще­нием традиционно-религиозного типа.

Но как раз постмодернистская переориентация на культурологи­ческую интерпретацию религиозной кодирующей системы, отказ от линейного принципа при подходе к истории, служит известным проти­вовесом росту фундаментализма, являющегося сегодня, может быть, главной для человечества опасностью.

Как бы отвечая Ф. Фукуяма с его оптимистическим диагнозом - "конец истории", американский политолог С. Хантингтон также пишет о возможности "конца истории", но в результате столкновения циви­лизаций и гибели человечества. С разрушением двухполюсного мира ("Запад"/"Восток"), утверждает Хантингтон, наблюдается рост фундаменталистских настроений, консолидация цивилизаций осущест­вляется вокруг религий. При неблагоприятном развитии событий они способны сыграть роль детонатора войны. Поэтому как деконструкция проекта Духа, так и постмодернизация религий - шаги, способст­вующие сохранению мира, природы, культуры, человека.

Тенденция движения к экуменизму - объединению трех ветвей христианской церкви: православной, католической, протестантской - в России обозначилась, хотя и не получила широкой поддержки.

Известный религиозный деятель Татьяна Горичева предложила российско-православный вариант постмодернизма.

В последние годы наблюдается и обратное воздействие - право­славия на постмодернизм. Виктор Ерофеев отмечает"переход целого ряда постмодернистских писателей на позиции морального консерва­тизма". Юрий Арабов предполагает, что в эстетике "в ближайшее время произойдет резкая смена "предпочтений". Постмо­дернизм... отойдет в прошлое. Консервативная тенденция возьмет верх, то есть будет восстановлена духовная вертикаль, наверху кото­рой - Бог, а ниже - все остальное. У наиболее талантливых литера­торов эта духовная вертикаль "уживется" с некоторыми стилистиче­скими открытиями эпохи постмодернизма".

И все же фактор противостояния православия и постмодернизма ощутим сегодня гораздо сильнее, нежели фактор сближения.

В сущности, своей антиавторитарной переоценкой ценностей, разрывом с традиционной эстетикой постмодернизм и должен был настроить против себя многих и многих живущих допостмодернистскими понятиями, и если в западные общества он входил постепенно и в иной ситуации, то российскому еще предстоит его по-настоящему переварить. К тому же, лишь вырвавшись из андерграунда, русский постмодернизм занялся своеобразной саморефлексией, и для себя самого проясняя смысл и значение наработанного за долгие годы.

Среди прочего выяснилось, что пик постмодернизма позади, и обозначилась тенденция на спад. Из состояния культурного "взрыва" постмодернизм перешел в стадию "непрерывного" развития (если воспользоваться терминологией Юрия Лотмана*), разработка постмо­дернистского пласта осуществляется в основном в рамках уже утвер­дившейся традиции. Постмодернизм рассматривается как уже состо­явшийся, "сбывшийся", так что появление даже талантливых произве­дений как бы не прибавляет к знанию о нем принципиально нового. Ощущение "завершенности, исчерпанности как уровня имманентно-драматургического, социокультурного, так и стратегии культурного поведения заставляет подозревать исчерпанность определенного культурного типа и менталитета, что, после некоторого периода инерционного воспроизведения основных привычных черт этого спо­соба мышления и бытования в искусстве, создает впечатление конца и кризиса, в случае невозможности обнаружения явных, зримых черт преодоления и явления нового", - указывает Дмитрий Пригов. В этом Пригов видит отражение общей тупиковости боль­ших социокультурных процессов. Однако не случайно он использует "осторожную" формулировку ("создает впечатление конца и кризи­са"), а не ставит окончательный диагноз. У Пригова, безусловно, свои резоны (которые он не приводит). Хотелось бы обратить внимание вот на какое обстоятельство. Постструктурализм/деконструктивизм/пост-модернизм дал литературе новое измерение, раздвинул ее гори­зонты и в то же время поставил писателей перед лицом суперслож­ных, может быть и неисполнимых, задач: обретения многомерного, нелинейного художественного мышления в масштабах целых куль­турно-исторических эпох, овладения всеми типами письма, совме­щения в одном авторе художника и философа (историка, литерату­роведа, культуролога и т. д.), поисков средств для воссоздания мно­жественности истины, моделирования вероятных миров, качествен­ного обновления литературы, интеллектуальный уровень которой должен соответствовать неизмеримо усложнившимся представлени­ям о мире, - задач, к осуществлению которых постмодернисты, в сущности, только приступили* и во всей полноте их отнюдь не реали­зовали. Возможно, это действительно задачи вперед на целую куль­турную эпоху, и завершается лишь первая фаза вживания в новый культурный менталитет.

* Имеется в виду концепция Ю. Лотмана о взрывных и непрерывных процессах в культуре, изложенная в его книге "Культура и взрыв" (1992). Ее базовыми понятиями являются два вида движения, определяющие развитие культуры: "непрерывное" - предсказуемое, осуществляемое в рамках традиции, и "прерывное" - непредсказуе­мое или труднопредсказуемое, взрывное, порывающее с существующей традицией, порождающее принципиально новый эстетический феномен. Любое направление ли­тературы и искусства, согласно Лотману, проходит в своем развитии две стадии: "взрывную" - начальную и сравнительно кратковременную - и "постепенную", насту­пающую вслед за первой. Постмодернизм - не исключение.

Постсовременные постмодернисты (зару­бежные и русские) опробовали саму модель "мирного сосущество­вания" (в языке, становящемся мире знаков) инакового, несовмес­тимого, обособленного, лишая каждую отдельную единицу значения тотальности, стабильной неподвижности, ориентируя на восприятие смысловой множественности, вероятности, непредставимости. Они поколебали власть догматизма и "фаллогоцентризма" в сфере позна­ния, которым противопоставили релятивизм и плюрализм, развенчали метанорративы и утопии, господствовавшие в XX в., попытались лучше понять людей, обратившись к сфере коллективного бессознательного, показали преимущество принципа "игры", принципа "удовольствия" над принципом "производства", п