О любви и жизни. Владимир набоков и его удивительная вера
Владимир Набоков - повелитель Лолит
В автобиографическом романе «Другие берега» Набоков рассекретил источник «интеллектуального высокомерия», которое стало определяющей чертой его творчества: «Был я трудный, своенравный, до прекрасной крайности избалованный ребенок". Он родился VIP-персоной. Набоковы принадлежали к «старому, сказочно богатому аристократическому роду»…
Дед писателя служил министром юстиции при Александре II и III, отец был известным юристом, входил в состав первой Думы. В семье сохранилась легенда о дуэли отца. Якобы он стрелялся с неким господином, посмевшим утверждать, что Владимир Дмитриевич женился на Елене Рукавишниковой (матери Набокова) из-за денег. Рукавишниковы были миллионерами.
Супруги Набоковы родили пятерых детей, Владимир был старшим и любимым. Общению со сверстниками он предпочитал «общество бабочек», интеллектуальный досуг делил между шахматами и «пожиранием книг». Читать и писать по-английски научился раньше, чем по-русски. С детства проявлял синестетические способности - воспринимал явления сразу несколькими органами чувств (буквы у него имели вкус и цвет).
Пятеро детей Набоковых, Ялта, ноябрь 1918 г.: Владимир (род. 1899), Кирилл (род. 1910), Ольга (род. 1903), Сергей (род. 1900) и Елена (род. 1906)
Семья жила в Петербурге на Большой Морской № 47, В трехэтажном особняке розового гранита. Дом обслуживали пятьдесят лакеев; красный отцовский автомобиль отвозил Владимира в Тенишевское училище. Летние месяцы Набоковы проводили в загородном имении Рождествено, где в обиходе были распоряжения «старшим и младшим садовникам».
Через пятьдесят лет советские литературоведы объяснят ненависть Набокова к СССР обидой за потерянные миллионы. Ненависти не было, его нелюбовь имела другой цвет и вкус: «Мое давнишнее расхождение с советской диктатурой никак не связано с имущественными вопросами. Презираю россиянина-зубра, ненавидящего коммунистов потому, что они, мол, украли у него деньжата и десятины. Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству».
Эмиграция из советской России затянулась на полтора года. Наконец семья Набоковых осела в русском Берлине. В начале 20-х гг. именно здесь находился центр русской эмиграции - община насчитывала более полумиллиона человек и вела «не лишенную приятности жизнь в вещественной нищете и духовной неге». За пятнадцать лет, прожитых в Германии, Владимир Набоков не прочел ни одной немецкой газеты и не слишком тяготился незнанием немецкого языка. Его жизнь состояла из эпизодических публикаций, литературных вечеров, подработки статистом на съемочных площадках или учителем тенниса.
Набоков в Кембридже, 1920 г.
Известный в узких кругах поэт и ловелас, гуляя по улице, отгонял поклонниц тростью. Весной 1923 года на благотворительном маскараде Владимиру передали записку: незнакомка назначила ему тайное свидание - поздним вечером на мосту. Он ждал ночную бабочку, а пришел серый волк. Стройный девичий силуэт едва угадывался под темными одеждами, лицо скрывала шелковая волчья маска.
Девушка знала наизусть все стихи Набокова и безупречно выдержала интригу: она так и не сняла маску на первом свидании. Трудно представить более точное попадание в сердце нарцисса и мастера шахматных задач. Владимир «воспользовался совершенной свободой в этом мире теней, чтобы взять ее за призрачные локти; но она выскользнула из узора».
Позднее он узнал ее имя - Вера Слоним. Она мечтала стать летчицей, стреляла из автоматического ружья в тире, ходила на боксерские матчи и автогонки, яростно спорила о политике и - представься случай - застрелила бы Троцкого. О ней говорили:«Каждый в русской среде понимал, кто и что имеется в виду, когда произносится «Верочка». За этим именем скрывался боксер, вступивший в схватку и четко бьющий в цель».
В 1919 году женская половина семейства Слоним с сорока тремя чемоданами бежала из революционного Петрограда. Отец Евсей Слоним, потомственный купец из Могилева,торговец, лесопромышленник, юрист и издатель, был приговорен большевиками к смертной казни и бежал раньше. Семья должна была воссоединиться в Одессе, чтобы потом эмигрировать в Германию. Три сестры Слоним с прислугой успели вскочить в последний товарный вагон состава, идущего на юг - обратной дороги не было, за поездом уже разбирали шпалы.
На одной из станций в вагон ввалились петлюровцы (дело их рук - волна еврейских погромов на юге России). Молодчики прицепились к еврейскому пареньку. Семейство Слоним с ужасом ждало жестокой развязки. Не смолчала только восемнадцатилетняя Вера. Замечание субтильной еврейской барышни потрясло петлюровцев настолько, что они вызвались проводить семью Слоним до места встречи с отцом, обеспечивая им охрану. Вера любила вспоминать эту историю.
Вера Набокова, середина 20-х гг.
Немногочисленные друзья, напротив, благоразумно обходили еврейскую тему стороной, боясь непредсказуемой реакции Верочки. Она могла начать знакомство с вызывающей фразы: «А вы знаете, что я еврейка?» - или наговорить дерзостей, лишь заподозрив в собеседнике юдофоба. Ее болезненное восприятие национального вопроса граничило с паранойей. Кто-то даже дерзнул сказать Вере: «Если бы ты не была еврейкой, то из тебя получилась бы отличная фашистка».
Веру не боялся только Владимир. Их взгляды совпадали. Отец Набокова погиб от руки черносотенца-антисемита, защищая от пули соратника П. Н. Милюкова.Через восемь месяцев после знакомства Владимир писал Вере: «Зачем тебе маска? Ты - моя маска!» Через два года они поженились. Таинство брака напоминало секретную операцию. Свидетелями пригласили дальних родственников, чтобы не разболтали. Никаких фотографий и торжеств. 15 апреля 1925 года молодые заскочили на ужин в дом Веры и между первым и вторым блюдом сообщили: «Да, кстати, сегодня утром мы поженились».
Причин для скрытности было две. Набоков опасался «травли» знакомых, которые наверняка осудили бы брак русского и еврейки. Действительно, поползли слухи, что Верочка принудила Владимира идти в загс под пистолетом. Веру терзал другой демон. В пору ухаживания Набоков вручил ей донжуанский список своих возлюбленных, аккуратно напечатанный на бланке издательства Евсея Слонима.
Традиция составлять подобные списки пошла от А. С. Пушкина - они насчитывали шестнадцать серьезных романов и восемнадцать мимолетных. В неполном списке двадцатипятилетнего Набокова значилось двадцать восемь имен... Невозможно представить имя Веры рядом с порядковым номером - это удар наотмашь по ее самолюбию. Она была согласна стать тенью мужа, но абсолютной, единственной и всепоглощающей - остальных не существовало в природе.
Набоков называл союз с Верой «божественным пасьянсом». Ему досталась жена, каких не бывает. Bepа трудилась за двоих, обеспечивая Владимиру возможность писать. Не имея образования, но со знанием четырех языков, она работала секретарем, переводчиком, стенографисткой, а по ночам набирала на машинке рукописные тексты мужа.
Утро Набокова начиналось с фирменного коктейля жены: яйцо, какао, апельсиновый сок, красное вино. Он сидел дома и творил: в часы вдохновения - по 15-20 страниц в день, в иные - вымучивал тринадцать строчек за 17 часов. Ни слова упрека - гений вне критики (в гениальности мужа Вера не сомневалась никогда). Более того, позже она будет отрицать, что долгие годы содержала семью, - чтобы не навредить репутации Набокова.
За пятнадцать лет брака Набоков создал девять романов, не считая сборников стихов и рассказов. 9 мая 1934 года Вера родила сына. Владимир не замечал беременности жены пять месяцев - он творил! Знакомые удивлялись, что в семье Набоковых вообще могли родиться дети - настолько супруги были замкнуты друг на друге и самодостаточны. Впечатление было верным лишь отчасти.
В разгар мирового экономического кризиса 30-х гг. в Германии к власти пришли нацисты. На дверях офисов появились таблички «Евреям вход запрещен!» - Вера уже не могла прокормить семью из трех человек. Центр русской эмиграции переместился из Берлина в Париж - у Набокова не осталось читателей.
Когда гений донашивал последние брюки, друзья организовали для него литературный тур по европейским странам, чтобы он мог хоть что-то заработать и вывезти семью. В январе 1937 года Вера проводила Владимира на поезд. Они не привыкли разлучаться - Набоков писал домой иногда по два письма в день. Через месяц почта принесла анонимный конверт: в письме на четырех страницах «доброжелатель» расписывал роман Владимира с некоей Ириной Гуаданини, русской эмигранткой 32 лет, разведенной дрессировщицей пуделей.
Набоков писал жене:«Я и не сомневался, что «слухи» доползут до Берлина. Морды скользкие набить их распространителям! Мне, в конце концов, наплевать на гадости, которые с удовольствием говорятся обо мне, и, думаю, тебе тоже следует наплевать. Жизнь моя, любовь моя. Целую твои руки, твои милые губы, твой голубой височек» .
Вера Набокова. 1939.
Вера не поверила мужу. Он действительно в ней нуждался (".. без того воздуха, что исходит от тебя, я не могу ни думать, ни писать - ничего не могу!»), но почему-то звал ее с сыном не в Париж, где жила Гуаданини, а на Ривьеру. Четыре месяца Вера переносила встречу и вдруг решительно заявила, что она с сыном едет в Чехословакию, к матери Владимира: надо показать бабушке внука - там и встретимся!
Безумная идея для нищих эмигрантов. Но, может быть, вдали от разлучницы и в присутствии матери муж скорее вспомнит о семейных ценностях? Казалось, план по возвращению блудного мужа в лоно семьи удался - встреча состоялась, Владимир клялся в любви жене и сыну. В июле 1937 года Набоковы вернулись во Францию и поселились в Каннах. Тут-то Вера и нашла письма мужа к Ирине, датированные чешским периодом. Между супругами состоялся решительный разговор - Вера поставила Владимира перед выбором: или семья, или любовница.
Неизвестно, что выбрал бы Набоков (ультиматумы убивают чувства), но неожиданно в Канны примчалась Ирина Гуаданини. Без предупреждения, тайком, она выследила Владимира с сыном, когда они нежились на пляже. Назначила ему встречу. И Набоков испугался, увидев любовницу в преступной близости от семьи. Эта встреча с Гуаданини была последней - по требованию Веры он попросил Ирину вернуть его письма. Испытание чувств длилось восемь месяцев. Через три года семья Набоковых эмигрировала в США с сотней долларов в кармане.
Ирина Гуаданини. (Из частного собрания.)
В Америке их никто не ждал - кроме девочки-литагента, подарившей им пишущую машинку, и нескольких знакомых, поделившихся обносками и временной крышей над головой. Они приехали из нищеты в нищету. Но отныне Набоков будет именовать себя «американским писателем».
Путь к мировой славе займет долгие пятнадцать лет. В Америке Вера поседеет, а Набоков прибавит в весе 35 килограммов (когда бросит курить). Вере тяжело давалась роль профессорской жены, требовавшая публичных реверансов, Владимир чувствовал себя на публике как рыба в воде, и его счастье искупало любые трудности.
Со стороны могло показаться, что теперь семью содержал Набоков. Его хлеб - преподавательская деятельность сначала в колледжах, потом в Стэнфордском университете, Корнельском и, наконец, в Гарварде. Но лекции для Набокова писала Вера. Она присутствовала на всех его занятиях, иногда читала за него курс, если муж болел или капризничал.
Студенты побаивались сфинксообразной особы в черном платье и за глаза называли Веру «седой орлицей» или «злющей западной ведьмой».Соседи наблюдали другую картину. Например, как во время переезда Вера тащила тяжелые чемоданы, а муж нес маленькую настольную лампу и шахматы, как зимой «миссис Набоков» чистит машину от снега, как в непогоду она несет мужу на работу зонтик и галоши.
Осмелься кто-нибудь сказать, что Вера стала для Набокова мамкой и нянькой, она бы пристрелила наглеца. В 1955 году она стала единственной в Итаке 53-летней домохозяйкой, получившей разрешение на ношение огнестрельного оружия. Через девять лет, на презентации набоковского перевода «Евгения Онегина», в бисерной сумочке Веры будет лежать браунинг 38-го калибра - из любви к оружию.
Однажды осенью 1948 года внимание соседей привлекло необычное зрелище: на заднем дворе дома Набоковых по Сенека-стрит в Итаке разгорелся огромный костер. Мужчина средних лет бросал в оцинкованную бочку для сжигания мусора исписанные листы бумаги. Бледное пламя давилось «маркими фиолетовыми чернилами». Из дома вылетела Вера и, как бабочка на огонь, кинулась спасать рукопись. Мужчина в гневе заорал на нее. Соседи расслышали только грозный рык женщины: «Пошел вон отсюда!»
Вера спасала черновик «Лолиты». Еще дважды Набоков попытается привести приговор в исполнение, но каждый раз жена будет доказывать: пока она рядом, рукописи не горят. Кто кому командовал «рядом!» - большой вопрос.
Во всяком случае, Набоков не возражал, а иногда настаивал, чтобы Вера всегда была рядом с ним даже на лекциях. От греха подальше. Грех случился в женском колледже Уэллсли. «Он любил не маленьких, а именно молоденьких девочек», - вспоминала выпускница колледжа Кэтрин Риз Пиблз. Если у Лолиты и был реальный прототип, то это, скорее всего, Кэтрин. Девушке нравился русский профессор. И она с удовольствием стала его изучать, забираясь под длинное профессорское пальто на ватине.
А после того, как Набоков однажды написал на школьной доске «Я тебя люблю» и быстро стер, Кэтрин заинтересовалась русским языком. Сколько таких лолиток было у Набокова, можно только догадываться: коллеги вспоминали, как Владимир «шнырял по кампусу с жадным ищущим взором антрополога».
В одном из номеров журнала «Мадемуазель» за 1947 год Набокова отметили как «преподавателя, снискавшего небывалое обожание студенток ». Еще бы! Он был последним мужчиной в Америке, который целовал женщинам руки. Надо ли говорить, что Вера ушла в глухую оборону и категорически отрицала любые романы мужа, бросавшие тень на его репутацию. У него была только одна тень – жены.
«Лолита» родилась в сентябре 1955 года. Пять американских издательств отказались публиковать эту «омерзительную вещь», англичане решали судьбу книги и автора на уровне парламента. На публикацию согласились только французы. Вера отвезла рукопись лично, не доверяя почте.
Та самая Вера, которая десять лет назад запрещала своему 12-летнему сыну читать «Тома Сойера»: «Эта книга внушает ранний интерес к девочкам и учит дурному!». После выхода в свет романа «о порядочном джентльмене, который испытывает безнравственные чувства к падчерице», доселе малоизвестному писателю Набокову грозило изгнание из Америки, тюрьма в Англии и обвинения в педофилии во Франции.
Автор отчета для американского издательства «Даблдэй» писал: «То, что страсть может стать такой отвратительной, свидетельствует об испорченности автора - и он действительно крайне испорченный человек, - что вовсе не лишает роман определенных достоинств». Через несколько месяцев «Санди Таймс» опубликовала рейтинг лучших книг года - и «Лолита» вошла в первую тройку.
Через год «непристойный роман" возглавил список мировых бестселлеров. Издательства боролись за авторские права и «перспективу угодить в тюрьму из-за двенадцатилетней девочки».
Скандалы и успех подогревали друг друга. Стали вдруг востребованы произведения, написанные Набоковым ранее. Посыпались новые заказы. Стэнли Кубрик купил права на экранизацию романа. Картина была номинирована на семь наград. Кажется, супруги открыли золотую жилу. Вера наконец купила себе веселенькое платье. А Набоков завел в дневнике страницу «Ураган Лолита», где описывал перипетии, связанные с романом.
Ураган «Лолита» перенес Веру и Владимира в Европу Последним пристанищем для «эмигрантов, трижды гонимых историей», стала Швейцария. Вера и Владимир поселились на последнем этаже отеля «Монтрё-Палас» в номере с видом на Женевское озеро. Изолированность, возведенная в степень недосягаемости, определила их образ жизни. Подруга семьи, княжна Зинаида Шаховская, организовавшая литературное турне писателя по Европе в 30-х гг., на одном из приемов была поражена: супруги Набоковы сделали вид, что ее не знают!
Однажды в лифте постоялица отеля поздоровалась с Верой и пожелала ей доброй ночи. «Миссис Набоков» вернулась в свой номер возмущенная до крайности: «Что она о себе возомнила! Люди должны знать свое место!» Тяжелее всех приходилось издателям, юристам, журналистам, переводчикам, налоговикам. Вера точно знала их место.
Десять лет она судилась с французским издательством «Олд Пресс», которое первым опубликовало «Лолиту». Добилась сожжения тиража в Швеции: ее не устроило качество перевода.
Австралийский профессор Эндрю Филд взялся писать биографию Набокова. Супруги пригласили его к себе в Монтрё. Вскоре Филд прислал им первую рукопись. Набоков назвал ее «кретинской ». Текст на 670 страницах был возвращен профессору с правками и комментариями Веры на 181 страницу.
В последний год жизни Набоков постоянно болел - сдавали сердце и легкие. Его тело умирало, а душа цеплялась за Веру. Ворчал: «Я бы не возражал полежать в больнице, если бы ты была рядом, положил бы тебя в нагрудный карман и держал при себе ».
2 июля 1976 года сердце Набокова остановилось. Вера и Дмитрий были рядом. На траурной церемонии Вера не проронила ни слезинки. Но сын запомнил, как мать вдруг сказала: «Давай наймем самолет и разобьемся!» Вера пережила мужа на 13 лет.
Сидя в инвалидном кресле после перелома шейки бедра, она продолжала заниматься переводами романов Набокова, пока руки держали книгу. Незадолго до смерти попросила друзей: «Молитесь, чтобы я умерла мгновенно».
Она тихо умерла в 10 часов вечера 7 апреля 1991 года на руках у сына. В некрологе «Нью-Йорк Таймс» написала: «Вера Набокова, 89 лет, жена, муза, агент». Прах Веры смешали с прахом мужа. Они не верили, что со смертью все заканчивается…
Про Веру Слоним всему эмигрантскому Берлину было известно: эта девушка может все. Лихо водить автомобиль, печатать на машинке со скоростью пули, метко стрелять, решать интегралы, разбираться в боксе, вести сложное делопроизводство. Она могла выбирать себе любую судьбу, и выбрала; стала лучшей писательской женой XX века, музой, вдохновительницей лучших книг Владимира Набокова. Это Вера сделала избалованного Сирина великим писателем Набоковым, и это она вписала его имя во всем мировые литературные энциклопедии.
Эмиграция
В России Вера Слоним, дочка богатого лесопромышленника Евсея Слонима ходила в гимназию княгини Оболенской. Она отлично знала английский, французский и немецкий, мечтала изучать математику и физику. Писала стихи, много-много читала. После революции ее семья эмигрировала в Берлин. Уезжали в суматохе, через Ялту: лишь бы «успеть на белый пароход». До Одессы ехали поездом; в вагон вломились петлюровцы, прицепились к невысокому еврейскому пареньку, начали угрожать ему расстрелом. Пассажиры прятали глаза, только восемнадцатилетняя Вера сказала спокойно, но громко: «Не смейте ему угрожать! Он имеет право ехать в этом поезде, оставьте его в покое!». Самый наглый и здоровенный петлюровец мгновенно проникся уважением к смелой девушке, и дальше ехали под его защитой…
Не смейте ему угрожать! Он имеет право ехать в этом поезде, оставьте его в покое!
В Берлине Евсей Слоним начал издательский бизнес, Вера ему помогала, и сама понемногу занималась переводами и литературой.
Ловушка на нарцисса
Есть две версии знакомства Веры Слоним и Владимира Набокова, но по обеим выходит, что это она выбрала его. Сам Набоков рассказывал: на эмигрантском балу с пуншем, игрушками и цветами к нему подошла девушка в волчьей маске. Она увела его на прогулку и удивительно тонко, точно и умно говорила о его творчестве. Вторая версия — тоже про хитрую ловушку на нарцисса: Вера написала Набокову письмо, назначила свидание на мосту и весь вечер читала его стихи.
Набоков опешил от этого знакомства. Никто и никогда так его не понимал. Вера приняла его целиком, со всеми его чудачествами и капризами. Безумно влюбленный, он писал ей по два письма в день: «Да, ты мне нужна, моя сказка. Ведь ты единственный человек, с которым я могу говорить — об оттенке облака, о пении мысли и о том, что, когда я сегодня вышел на работу и посмотрел в лицо высокому подсолнуху, он улыбнулся мне всеми своими семечками»…
Да, ты мне нужна, моя сказка. Ведь ты единственный человек, с которым я могу говорить — об оттенке облака, о пении мысли и о том, что, когда я сегодня вышел на работу и посмотрел в лицо высокому подсолнуху, он улыбнулся мне всеми своими семечками…
Вера отвечала примерно на одно письмо из пяти. Эти письма не сохранились — она оберегала свой внутренний мир от посторонних глаз и всегда уничтожала улики.
Убери свою лиру!
Владимир Набоков вырос в доме с 50 слугами. Сын известного политика и выдающегося человека, он рос убежденным в своей исключительности. Глупым играм со сверстниками предпочитал чтение, шахматы и ловлю бабочек. К 17 годам он получил в наследство от дяди миллионное состояние и огромное имение. В революции семья потеряла все. «Набоковский мальчик» стал нищим, но из последних сил надменным литератором, писавшим под псевдонимом Сирин. И эту свою нищую творческую свободу он ценил превыше всего. «Лучшей жены я не найду. Но нужна ли мне жена вообще? «Убери лиру, мне негде повернуться…» Нет, она этого никогда не скажет, — в том-то и штука», — описывал он свои тогдашние метания в романе «Дар».
Лучшей жены я не найду. Но нужна ли мне жена вообще? «Убери лиру, мне негде повернуться…»
Вера была для него Набокова волшебным подарком судьбы, и он всегда хорошо это понимал. И сам говорил, что без жены не написал бы ни одного романа.
Набоковский список
Все набоковеды отмечают, что после женитьбы писатель внезапно сильно прибавил в мастерстве. Есть даже версии, что «все романы за Сирина писала Вера Евсеевна». Это было не так, но, как говорил племянник Набокова, именно Вера приучила писателя к регулярному труду. Она свято верила в гениальность мужа и создавала условия, в которых просто невозможно было не писать.
Каждое утро она подавала ему завтрак: сок, яйцо, какао, красное вино — и уходила на работу. Набоков писал, иногда по 20 страниц в день, иногда по 7 строчек. В первые же годы их совместной жизни Набоков написал «Машеньку», потом «Дар», «Защиту Лужина», «Камеру обскура»…
Вера была его первым читателем, критиком и советчиком. Секретарем, литературным агентом, музой, переводчиком. Ловила с ним бабочек. Была ходячей энциклопедией — ее феноменальная память хранила кучу цитат, дат и подробностей. Набоков ненавидел и не умел разговаривать по телефону, поэтому все телефонные переговоры вела Вера, а писатель стоял рядом. Когда 1934 году у Набоковых родился сын, все удивились: казалось, этим двоим больше никто не нужен.
Набоков ненавидел и не умел разговаривать по телефону, поэтому все телефонные переговоры вела Вера, а писатель стоял рядом.
Рассказывают такую историю: перед женитьбой Набоков вручил Вере список дел, которыми он не умеет и никогда не будет заниматься:
- водить машину,
- говорить по‑немецки,
- печатать,
- разговаривать с обывателями,
- складывать зонт.
Все это тоже для него делала Вера. А много позже, когда они переедут в Америку, она будет единственной домохозяйкой в Итаке, получившей в 1953 году разрешение на оружие. Браунинг Вера будет носить в дамской сумочке — так она станет еще и телохранителем своего мужа.
Браунинг Вера будет носить в дамской сумочке — так она станет еще и телохранителем своего мужа.
В 30 годы в мире свирепствовал экономический кризис, жить было трудно, а когда в Германии к власти пришли нацисты, стало еще и опасно. Владимир Владимирович был принципиальным и последовательным антисемитом, а белокурая и голубоглазая Вера любила огорошить собеседника неожиданным признанием: «Вы знаете, что я еврейка?».
Она не скрывала своей ненависти к фашистам.
Она не скрывала своей ненависти к фашистам. А на дверях берлинских офисов появились таблички «евреям вход запрещен». Вера уже не могла работать, чтобы прокормить мужа и сына. Нужно было уезжать.
Неизбежная пошлость обмана
У писателя в гардеробе остались последние незаношенные брюки, когда друзья организовали ему литературное турне по европейским столицей. Вся русская эмиграция сосредоточилась в Париже. Все читатели Набокова были там, и писатель отправился в Париж.
Как и прежде, Набоков присылал жене по два любовных письма в день, но через месяц она получила вместе с ними пухлый конверт, четыре листа с описанием романа Набокова с русской эмигранткой Ириной Гуаданини. Поэтессой, которая зарабатывала стрижкой пуделей.
Писатель все отрицал. «Я и не сомневался, что «слухи» доползут до Берлина. Морды скользкие набить их распространителям! Мне, в конце концов, наплевать на гадости, которые с удовольствием говорятся обо мне, и, думаю, тебе тоже следует наплевать. Жизнь моя, любовь моя. Целую твои руки, твои милые губы, твой голубой височек», — писал он жене.
Я и не сомневался, что «слухи» доползут до Берлина. Морды скользкие набить их распространителям!
Но голубой височек — голубым височком, а роман был. Набоков и правда не мог без Веры ни писать, ни думать, но он сходил с ума по Ирине, ее «усмешке на маленьком скуластом лице с темно-малиновыми губами». Он как будто убегал от безупречной Веры в одну из своих книг, где герои встречались в каких-то бутафорских переулках под кривой низкой луной, целовались на каких-то невнятных лестницах… и даже то, что Ирина стригла пуделей, было как будто цитатой из набоковского романа.
Ирина была абсолютной противоположностью Вере: беспомощной, нервной, неуверенной, взбалмошной. «Я люблю тебя больше всего на свете», — записывает писатель после их свидания. Он напропалую врет жене, все время ищет причины, чтобы уехать в Париж, и чувствует себя там совершенно счастливым. А потом мучается: все это так гнусно. «Неизбежная пошлость обмана. И вдруг совесть ставит подножку и видишь себя подлецом», — пишет они Ирине.
Неизбежная пошлость обмана. И вдруг совесть ставит подножку и видишь себя подлецом.
Вера с сыном наконец-то смогла уехать из Берлина, и через какое-то время скитаний и неустроенности семья встретилась в Каннах. Набоков признался жене: да, влюблен.
— Если твои чувства так сильны — нужно ехать в Париж, — спокойно ответила эта великая женщина.
— Сейчас не поеду, — после паузы ответил писатель. Ирине он написал: «Канн полон тобой», но уйти к тебе не могу: жена отберет сына и не даст развода.
— Если твои чувства так сильны — нужно ехать в Париж.
— Сейчас не поеду.
Несколько месяцев писатель набирался решимости: уйти от Веры было нелегко. Ирина писала ему, что готова приехать: вместе им будет легче убежать! И однажды действительно приехала. На рассвете разыскала дом писателя, стояла, смотрела на его окна. Радовалась — сегодня она его увидит. Набоков вышел из дома с маленьким сыном, Ирина бросилась к нему… а дальше все пошло совсем не так, как было в ее мечтах. Набоков отстранился: ну да, люблю, но с женой нас связывает целая жизнь, тебе лучше уехать.
Ну да, люблю, но с женой нас связывает целая жизнь, тебе лучше уехать.
Взял сына за руку и пошел на пляж. Ирина брела за ними, села в стороне на песок, смотрела… Вскоре к мужу и сыну присоединилась Вера. Ирина вдруг почувствовала странную дурноту: ее тошнило от писателя, от его мудрой и сильной жены, от этого моря, это солнца. Она встала и пошла подальше от всего этого, и уехала в этот же день. От это травмы Ириной Гуаданини никогда не оправится.
Писатель написал ей еще одно письмо: по требованию Веры попросил вернуть все его письма, «в них столько надуманного, не стоит их хранить».
Но даже Вера не сможет окончательно прогнать эту странную женщину из набоковской головы. Ирина будет появляться в набоковских книгах, мелькать маленьким кошачьим лицом из-за плеча главного героя… «И все это мы когда-нибудь вспомним, — и липы, тень на стене, и чьего-то пуделя, стучащего неподстриженными когтями по плитам ночи. И звезду, звезду».
И все это мы когда-нибудь вспомним, — и липы, тень на стене, и чьего-то пуделя, стучащего неподстриженными когтями по плитам ночи. И звезду, звезду.
Так или иначе, любовь лучшего писателя и лучшей писательской жены смогла это выдержать. Через три года Набоковы эмигрировали в Америку.
Лолита. Конец истории.
В Америке их ждала привычная нищета. Было несколько знакомых, которые пускали к себе пожить и делились ношеной одеждой, была девушка-литературный агент, подарившая пишущую машинку. Но здесь Набоков стал профессором — сначала преподает в колледжах, потом в Стэндфордском университете, затем в Гарварде. Правда, лекции за него писала Вера, а иногда и читала, если писатель капризничал или болел. Студенты ее почитали и боялись. Называли «злющая ведьма Запада».
Студенты ее почитали и боялись. Называли «злющая ведьма Запада».
В Америке Набоков написал свою «Лолиту». Он три раза пытался сжечь рукопись, и каждый раз Вера успевала ему помешать. Однажды соседи расслышали, как миссис Набоков отгоняла мужа от бочки для сжигания мусора: «А ну пошел вон отсюда!». Ни одно американское издательство не приняло «эту мерзость».
А ну пошел вон отсюда!
Англичане посвятили этому вопросу заседание парламента. Роман решились выпустить только во Франции, а через год он занял первую строчку в списке мировых бестселлеров. Набоков наконец-то получил ту славу, которую, по мнению Веры, всегда заслуживал.
Писатель умирал очень тяжело. В последние годы они вообще не расставались, и его душа не хотела уходить туда, где не будет Веры. Он говорил: «Я бы не возражал полежать в больнице, если бы ты была рядом, положил бы тебя в нагрудный карман и держал при себе».
Я бы не возражал полежать в больнице, если бы ты была рядом, положил бы тебя в нагрудный карман и держал при себе.
Вера пережила мужа на 13 лет. Пока могла держать в руках книгу, переводила его романы. Как всегда, держала спину прямой, не позволяла себе раскисать. Но однажды вдруг сказала сыну: «вот бы нанять самолет и разбиться».
Вот бы нанять самолет и разбиться
Вера умерла в 89 лет. Ее прах смешали с прахом мужа. Невозможно было представить, чтобы они были отдельно. «Я клянусь, что это любовь была, посмотрите, это ее дела»…
На шумном маскараде, где в игру вступают не лица, а только лишь маски и темные тени, так сложно встретить настоящую любовь. Он стоял, наблюдая за фигурами, за искусственным смехом и звоном стекла, в то время как темные драпировки в танце ускользали от его возбужденного писательского взгляда.
И как будто судьба столкнула их бокалами игристого вина, и вдребезги разбилось все то, что имело значение до этой судьбоносной встречи. Она была в маске, скрывавшей лицо и бушующую страсть по его расцветающему творчеству.
Однажды они оба покинули родной Петербург, но встретиться им суждено было на чужбине. Революция и гражданская война вырвали Владимира из отчего дома юношей. Он с детства был окружен комфортом и заботой, но судьба для многих готовит самые неожиданные повороты. Революция заставила семью Набоковых бежать лишь с коробкой драгоценностей матери. Какое-то время они жили в Крыму, где отец еще держался на плаву, работая юристом, но вскоре и это пристанище стало слишком опасным. Когда семья садилась на пассажирский корабль, чтобы отправиться в Англию, большевики уже заняли полуостров, и хаотичные звуки стрельбы были последним звуком России, который остался в памяти юного Владимира. Голос рыдающей Родины, которую он больше не увидит никогда.
Литература играла в его жизни главенствующую роль, а для писателя вдохновение во многом определяется страстью. Первое время жизни за пределами России оказались плодотворными, но коммерческого успеха литературные работы Владимира не имели. Безденежье, постоянные подработки, неудавшийся брак – все это могло толкнуть молодого писателя в бездну, и ему необходима была рука помощи, надежное дружеское плечо и пламенная любовь. Удивительно, что в ледяном вихре фигур и масок, он встретил всё это в одном ее горячем взгляде.
Вера, несомненно, знала его. И вот они уже сбежали из душного зала, пошли гулять среди ночи по тесным улочкам. Не снимая маски, Вера читала наизусть его поэзию. И, вероятно, в этот момент она стала для него необходимостью. Хрупкая, загадочная, влюбленная женщина поможет Владимиру стать знаковым писателем XX века.
Этот брак состоялся, несмотря на множество препятствий. Отец Веры не хотел отдавать любимую дочь за молодого писателя-эмигранта без стабильного дохода. Владимир и Вера поженились тайно. Ни свадебного платья, ни белоснежных цветов, ни одной торжественной фотографии – так образовался союз настоящей любви, дружбы и бессмертного творчества.
ВЕРА
Вера Набокова взяла на себя многие обязанности, непривычные для женщин. Какое-то время она единственная приносила доход в семью, позволяя Владимиру полностью отдаться творчеству. Она водила машину, отвечала на телефонные звонки, договаривалась с издательствами, из-под ее печатной машинки вышли тысячи страниц произведений Владимира Набокова. Вера делала многое, что Владимир попросту не умел, и чему не собирался учиться. Она оградила мужа от всего, что могло отвлечь его от литературы. Первым главным ценителем и критиком была Вера – любимая муза и верный друг Владимира Набокова.
В середине 30-х годов их берлинская история подошла к концу. На этот момент к власти пришел Гитлер, в воздухе витал дух войны, а на тот момент в семье Набоковых подрастал сын Дмитрий. К тому же, Вера была еврейкой. Она была не из тех евреек, кто прятался и стеснялся своего происхождения, а наоборот, происхождение было ее гордостью, о чем она готова была заявлять громко и с надрывом, даже в этот неблагоприятный период истории. Поэтому, когда на немецкой земле начали строиться первые концлагеря, Набоков отправил жену и сына в Прагу, а сам, предвкушая некие литературные перспективы, поехал во Францию.
Французский период творчества Набокова не ознаменовался покорением литературных высот, хотя он вполне уютно (насколько можно говорить об уюте эмигрантской жизни) обустроился. Но воссоединяться с семьей не спешил, так как под влиянием пьянящей Франции стал заложником бурного увлечения по имени Ирина Гваданини. Она была привлекательной женщиной, но сложно было найти в ней другие достоинства. Владимир был уверен, что влюблен, однако этот пожар любви горел недолго.
Вера обо всем узнала. Эта единственная измена Набокова стала переломным событием в их жизни. Владимир некоторое время метался между двумя европейскими столицами, между двумя женщинами, пока Вера Набокова не сделала радикальный, но мудрый шаг. Она его отпустила. Был ли это продуманный ход ловкого стратега или жест отчаяния – неизвестно. Но после этого Владимир остановился и твердо решил сохранить семью, порвав все связи с Ириной (которая еще долго не могла смириться с их разрывом).
Набоков раскаивался, но Вера точно знала, что мужчине, тем более писателю, только вредят подобные угрызения совести, поэтому всеми силами делала вид, будто ничего не произошло. Напротив, эта мудрая женщина твердила, что маленькая интрижка послужила свежим глотком воздуха в их с Владимиром браке. Спустя время они и вовсе перестанут вспоминать этот эпизод жизни, так как Набоков больше никогда не даст Вере повода сомневаться в его верности. С тех самых пор эта удивительная пара сплотилась в одно целое не только брачными, но и творческими узами.
Когда Франция стала слишком опасным убежищем, семья снова очутилась в порту, откуда отправлялись корабли надежды в «Землю обетованную», как сказал бы Ремарк. От кровавой Второй Мировой войны Америку отделял целый океан, который таил в себе надежду на безопасность. Набоковы ступили на новый континент, имея лишь сто долларов в кармане и тревогу, что предстоит все начать заново.
Владимир получил работу в женском колледже в Уэлсли, где читал лекции по литературе для американских простушек. Ему было трудно растолковать им, что литературу следует вкушать с точки зрения стиля, чувственно, но молоденькие барышни, вероятно, не могли понять его уровня восприятия, хоть лектор им очень нравился.
В Америке русского писателя-эмигранта мало кто знал и, вероятно, это положило начало англоязычному периоду в творчестве Набокова. Именно этот этап стал знаковым в его судьбе, и в судьбе мировой литературы XX века.
ЛОЛИТА
Владимир Набоков никогда не писал за столом. Это была прерогатива Веры, так как именно она пропускала его рукописи через печатную машинку. И в те часы творческой бури, когда Набокову нужно было писать в дороге, непременно проезжая по пути Гумберта Гумберта, Вера садилась за руль и выполняла требования мужа. Владимир водить машину не умел.
Несколько раз Набоков делал шаги к написанию Лолиты, несколько раз сомневался в этой идее, но жена то и дело бросала спасательный круг будущему роману. Так случилось в тот день, когда рукопись полетела в камин. Владимир Набоков, в силу того, что писал зачастую навесу, пользовался картонными карточками, которые по окончанию текста собирал, как пазл, в полноценное произведение. Языки пламени не успели задушить будущую «Лолиту», ведь в комнату вошла Вера, затушила огонь пиджаком, достала рукопись и поставила на полку, как ни в чем не бывало. Она отдала «Лолите» слишком много времени и сил, чтобы дать ей погибнуть в камине. И Владимир завершил роман, который впоследствии станет для него тем же спасательным кругом.
Написать о любви взрослого мужчины к двенадцатилетней девочке было шагом либо крайне рискованным, либо дальновидным. Сексуальная революция наступила лет через десять после того, как Вера начала обзванивать американские издательства, которые одно за другим отказывались печатать роман. Впервые «Лолиту» опубликовали во Франции через три года после завершения произведения. И, несмотря на то, что издательство, взявшее на себя ответственность, специализировалось на эротической литературе, «Лолита» вызвала небывалый на то время скандал во всем литературном мире. О Набокове говорили, его упрекали, его защищали, его читали.
Спустя еще три года «Лолиту» разрешили в Америке. Родители студенток запрещали им посещать лекции писателя, а с другой стороны было все больше охотников послушать Набокова. Вера всегда присутствовала на его лекциях, писала на доске и внимательно слушала. Потому что никто не мог так слушать и понимать, как она.
«Лолита» принесла Набокову небывалую славу и почти четверть миллиона долларов. Он, наконец, перестал получать гроши от неблагодарной работы. Однако почему же он пытался уничтожить роман в самом зародыше? Владимир Набоков написал ни одно прекрасное произведение, и многие из них можно смело назвать гениальными. Его жена была твердо уверена в гениальности Владимира, иначе положила бы столько времени и сил на алтарь его творчества? Но именно «Лолита», именно скандал открыл миру глаза на писательский талант Набокова. Он знал с самого начала, что пишет не просто роман, а бестселлер, литературу, которую хотят видеть массы, уставшие хлебать пуританские заветы. Сексуальная энергия, даже такая провокационная, извращенная начала пробиваться в мир через узкое окно набоковского романа. Возможно, в тот день, когда Владимир бросил «Лолиту» в камин, он чувствовал, что роман появился на свет не во имя творчества, а ради коммерческого успеха. Он написал ее для тех, кто ее ждал. Он угодил толпе, тем самым обеспечив себе и своей семье безбедное существование.
Вера Набокова
Картонные карточки лежали в огне плотной стопкой и оттого всё не загорались. Только по углам немного начали тлеть. Набоков всегда писал на таких карточках, примерно по 500 слов на каждой, и не по порядку, а отдельными кусками, чтобы на последнем этапе сложить из них мозаику романа. На том картоне, что теперь был брошен в камин, содержался почти оконченный роман «Лолита», которым Набоков чаял потрясти мир. И вот теперь, в последний момент, он засомневался… Ну да, он всегда мечтал написать не только шедевр (что ему удавалось и раньше), а ещё и бестселлер. В этом желании было что-то сродни спорту. И нашел беспроигрышный сюжет - о любви немолодого мужчины к 12-летней девочке… Это, безусловно, вызовет фурор. Но кто знает, как ещё обернется дело? Готов ли читатель воспринять все это как чистый плод писательской фантазии?
А, может, он предчувствовал, что этот не самый, в общем-то, сильный его роман, проглоченный масс-культурой, вытеснит из памяти людей всё остальное, что он когда-либо написал — просто по причине своей скандальности? Как бы то ни было, но Владимир Владимирович отправил рукопись в камин и, чтоб не смотреть, как горит плод его многомесячного труда, вышел из комнаты. Но туда вошла жена. Вера. Она мгновенно оценила ситуацию, сняла жакет, набросила его на тлеющие карточки и, не медля ни секунды, выгребла всё это из огня.
Слишком много труда она вложила в этот роман, чтобы дать ему пропасть вот так, ни за грош. Вера сидела за рулем, когда Набоков захотел сочинять в дороге, переезжая из города в город по всему маршруту Гумберта Гумберта. Сам Владимир Владимирович не умел водить машину. Равно как и печатать на машинке, складывать зонт, а также географическую карту. Он сидел со своими карточками на заднем сиденье их «Бьюика» и писал. Это, впрочем, было для него нормально, он не любил работать за письменным столом. На диване, в ванной, где угодно, но только не за столом. За столом всегда сидела Вера и перепечатывала рукописи.
Он писал где угодно, но только не за письменным столом
И вот «Лолита» была спасена. Карточки Вера водрузила на прежнее место. Владимир Владимирович принял это как данность. Не обрадовался и не расстроился. Просто стал писать дальше. И вскоре закончил рукопись… Вера принялась обзванивать издателей. Набоков стоял рядом и слушал, как она ведет переговоры - пользоваться телефоном он тоже не умел.
Четыре американских издательства одно за другим отказались публиковать роман. Дело было в середине пятидесятых, и до сексуальной революции оставалось ещё лет десять. В конце концов «Лолиту» напечатали в Европе. Нашелся один отчаянный француз-издатель, рискнувший репутацией. И началось… Скандал разразился грандиозный. Страсти вокруг «Лолиты» бушевали даже в палате общин английского парламента. В тот день вообще-то были назначены слушания о Суэцком кризисе, но когда один депутат робко напомнил об этом, ему ответили: «Это дело не срочное, подождет. Сейчас важнее определить позицию по роману «Лолита».
Через три года публикацию разрешили и в США. И хотя газеты пестрели заголовками: «Старая растленная Европа развращает молодую чистую Америку!» - набоковский роман лидировал по продажам (позже его потеснил с первых позиций другой роман русского писателя - «Доктор Живаго», сделавшийся широко известным из-за скандала, связанного с отказом Пастернака от ). А через три года Стэнли Кубрик взялся за экранизацию. Правда, всё хотел придумать для фильма хеппи-энд. «Какой же у такой истории может быть хеппи-энд? - удивлялся Набоков. - И кто после этого развратитель и злодей, я или Кубрик?»
Он заработал на своем романе около четверти миллиона долларов (огромные по тем временам деньги) и еще 200 тысяч получил за экранизацию. Словом, в одночасье превратился в человека состоятельного. И при этом умудрился даже не потерять работу в университете, где преподавал литературу. Только один возмущенный родитель написал ректору письмо: «Я запретил своей дочери записываться на курс, который ведет этот страшный человек. Я не хочу, чтобы однажды она пришла на консультацию и оказалась с ним один на один». Остальные не стали ничего предпринимать. Пожалуй, на лекциях Набокова сделалось только многолюднее.
Его репутацию спасло одно интервью. Набоков сказал тогда: «В действительности я не встречал никаких Лолит, - и обернулся к жене: - Не правда ли, дорогая?» Вера кивнула, да так внушительно и с таким достоинством, что сомнений в её правдивости у журналиста не осталось никаких. О чем публика и была извещена со всей возможной убедительностью…
Русские англичане
Большая Морская, 47. За сдвоенным окном (слева) на втором этаже — комната, где родился Набоков
Он, впрочем, еще немного подразнил публику в своем автобиографическом романе «Другие берега» описанием своей детской любви к «прелестной, абрикосово-загорелой» девочке Зине, дочери сербского врача, и еще к французской девочке Колетт, повстречавшейся ему на пляже в Биаррице, куда 10-летний Владимир ездил с родителями: «Как-то мы оба наклонились над морской звездой, витые концы ее локонов защекотали мне ухо, и вдруг она поцеловала меня в щеку. От волнения я мог только пробормотать: «Ах ты, обезьянка…» Лолит Владимир Владимирович, следовательно, встречал, но они так и остались там, где им положено: в его хрустальном, благополучном русском детстве.
Володя с отцом
По данным биографов он родился 22 апреля 1899 года, но сам он утверждал, что это произошло 23-го апреля, и в американском паспорте Набокова стоит именно эта дата. Родился в один день с Шекспиром и через 100 лет после Пушкина - любил подчеркивать Владимир Владимирович. Если учесть, что день рождения Шекспира точно не известен, то выходит сплошная зыбкая неопределённость в таком, казалось бы. простом вопросе. Зато мы точно знаем место, где Набоков появился на свет — в доме номер 47 на Большой Морской. Когда он оттуда уедет, вопрос с местом жительства так же размоется туманом неопределённости. Потому что этот особняк («трехэтажный, розового гранита, с цветистой полоской мозаики над верхними окнами») так и останется его единственным настоящим домом - с тех пор как Набоков уехал из России, он бесконечно скитался. «Я там родился - в последней (если считать по направлению к площади, против нумерного течения) комнате, на втором этаже - там, где был тайничок с материнскими драгоценностями: швейцар Устин лично повел к нему восставший народ через все комнаты в ноябре 1917 года» (В.Набоков, «Другие берега»).
В их доме царили необычные порядки. Это был англоманский дом, где детей прежде учили говорить и писать по-английски и только потом по-русски. Набоковы одевались по-английски, садились за стол по-английски и по-английски проводили досуг: шахматы, теннис, бокс… Кроме того, в доме имелись телефон и ванна - в те времена большая редкость и тоже дань англицизму. Кстати, Владимира в семье на английский манер звали Лоди.
В домашней библиотеке насчитывалось 11 тысяч книг, в том числе научных. Особенно много - по энтомологии, к которой отец питал настоящую страсть и сумел привить её Владимиру (тот был старшим, а кроме него в семье было еще четверо детей). Отец, Владимир Дмитриевич (сын министра юстиции при Александре II), был юрист, один из лидеров оппозиционной Конституционно-демократической партии, член I Государственной думы. Когда думу распустили, депутат Набоков пытался протестовать и был определён на три месяца под арест, в «Кресты». Писал оттуда жене: «Скажи Лоди, что в тюремном дворе я видел капустницу».
Отец и мать
Во всём, что писал за свою жизнь Набоков, он так или иначе обращался к своему детству. Можно сказать, ценители его романов знают его детство практически наизусть, и, кажется, нет ничего более теплого, нежного, летнего, хрустально-счастливого в русской литературе, чем Набоковское детство, ностальгией по которому он заразил миллионы людей, в глаза не видевших ни Большую Морскую, ни Выру (имение Набоковых под Петербургом). Каждый знает, что идеально-счастливое детство – это к Набокову. Как ни странно, со стороны всё выглядело иначе. Часто бывавший у Набоковых журналист Гессен писал: «У меня сложилось впечатление о крайне ненормальном воспитании детей, скованном мертвящими великосветскими условностями». Англизированная сдержанность семьи многими понималась как надменность, холодность и снобизм. Набокова позже не раз упрекали в том, что он презирает людей, смотрит на них как на насекомых, с хладнокровным любопытством энтомолога. Ему ставили в упрек манеру не узнавать знакомых, путать их имена, насмехаться публично и печатно над теми, кто ему симпатизировал… Как-то раз Бунин, обидевшись на него, сказал: «Такие, как вы, всегда умирают в полном одиночестве…»
В 17 лет Набоков сделался миллионером. Его дядя по матери, золотопромышленник Василий Руковишников, умер бездетным и оставил ему свое имущество: миллион рублей на банковском счету и имение Рождествено, тянущее ещё тысяч на сто пятьдесят. А вот итальянскую виллу возле города Раи Руковишников отписал приятелю, считая, что с такой малостью семья безболезненно расстанется. Как же горько усмехался Набоков через несколько лет, когда бездомный и почти нищий проезжал мимо этой виллы, что могла стать его прибежищем в эмиграции, но не стала…
Дядюшкиным миллионом он воспользоваться не успел. Меньше чем через год случилась революция. В феврале 1917-го можно было перевести деньги в швейцарский банк. Но отец, сделавшийся управляющим делами Временного правительства, счел это непатриотичным. Хорошо ещё, что он не счёл непатриотичным уехать из Петербурга после октябрьского переворота – чуть ли не последним поездом семья спешно отбыла в Крым, увезя с собой только небольшую коробку с частью материных драгоценностей. Интересно, что от поезда Владимир чуть не отстал. Он прогуливался по перрону, как всегда, в белых гетрах, в котелке и с щегольской тростью в руке. И уронил трость на рельсы. Честь истинного денди не позволяла ему смириться с потерей. Поезд тронулся, Набоков, переждав его, ловко спрыгнул на рельсы, поднял трость и упругим спортивным бегом догнал последний вагон, куда ему, к счастью, помогли взобраться.
Володя Набоков, Лоди
И вот Набоковы в Крыму. Отец занял пост министра юстиции в Крымском краевом правительстве. В 1919-м году Владимир твёрдо решил вступить в Добровольческую армию. Но… не раньше зимы, ведь летом на Ай-Петри такие бабочки! Он собрал великолепную коллекцию, и на её основе написал статью «Несколько замечаний о Крымских чешуекрылых». Опубликовал её уже в Англии. Потому что пока он бродил с сачком по Ай-Петри и Никитской Яйле, красные стали наступать на Крым, началась эвакуация. Отцу, как министру, предоставили две каюты на корабле «Надежда», идущем в Англию. Как писал Набоков: «Порт уже был захвачен большевиками, шла беспорядочная стрельба, её звук, последний звук России, стал замирать… и я старался сосредоточить мысли на шахматной партии, которую играл с отцом». Они играли, запершись в каюте. Одна ладья где-то затерялась, и её заменяла покерная фишка…
Библиотека, музей-квартира Набокова на Б.Морской
Дальше был Кембридж, отделение зоологии. Владимир думал сделаться профессиональным энтомологом, да не выдержал лабораторных занятий, где надо было резать живую рыбу. Пришлось спешно переводиться на гуманитарный курс. Стихи Владимир начал писать еще в России. Теперь, в Кембридже, он взялся переводить на русский язык «Алису в стране чудес».
Потом был Берлин, куда перебралась вся семья Набоковых. Отец служил редактором русской газеты «Руль». Владимир подрабатывал там, составляя шахматные задачи и кроссворды, а порой печатал стихи и рассказы под псевдонимом Сирин. Еще давал уроки тенниса и плавания, снимался статистом в кино, служил голкипером в футбольной команде… Жили, в общем, неплохо. Пока не случилось несчастье.
В марте 1922 года в здании берлинской филармонии был убит отец. Это произошло на лекции главы партии кадетов Павла Милюкова. Милюкова многие ненавидели и винили в гибели России – почти так же, как Керенского. И вот двое монархистов открыли стрельбу. Владимир Дмитриевич (который, к слову, с Милюковым давно во взглядах разошёлся и из кадетов вышел) бросился на одного из нападавших, надеясь вырубить его боксерским хуком. И был застрелен в упор.
Лишиться родины, дома, привычного уклада, ясного будущего, а теперь вот и отца… Ей богу, потеря миллиона была в этом списке самой ничтожной. Словом, Владимира поглотила депрессия. Летом он пытался спастись от нее во Франции, работая на виноградниках, - не помогло. Зато осенью вернулся к семье в Берлин и тут-то нашел свое спасение. Это была она, Вера…
Лестница в доме Набоковых на Большой Морской
Крым, Гаспра, дворец графини Паниной. Здесь остановились Набоковы, приехав из Петербурга
Какого цвета буква «М»
Валентина Шульгина, первая любовь
Сама Вера не любила рассказывать, как познакомилась с Набоковым. Как-то раз оборвала одного спросившего об этом журналиста: «Вы что, из КГБ?» Она вообще была очень закрытой. Даже более закрытой, чем сам Владимир Владимирович, который об их знакомстве всё же рассказывать не отказывался: это произошло на благотворительном бале. Вера Слоним была в черной маске с волчьим профилем. Они разговорились, понравились друг другу и сбежали с бала гулять по ночному Берлину. Маску Вера так и не сняла, сказала, что не хочет, чтобы Набоков отвлекался на ее красоту. Вернувшись домой, влюбленный Владимир написал стихотворение «Встреча» о романтической прогулке и маске. Стихотворение было напечатано в «Руле» и попалось Вере на глаза. И тогда она назначила ему свидание. Набоков был 24 летний спортивный красавец с тонким умным лицом. Прибавьте к этому изысканную, слегка грассирующую речь и ироничный умом – понятно, что у женщин он имел успех.
Ещё в России Набоков пережил большую любовь - к соседке по даче Валентине Шульгиной, которой был посвящён его первый поэтический сборник, да и в своей прозе он не раз об этой женщине вспоминал. «Она была небольшого роста, с легкой склонностью к полноте, что благодаря гибкости стана да тонким щиколоткам не только не нарушало, но, напротив, подчёркивало её живость и грацию». Все лето 1915 года они провели вдвоём, в тенистых и безлюдных аллеях парка. Владимир говорил, что они поженятся, как только он окончит гимназию, а она отвечала: «Глупости». И, как оказалось, была абсолютно права.
В Петербурге всё стало намного сложнее. Дома они встречаться не могли. Для меблированных комнат были слишком чисты и юны. Свидания проходили в синематографах на Невском да в безлюдных музейных залах, где их в любой момент мог застать музейный смотритель. Все это кончилось так, как и должно было кончиться: любовь дала трещину.
В Швейцарии
Потом, уже в эмиграции, были другие женщины, много женщин… Набоков признавался: «У меня было гораздо больше любовных связей (до брака), чем подозревают мои биографы». Он был дважды помолвлен: с танцовщицей Мариной Шрейбер (она в конце концов сообразила, что Владимир при всей своей привлекательности – всего лишь нищий студент) и потом ещё со своей дальней родственницей Светланой Зиверт, одной из первых красавиц русской колонии в Берлине. Тут браку (по той же причине) воспротивился её отец, горный инженер, человек солидный и с достатком. Впрочем, у Набокова был шанс: если бы он нашёл постоянную работу, мог бы со временем рассчитывать на руку Светланы. Владимир даже устроился на такую работу - банковским служащим. Продержался там три дня и сбежал… Ни одна женщина не стоила того, чтобы из-за неё работать в банке.
Когда Набоков познакомился с Верой Слоним, сразу три дамы претендовали на его сердце. Но с этой девушкой - и Владимир сразу это понял - всё было как-то по-другому. Они поразительно подходили друг другу. Прежде всего Набоков был синестетиком, то есть обладал «цветным слухом». Каждая буква имела для него свой цвет. Причем оттенок немного менялся в зависимости от шрифта, которым эта буква была напечатана. Вера обладала тем же свойством. Кстати, сын Дмитрий, родившийся у них вскоре после свадьбы, тоже оказался синестетиком. Набоков как-то рассказывал знакомым, что у него самого буква «м» - фланелевая, розовая, у Веры - голубая, а у сына в результате смешения родительских генов - розовато-голубая. Жена, слышавшая это признание, возразила: «Неправда. У меня «м» клубничного цвета». «Ну вот, все испортила этим своим клубничным цветом!» - рассердился Набоков.
Ему нравилась даже её ершистость, колючесть: «Ты вся соткана из маленьких, стрельчатых движений». Её походка, почерк. Её поразительное умение видеть мир: плакучая ива казалась Вере похожей на скайтерьера, а соседский дом - на писателя Джойса. «Это трудно объяснить, но что-то в самом деле есть от Джойса», - соглашался Набоков. До знакомства с ним Вера окончила Сорбонну, переводила книги, печаталась… Но, когда вдруг выяснилось, что её муж — великий писатель, забросила все свои занятия и стала помогать ему. Впрочем, подрабатывала то секретарем, то машинисткой, чтобы прокормить семью и дать возможность Владимиру спокойно, без суеты, писать романы…
Он влетел в литературу с разбегу, почти без раскачки – сразу стал писать великие романы, один за другим. За первые 8 лет — «Машенька», «Король, дама, валет», «Защита Лужина», «Подвиг», «Камера обскура», «Отчаяние». Пожалуй, лучшее, что он написал, он написал в Берлине. Хотя, трудно сказать, что у него – лучшее. Но в Берлине он был почти счастлив. Но в 1934 году мирное течение жизни Набоковых снова прервалось: история не желала оставлять их в покое. В этот год, объединив посты рейхсканцлера и президента, полновластным диктатором Германии стал Гитлер. Вскоре запылали костры из книг, начались погромы, заработали первые концлагеря. Нужно было уезжать - прежде всего потому, что Вера была еврейкой.
Супруги Набоковы
И, как назло, у Набоковых совершенно не было денег. Кое-как удалось отправить Веру с сыном в Прагу. Но Владимир с ними не поехал - возникла идея поискать работу где-нибудь во Франции. О том, чтобы вернуться в Россию, речи не шло. Однажды, впрочем, Набокова посетил некий советский писатель Тарасов-Родионов, автор романа «Шоколад» (о том, как партячейка осуждает товарища за излишнюю любовь к шоколаду). Этот человек стал уговаривать Владимира вернуться на родину. «Я поинтересовался, разрешено ли мне будет свободно писать о чем захочу, - вспоминал об этой встрече Набоков. - Он сказал: я совершенно свободен выбирать любую из многих тем, которые щедро предлагает писателю советская Россия, смогу написать про колхозы, про заводы, про хлопководство - масса захватывающих сюжетов». Между прочим, композитора Прокофьева этот Тарасов-Родионов всё-таки соблазнил ехать в советскую Россию. Набоков храбрился: «Вся та Россия, которая нужна мне, всегда со мной: литература, язык и моё собственное русское детство. Я никогда не вернусь». Но всё, конечно, было сложнее. Иначе Набоков не написал бы стихов «К России»: «Отвяжись, я тебя умоляю! Вечер страшен, гул жизни затих. Я беспомощен. Я умираю от слепых наплываний твоих». Как же, как же, «вся та Россия, которая нужна мне, со мной»… Было б так, он не написал бы свой «Подвиг» — вещь, которая способна вызвать острый приступ ностальгии даже у тех, кто никогда России и не покидал…
Слон - тоже крупное животное
Из Берлина вечный странник Набоков уехал в Париж, где наметились кое-какие перспективы. И вовремя: его брат, оставшийся в Германии, вскоре попадёт в концлагерь и погибнет там.
Жена с сыном по-прежнему оставалась в Праге. И Набоков по одной тайной причине всё не спешил вызывать их к себе в Париж… Тайную причину звали Ириной Гваданини, она была дивно хороша собой и очень чувственна. Ещё она обожала стихи. Других достоинств, кажется, не имела. Она зарабатывала на жизнь дрессурой и стрижкой пуделей и вообще была заядлой собачницей. Для Набокова, с его требовательным вкусом и точнейшим нюхом на пошлость это был странный выбор. Стрижка и дрессура пуделей, подумать только! Впрочем, он и не выбирал - страсть просто полыхнула лесным пожаром. Жене вскоре обо всём сообщили, уж нашлись доброжелатели.
Некоторое время Владимир метался между Прагой и Парижем. В конце концов жена прервала его метания, отправив его к Ирине. Сказала: «Раз так влюблён, поезжай к ней». И не прогадала. Очень скоро Набоков вызвал её и сына письмом во Францию. Он сделал выбор. Страсть не всегда оказывается такой уж затяжной болезнью, а семья была ему слишком дорога…
Ирину Набоков видел потом только однажды. В Канне, на пляже, они с трехлетним Митей собирались искупаться, и тут неожиданно появилась она. Владимир не дал ей объясниться, просто попросил немедленно уехать. И на следующий день отослал любовнице все её письма. Вера сделала вид, что не знает об эпизоде. Более того, она постаралась избавить мужа от чувства вины, уверяя его, что вся эта история пошла им на пользу, оживила их брак, придала второе дыхание. С тех пор Набоков уже не просто любил жену: он её боготворил…
А вскоре семье снова пришлось бежать. В 1940 году на территорию Франции вошли немцы. На последние Набоковы приобрели билеты на громадный роскошный корабль «Шамплен», плывший в Америку (следующий рейс будет для «Шамплен» роковым - его пустит ко дну немецкая торпеда.) В кошельке у Набоковых оставалось 100 долларов. Вера чуть было не отдала их все нью-йоркскому таксисту и удивилась, когда тот, не воспользовавшись её неопытностью, дал сдачу - 99 долларов 10 центов. И начался для Набокова долгий, мучительный поиск работы. Как русский писатель он был в Америке не нужен, да и не знал его там никто. Что ж, Владимир Владимирович перешёл на английский, благо с детства владел им как русским. И с тех пор писал только английские романы. Они тоже, впрочем, до поры до времени были никому не нужны.
Разлучница Ирина Гваданини
Место преподавателя русской литературы в женском колледже в Уэлсли было не ахти каким подарком судьбы, и всё-таки это было спасение. Платили Набокову мало, аудитория состояла из молоденьких американских простушек. А он дважды в неделю читал им стихи по-русски и втолковывал, что хороший писатель дает урок стиля, а не сопереживания, что литературу надо воспринимать чувственно: на вкус и цвет… Сам над собой иронизировал, что тем самым «приколачивает гвозди золотыми часами». Студентки строили ему глазки и отчаянно краснели, когда Набоков посреди лекции вдруг (какой-то бес его толкал) сообщал им, например, что ему нравятся женщины с маленькой грудью или что-то еще в этом роде.
Вскоре он получил ещё и место в энтомологической лаборатории Гарвардского музея сравнительной зоологии. Его позвали изучать бабочек, и это привело Набокова в восторг. «Четыре дня в неделю провожу за микроскопом в моей изумительной энтомологической лаборатории. Я описал несколько видов бабочек, один из которых поймал сам, в совершенно баснословном ущелье, в горах Аризоны. Работа моя упоительная: знать, что орган, который рассматриваешь, до тебя никто не видел, прослеживать соотношения, которые никому до тебя не приходили в голову, погружаться в дивный хрустальный мир микроскопа - все это так завлекательно, что и сказать не могу». Он, самоучка (если не считать нескольких месяцев изучения зоологии в Кембридже), за несколько лет работы в лаборатории сумел сделаться уникальным специалистом по бабочкам-голубянкам, и энтомологи всего мира точно знают, что Набоков прежде всего учёный, а уж потом, возможно, заодно ещё и писатель…
В лаборатории в Гарварде
Зато со временем Владимира Владимировича пригласил читать лекции по литературе другой университет, Корнельский. Конечно, похуже Гарварда, но уж точно лучше колледжа в Уэлсли. Очень скоро Набоков завоевал славу самого эксцентричного преподавателя во всем университете. То он требовал досконального знания текстов, и тогда студенты должны были не задумываясь отвечать, какого цвета обои в спальне Каренина (нынешних студентов филологов этим, впрочем, не удивишь – без знания цвета обоев в спальне Каренина и на приличный филфак-то не поступишь, но тогда такие требования были в новинку). А то вдруг, наоборот, на консультации ответил одной девице, признавшейся, что не всё успела прочесть по программе: «Жизнь прекрасна. Жизнь печальна. Вот и всё, что вам нужно знать». Он никогда не любил Достоевского и всячески старался внушить это чувство своим ученикам. Как один из аргументов: рвал в клочья томики ни в чём не повинного Фёдора Михайловича. В письменном варианте своих «Лекций по русской литературе Набоков писал: «Я испытываю чувство некоторой неловкости, говоря о Достоевском. В своих лекциях я обычно смотрю на литературу под единственным интересным мне углом, то есть как на явление мирового искусства и проявление личного таланта. С этой точки зрения Достоевский писатель не великий, а довольно посредственный, со вспышками непревзойденного юмора, которые, увы, чередуются с длинными пустошами литературных банальностей. В «Преступлении и наказании» Раскольников неизвестно почему убивает старуху-процентщицу и её сестру. Справедливость в образе неумолимого следователя медленно подбирается к нему и в конце концов заставляет его публично сознаться в содеянном, а потом любовь благородной проститутки приводит его к духовному возрождению, что в 1866 г., когда книга была написана, не казалось столь невероятно пошлым, как теперь, когда просвещенный читатель не склонен обольщаться относительно благородных проституток. Однако трудность моя состоит в том, что не все читатели, к которым я сейчас обращаюсь, достаточно просвещённые люди. Я бы сказал, что добрая треть из них не отличает настоящую литературу от псевдолитературы, и им-то , конечно, покажется интереснее и художественнее, чем всякая дребедень вроде американских исторических романов или вещицы с непритязательным названием «Отныне и вовек» и тому подобный вздор».
Также от Набокова доставалось Томасу Манну и Рильке, которых он именовал литературными ничтожествами. И это им ещё повезло, что он не написал о них биографических романов, как о бедняге Чернышевском (вот уж кому досталось!). «Во мне слишком мало от академического профессора, чтобы преподавать то, что мне не нравится», — не скрывал Набоков, отчасти признавая таким образом правоту Якобсона.
Но больше всего недоумений и разговоров вызывало то, что он никогда не приходил на лекции один: его постоянно сопровождала Вера. К этому времени она уже совершенно поседела, хотя по-прежнему оставалась красавицей с точёной фигуркой и алебастровой кожей. Набоков же заметно сдал, сделался грузен. Она вела его под локоть до самой кафедры, потом подавала ему стопочку книг. Усаживала его и сама садилась рядом. Владимир Владимирович при студентах называл Веру «мой ассистент». Например, «мой ассистент сейчас напишет на доске цитату». Сам он на доске не писал никогда. Поговаривали, что у него аллергия на мел. Или что он давно ослеп и жена водит его как поводырь. Ходили и вовсе нелепые слухи, что ревнивая Вера боится его отпустить даже на минуту и, на случай попытки бегства, имеет при себе револьвер, который постоянно носит в дамской сумочке.
На самом деле Набоков просто не мог существовать без жены — к старости они сроднились ещё больше, чем когда-то во времена бурной любви. Вера была его настоящей аудиторией, он читал свои лекции лично для неё. Потому что никто другой не мог сравниться с ней в искусстве понимания…
Владимир, Вера и Дмитрий Набоковы
Последнюю лекцию в Корнельском университете Набоков прочёл 19 января 1959 года. К этому времени «Лолита» избавила его от необходимости добывать хлеб насущный. Решено было ехать в Европу. В Америке их ничто не удерживало: как это ни удивительно, но за 20 лет жизни там Набоковы так и не обзавелись собственным домом… И когда сына Митю спрашивали, где он живет, мальчик отвечал: «В маленьких домах около дорог». Это были мотели, меблированные комнаты, общежития… Единственным домом Набокова так и остался розовый гранитный особняк на Большой Морской.
За любимым занятием
Вот и в швейцарском Монтрё, который супруги избрали для проживания (Владимир Владимирович говорил, что ещё в студенческие годы бывал там и место поразило его «совершенно русским запахом здешней еловой глуши»), они поселились в отеле «Палас», на берегу Женевского озера. И этот отель стал последним прибежищем неприкаянного писателя. В окрестностях водились замечательные бабочки…
Однажды некий поклонник застал Набокова (естественно, с сачком в руках) спешащим в отель. Оказалось, тот идёт звать Веру. Он выследил какую-то особо редкую разновидность, но не захотел ловить один. Свидетельницей его триумфа должна была непременно стать жена… И, разумеется, мало было просто принести ей экземпляр, нужно было, чтобы она присутствовала при самой поимке.
Это было самое счастливое время их жизни, если не брать детство. Покой, красота, неторопливые занятия литературой и энтомологией… Но Набокову вдруг стали сниться, как он говорил, «тихие уютные кошмары»: покойные отец, мать и брат. Они являлись ему с хмурыми, подавленными лицами и молчаливо обступали его. Набоков знал, что скоро последует за ними… Впрочем, он ничего не боялся: «Ничто земное не имеет реального смысла, и смерть - это всего лишь вопрос стиля, простой литературный прием, разрешение музыкальной темы».
Однажды на очередной охоте за бабочками Владимир Владимирович неудачно упал, сильно ударился о камень. С тех пор начались проблемы с легкими. Набоков проболел 2 года и умер в клинике в Лозанне. Последними его словами в полубреду были: «Некоторые бабочки уже, наверное, начали взлетать…»
Их обычная диспозиция
Набоков говорил, что бабочки научили его восхищаться совершенством симметрии. И, если смотреть под этим углом, для ухода он выбрал удачный момент. Владимир Владимирович написал восемь романов по-русски плюс незаконченный «Solus Rex» и восемь романов по-английски плюс незаконченный «Лаура и ее оригинал». Если бы он прожил ещё — карточки с разрозненными кусками были бы в конце концов сложены в стройную мозаику. И симметрия бы нарушилась. Впрочем, в последний момент Набоков завещал карточки сжечь - не хотел, чтобы в качестве его последнего романа человечество читало что-то незаконченное, недоделанное. Но Вера – уже вдова — снова проявила своеволие и решила, что «Лаура» останется. Она пережила мужа на 14 лет. Понемногу переводила его английские книги на русский. (Тем же самым, и даже более успешно, стал заниматься и сын Дмитрий, при том, что он ещё и оперный певец.) Она по-прежнему не желала становиться в свет прожекторов, и сказала одному журналисту, писавшему о Набокове: «Чем больше вы упустите всё, что связано со мной, тем ближе вы будете к истине…» Неужели она правда так думала? Со стороны всё выглядит иначе… Кажется, это был чуть ли не уникальный случай удачного, крепкого и единственного писательского брака на всю русскую литературу.
Ирина Стрельникова #СовсемДругойГород экскурсии по Москве
Музей-квартира Набокова на Большой Морской, коллекция
Характер у Набокова был скверный: он дурачил биографов, ругался с журналистами, мог разнести книгу близкого друга, прикидывался близоруким, чтобы не здороваться
ЖЕНА НАБОКОВА
...за то, что, радости синоним,
сияет солнце без конца,
чертами своего лица
напоминая Веру Слоним
Иосиф БРОДСКИЙ
Н икто с полной уверенностью не знает, нужна ли писателю жена. И если она уже была в жизни, кем она являлась: доброй феей или мировым злом? По крайней мере, в русской литературе так уже повелось — судить жен. Есть в этом, конечно, что-то бытовое: а давеча Клава из третьей квартиры своего Федора снова сковородкой огрела. Не подходит она ему, не под-хо-дит! Писательские жены просто рангом повыше, а так, подход к ним тот же, на уровне товарищеского суда.
Вера Набокова не избежала ни похвал, ни упреков. Одни говорили, что она выиграла чемпионат среди писательских жен — была критиком, секретарем, переводчиком, слушательницей, литагентом, редактором, душеприказчиком. Другие называли ее железной девой, диктатором. Сам Набоков считал ее своим двойником, человеком, созданным по одной с ним мерке очень постаравшейся судьбой. В канун дня рождения великого русского и великого американского писателя вопрос стал ребром: а нужна ли была ему жена? И зачем?
ДЕВУШКА С ВОЛЧЬИМ ПРОФИЛЕМ
Познакомились они при загадочных обстоятельствах. Первая версия, набоковская: «Я познакомился с моей женой, Верой Слоним, на одном из эмигрантских благотворительных балов в Берлине, на этих балах русские девушки традиционно торговали пуншем, книгами, цветами и игрушками. Мы могли повстречаться и раньше, в Петербурге, в гостях у кого-нибудь из общих друзей». Они действительно могли встречаться и раньше, но в России между ними была бы пропасть кланового общества, и судьбе просто пришлось проделать большую работу, чтобы столкнуть их в Берлине, а не в Петербурге.
На балу она была в черной маске с волчьим профилем. Загадочная дама увлекла Сирина в ночной город на прогулку. Маску снять отказалась, вроде бы для того, чтобы Набоков внимательно усвоил то, что она говорит. А не отвлекался на ее красоту. Набоков усвоил, потому что говорила она о его творчестве. Внимание к своей персоне со стороны прекрасной незнакомки не могло не польстить юному Сирину. Благодарный, он написал стихотворение «Встреча» о романтической прогулке и маске. Стихотворение было напечатано в «Руле», и Вера поняла — маска сыграла свою правильную роль.
Дух русской литературы витает и над второй, более дерзкой версией: вроде бы Вера, которая была давно знакома с поэзией Набокова-Сирина, сама, как онегинская Татьяна, назначила ему свидание на мосту. Как и героиня «Дара», сотканная из черт подлинной Веры, Зина Мерц, будущая супруга зачитывала сборники Сирина до состояния пухлой затрепанности. Судьба судьбой, а к встрече Вера Слоним была подготовлена. Впрочем, сама Вера не очень любила, когда ее муж говорил об этом посторонним. Когда же Набоков уже был готов рассказать об их первой встрече американскому ученому, Вера резко оборвала его на полуслове, обратившись к любопытствующему: «Вы что, из КГБ?»
Отец Веры Евсей Слоним был родом из небогатой семьи, изучал право, но адвокатом так и не стал — пятый пункт помешал. Стал же крупным лесоторговцем, но в 1920 году вынужден был уехать из России, которой уже не были нужны толковые предприниматели. В Берлине он открыл издательство, выпускающее переводную литературу. Вера помогала отцу в этом, пока инфляция не снесла все его успешные начинания.
Все три дочери Евсея получили прекрасное образование. Вера, средняя, читала с трех лет и обладала уникальной памятью. Позже она станет «памятью Набокова», который частенько забывал и цитаты, и даже собственные тексты: Вера тут же подсказывала мужу и могла свободно цитировать огромные куски из его романов. Так же она знала наизусть «Евгения Онегина». «Жесткий диск» ее памяти, хранившийся в прекрасной головке, выдавал Набокову ценные сведения из глубины совместно прожитых лет: вроде цвета куртки, которую носил их сын Митя в трехлетнем возрасте.
Женитьба на еврейке была для Набокова концептуальным поступком. В.В. Набоков был сыном того самого В.Д. Набокова, погибшего от руки экстремистов-черносотенцев в 1922 году в Берлине. Набоков-отец всю жизнь боролся против юдофобии. В этом сын шел по стопам отца. Бывали случаи, когда он просто выходил из комнаты, оборвав собеседника на середине фразы, содержавшей антиеврейский намек. Иногда доходило до абсурда. Однажды писатель с женой отправился отдыхать на юг Франции. Там, в маленькой гостинице, которую держал отставной русский генерал, Набокову почудился дух антисемитизма. Несколько дней подряд он читал лекции генералу о значении евреев в русской жизни. После чего при упоминании самим Набоковым имени Андре Жид генерал строго отчитал писателя: «В моем доме прошу не выражаться»... До Веры, кстати, у Набокова были короткие романы с двумя еврейскими девушками. Третий роман затянулся на всю жизнь.
Эмигрантская жизнь была совсем не похожа на жизнь петербургскую, дореволюционную. Например, Евсей Слоним вовсе не был в восторге от такой партии для дочери. Это в России Набоков был бы завидной партией — аристократ, голубая кровь. Слоним как коммерсант понимал, что здесь, за границей, писательство обеспеченности совсем не гарантирует. Но Вера была девушкой своевольной, совета отцовского не спрашивала. Однажды они просто пришли ужинать к ее родителям, и Вера как бы невзначай проронила: «Нынче утром мы поженились».
МИССИЯ: ЖЕНА
С огромной долей вероятности можно предположить: Набоков размышлял, нужна ли ему, в сущности, жена вообще — ему, который привык к своему нищему счастью и к своей свободе. А жена — это отказ от свободы, мысли о будущем, бюджет, планирование. Но в Вере он нашел соратницу по творческой нищете. При этом он продолжал заниматься малоприбыльным репетиторством. Вера Набокова всяческую неустроенность быта терпела. Всю жизнь, по сути, они провели в меблированных комнатах, а когда маленького сына Митеньку знакомые спрашивали, где он живет, он отвечал: «В маленьких домах около дорог».
Набоков не любил писать за письменным столом, предпочитая диван или ванну. «Лолиту» он написал сидя на заднем сиденье их «бьюика», за рулем которого сидела Вера. Вместе они проехали по маршруту Гумберта Гумберта едва ли не через всю Америку, ночуя в мотелях, позже гениально им увековеченных. Затем Вера еще и спасала рукопись от уничтожения: пару раз Набоков в порыве гнева собирался выбросить ее в мусоропровод.
Набоков не только не умел водить машину. Еще в первые дни их семейной жизни он составил шутливый список вещей, которые он не умеет и никогда не научится делать: водить машину, печатать на машинке, говорить по-немецки (за столько лет жизни в Германии этот, мало сказать способный, — гениальный в отношении языков человек не удосужился выучить немецкий, потому что тот ему претил), складывать зонт, беседовать с обывателями. Все это до конца жизни за него делала Вера.
И еще она работала. Даже когда писатель Сирин стал знаменит, их берлинские доходы были по-прежнему скудны. Вера работала в адвокатской конторе: до последних дней она помнила тот адов труд, когда ломит спину от машинки, стенографии, перепечатки, переводов и — в придачу — тошнит от немецкой тупости, пошлости, канцеляризма. А Набоков занимался своим — романами. В череде романов родился их единственный сын Дмитрий. Поначалу В.В. был немного огорчен тем, что Вера занята ребенком и он не может ей диктовать. Жаловался, что это тормозит работу. Но сын есть сын, он был славный и сплошное очарование.
СОБАЧНИЦА-РАЗЛУЧНИЦА
Убегая от фашизма, Владимир, Вера и Митя переехали в Прагу, затем в Париж. В Канне между Владимиром и Верой состоялось неприятное объяснение. Незадолго до этого Вера от общих знакомых узнала о романе супруга с некой Ириной Гваданини, но молчала, ожидая решительных действий с его стороны. Набоков мучился, писал письма Ирине, с которой сблизился в Париже. Соперница была хороша собой, знала уйму стихов, была заядлой собачницей, дрессировщицей пуделей и даже подрабатывала стрижкой собак. Для Набокова, с его требовательным вкусом, это был выбор парадоксальный. Он всегда награждал несимпатичных героев дурацкими занятиями: а судьба, в свою очередь, подшутила над ним.
Вера поставила Набокова перед простым выбором. Он выбрал семью, но как-то не сразу, продолжая тайно писать письма Ирине и мучась от вульгарности обмана. Скоро Вера узнала об этом половинчатом решении и вообще перестала с ним разговаривать. В итоге этой мучительной драмы чувств Набоков все-таки остался с Верой: возможно, на чаше весов оказалась не только любовь, но и здоровый прагматизм. Что ждало его во втором браке? Ирина Гваданини, думается, справилась бы только со стрижкой. Или дрессурой.
ЖИЗНЬ КАК ДЕЛОПРОИЗВОДСТВО
В Америке, в пору его преподавания в Корнельском университете, Вера приходила вместе с ним на каждую лекцию. Она поддерживала его за локоть, в другой руке несла стопочку книг. Она сидела в первом ряду или где-нибудь поблизости, и взгляд Набокова-профессора был неизменно направлен на нее. По сути, все лекции были прочитаны Вере. Он называл ее ассистентом. Вера помогала ему во всем, иногда даже принимая экзамены. Во время занятий, когда он забывал цитату (а забывал он их постоянно), Вера молниеносно подсказывала ему. Она раздавала буклеты, манипулировала классной доской, писала мелом.
Все это вызывало различные толкования студентов. К примеру, считалось, что не Набоков ставит отметки, а его супруга: сторонники этой теории, рассчитывая на благосклонность, заискивающе улыбались именно Вере. Она не была суровой: когда помощник Набокова по самой строгой шкале предварительно оценил работы, она остановила его возле входа в аудиторию, просмотрела работы и... завысила все отметки.
Говорили, что их неразлучность объяснялась сердечной болезнью Набокова, а Вера всегда была наготове к оказанию помощи. Некоторые биографы пишут, что у писателя была аллергия на меловую пыль, но это, пожалуй, из области легенд — Набоков всю жизнь отличался превосходным здоровьем. Говорили и другое: что он стесняется своего некрасивого почерка (возможно, он просто ленился писать). Болтали даже, что Набоков был слепым, и она водила его как верная собака-поводырь: не единожды они входили в класс под руку.
Были и нелепые слухи, например о том, что Вера заставила Набокова жениться на себе, угрожая пистолетом, и до конца жизни держала мужа в заложниках. Впрочем, Вера действительно почти всегда носила в дамской сумочке браунинг: она была очень подозрительной и хотела как-то защитить свою семью. Еще в Германии она вращалась в кругу бывших офицеров и научилась отменно стрелять. А однажды Вера Евсеевна рассказывала, что, находясь под впечатлением «подвига» Фанни Каплан, тоже хотела кого-то застрелить: одни говорили, что Троцкого, другие — советского посла в Берлине.
Студенты (не зная о браунинге, конечно) относились к ней с опаской, не понимая, зачем преподаватель водит с собой жену. С ней боялись перемолвиться словечком, да она и была слишком сосредоточена на делах мужа. Коллеги по университету завидовали ее феноменальной памяти и отмечали ее необычайную преданность Набокову. Когда кандидатуру Набокова рассматривали в одном из университетов, один преподаватель заметил: «Какой смысл его брать? Всю работу делает она!» Швейцарцы, соседи Набоковых в Монтре, отмечали, что в окне за машинкой они видят горделивый профиль Веры. Это порождало уже другие слухи, что пишет романы именно она, а не Набоков.
Вся ее жизнь была делопроизводством. Обладая уникальным свойством упорядочивать и корректировать тексты безболезненно для Набокова, она много лет «перебеливала» его рукописи — переводила из письма в печатный текст. Часто он просто диктовал ей. Вдохновительница и помощница, Вера могла и отменить появление нового текста — к примеру, ей не понравилась идея романа о сиамских близнецах, который должен был стать апофеозом набоковской «мании двойников». Могла она и спасти от небытия погребенный под черновиками и трудами по энтомологии роман — Bend Sinister. Набоков совсем забыл о нем, все лето посвятив ловле бабочек. Она же предложила перевести «Евгения Онегина» на английский, при этом сама проделала огромную работу, перепечатав текст на трех тысячах листов.
В их бытовой жизни имелись просто потрясающие детали. Набоков так и не научился пользоваться телефоном. Он не мог разговаривать не только с обывателями, но и со всем остальным миром. От его имени всегда говорила Вера, а он стоял рядом с аппаратом.
Она вела переговоры с издательствами и уговаривала издателей идти на уступки, выбивала гонорары. Вела его переписку, ограждая от желающих познакомиться. Гений не имеет права добродушно потакать праздному желанию многих. Она писала письма, а Набоков их подписывал или просто одобрял. Многие ее письма начинались с уловки: «Владимир начал это письмо, но вынужден был в спешке переключиться на что-то другое и попросил меня продолжить...»
Таким образом, Вера Набокова создавала некую воздушную подушку между миром и писателем, ту самую дистанцию, недосягаемость, на которую жаловались окружающие. Возможно, это и было необходимо Набокову. Характер у него был скверный: он дурачил биографов, ругался с журналистами, мог разнести книгу близкого друга, прикидывался близоруким, чтобы не здороваться. Вера вела сухую учтивую переписку, и иногда сам Набоков отвечал от имени Веры, имитируя ее деловой тон. От этих игр у биографов образовалась жуткая путаница в письмах и головах. Когда нужен был нейтральный персонаж, Вера подписывалась именем выдуманного ассистента Корнельского университета. Ее дневная норма была около 15 писем, она проводила по 5-6 часов за письменным столом.
МОНОПОЛИЯ НА МУЖА
Вера была отлаженным механизмом, призванным поддерживать его Дар. Они оба были тружениками, но разного направления. Набоков как демиург рождал миры, населял их, заставлял жить. Вера — упорядочивала, выметала лишнее, чистила, скребла, выставляла напоказ. Она давала ему ощущение стабильности и основательности жизни. Естественно, что при этом Набоков сам не испытывал никакого интереса к обыденной реальности: скажем, к преподаванию и издательским делам. Существует версия, что именно Вера вынуждала его ходить на лекции, поэтому и сопровождала его всюду.
С другой стороны, ее вечное присутствие ограждало его (может быть, и напрасно) от живого общения. Она могла прервать его на полуслове, резко встать, давая собеседнику понять, что встреча закончена. Еще неизвестно, кому более мы обязаны непрозрачностью жизни Набокова — самому В.В. или же Вере.
В некоторых воспоминаниях Вера предстает как злой ангел: она буквально вырвала Сирина из эмигрантской литературной среды, установив жесткую монополию секретаря на аудиенции. При первом же знакомстве с новым человеком она ставила на нем «резолюцию», еще более категоричную, чем делал это сам Набоков. Она признавала, что более требовательна к людям, чем В.В., и что ей сразу же бросаются в глаза их низменные качества. По свидетельству учеников, Набоков не был мизантропом, отказ от общения мог быть следствием вердикта Веры. Она была человеком жестким, волевым, подозрительным.
Звучат и профессиональные упреки в ее адрес: мол, она была недостаточно образованной, чтобы давать советы. К примеру, ее переводы — английские, немецкие, французские — откровенно слабые. Хотя Вера помогла Набокову преодолеть отчуждение знакомого с детства, но все же неродного английского языка. И после его смерти одинокая восьмидесятилетняя женщина самоотверженно работала над переводом «Бледного пламени», именно это держало ее в рамках прежнего существования.
Набоков неоднократно подчеркивал, что ему необязательно возвращаться на родину, в полицейское государство: его Россия всегда была с ним — мир его детства, сын и Вера, которая создала комфортную оболочку из схожести вкусов, любви к словам, чуткости к красоте и чистоте языка.
Хотя схожесть их вкусов была не такой уже абсолютной. Они оба обладали цветовым восприятием языка, любили игры, но в то же время в отличие от Набокова Вера увлекалась политикой, живописью, театром. Его же затащить на спектакль было невозможно. Он терпеть не мог домашних животных, и Вера развешивала у себя в комнате фотографии кошек и собак, принадлежащих друзьям.
Романные жены у Набокова — исчадия ада, которые только и способны, что губить ростки прекрасного. Они заставляют терпеть вероломные измены и совокупляются по зову природы. Такова Марфинька, жена Цинцинната («тишь да гладь, а кусачая»), такова и жена Чернышевского в «Даре». Иные создания, к примеру Лиза из романа «Пнин», свою пошлость маскируют под видом прогрессивных девиц, которые постоянно находятся в развитии: то стихи слагают, то за психоаналитиков замуж выходят. Есть и другие, более роковые женщины, загадочные и не без вдохновительных признаков красоты: особенного строения яремной ямки, фиолетовой родинки, бархатных глаз, посаженных чуть выше обычного. Они похожи на прустовских героинь, которые губят писателя внутренним несоответствием его Дару.
Вера не была похожа ни на кого из них. Она повторяла, что у Набокова всегда хватало вкуса, чтобы не вводить ее в свои книги. Хотя это было лукавством: не целиком, так по частям — отдельными приметами, свойствами, репликами — она растворилась в героинях. Мы можем опознать ее в Зине и в Клэр. Но есть ощущение, что о ней мы никогда не узнаем всей правды. Во-первых, еще двадцать лет будут недоступны архивы Набокова. Во-вторых, правды в этом биографическом смысле не существует: у современников была правда очевидцев — друзей и недругов. А у Набокова была своя правда, правда мужа. Как принято говорить на товарищеских судах, ему жить.
Саша ДЕНИСОВА
В материале использованы фотографии: Hulton ARCHIVE/Fotobank
