Любовь к родине или Путешествие воробья

Бракосочетание Земли и Солнца

Ситуация «бессилия любви», возникающая в рассказе А. Платонова «Река Потудань», сродни той, которую описал Шекспир в двадцать третьем сонете:

sonnet xxiii

As an unperfect actor on the stage,
Who with his fear is put beside his part,
Or some fierce thing replete with too much rage,
Whose strength’s abundance weakens his own heart;
So I, for fear of trust, forget to say
The perfect ceremony of love’s rite,
And in mine own love’s strength seem to decay,
O’ercharged with burden of mine own love’s might.

Как тот актер, который, оробев,
Теряет нить давно знакомой роли,
Как тот безумец, что, впадая в гнев,
В избытке сил теряет силу воли, -
Так я молчу, не зная, что сказать,
Не оттого, что сердце охладело.
Нет, на мои уста кладет печать
Моя любовь, которой нет предела.

Перевод С. Маршака

Говоря языком Шекспира, Никите не удается совершить «the perfect ceremony of love’s rite» («все, что положено по чину любовного обряда») из-за неумеренности его собственной любви, «whose strength’s abundance weakens his own heart» («чья избыточная сила обессиливает его сердце»). Такая коллизия справедливо может быть названа романтической , ибо она говорит об интенсивности чувства, превышающем обычную меру и норму, - таковы, например, боль и оцепенение от избытка счастья в Китса.

Сюжет Платонова, казалось бы, не требует никакой особой интерпретации, кроме обращения к собственному чувству и (если угодно) к литературным аналогиям. Однако, не посягая на эту очевидность, мне хотелось бы проанализировать в этой статье и еще один, скрытый план рассказа, который я определяю как план символический и мифологический. Такой анализ представляется уместным еще и потому, что творчество автора «Реки Потудань» мифологично в самой своей основе и что именно с установкой на миф и на сказку связана та особая «первозданность» языка и интонации, по которой читатель сразу узнает прозу Андрея Платонова. Цель моего разбора - не отменяя уже сложившегося у читателя понимания, существенно расширить перспективу восприятия рассказа и объяснить некоторые остающиеся темными моменты.

Мне кажется, что главный конфликт рассказа Платонова хорошо укладывается в рамки солнечно-земного (аграрного) мифа, в котором Люба является Землей, а Никита - Солнцем. Начнем с того, что протяженность действия рассказа составляет ровно год: первая хронологическая ремарка - «поздним летом», последняя - «на отдании лета»; что составляет полный астрономический цикл солнца, а также полный аграрный цикл земли. Тема земного плодородия - важнейший лейтмотив «Реки Потудань». Образ земли - измученной, истоптанной многими ногами, истощенной, отдыхающей и набирающей новые силы, чтобы опять рожать, - достигает патетической кульминации в описании предвесенней, предрассветной ночи, когда Никита возвращается домой, получив весть, что Люба готова выйти за него замуж:

…Земля сейчас была бедна и свободна, она будет рожать все сначала и лишь те существа, которые никогда не жили. Никита даже не спешил идти к Любе; ему нравилось быть в сумрачном свете ночи на этой беспамятной ранней земле, забывшей всех умерших на ней и не знающей, что она родит в тепле нового лета .

Характерно, что Люба, как Мать-Земля, строго соблюдает времена года: она охлаждает нетерпение Никиты, когда оно оказывается не ко времени, и откладывает их свадьбу до весны.

С другой стороны, Никита у Платонова связан со стихией огня. Его постоянное занятие - рубка дров, растапливание и поддержание огня в железной печурке («буржуйке»). Его внутренний жар прорывается наружу в форме простудной лихорадки и неослабно бушует почти месяц - Любе едва удается потушить это пламя. Но в последнем эпизоде рассказа (после того, как физическое соединение супругов счастливо совершается) Люба - только озябшая земля, которая просит у солнца тепла и света:

…в сенях не оказалось больше дров. Поэтому Никита оторвал на дворе от сарая две доски, поколол их на части и на щепки и растопил железную печь. Когда огонь прогрелся, Никита отворил печную дверцу, чтобы свет вышел наружу. Люба сошла с кровати и села на полу против Никиты, где было светло .

Роль Никиты как бога огня и света подчеркнута здесь в полной мере. Но это уже больше не дикий, необузданный огонь, который Любе приходилось усмирять во время болезни Никиты. Мы узнаем миф о приручении огня , один из главных культурных мифов человечества.

Есть одно слово, прочно связанное с Никитой, которое повторяется без конца в рассказе Платонова. Это слово - «сердце»: «его сердце радовалось и болело», «питание для наслаждения сердца», «сердце лежит в погребении», «вся сила бьется в сердце», «со сжавшимся кротким сердцем», «в его бьющемся сердце», «скрывая свое сердце» и т. д. Значение этого лейтмотива проясняется, если мы примем во внимание изоморфизм между солнцем и сердцем, фонетически подчеркнутый в русском языке и поэтически разработанный у русских символистов - прежде всего, у Вячеслава Иванова в разделе «Солнце-Сердце» его книги «Cor Ardens». Сердце Никиты знаменует его солнечную природу.

Функция Солнца - оплодотворить Землю, но Никите мешает какой-то странный подсознательный страх. Природа этого страха отчасти проясняется, если вспомнить амбивалентную роль Матери-Земли в основном аграрном мифе, где она является одновременно рождающим и поглощающим началом. Мужской элемент делается ненужным сразу же после выполнения своей функции. «Сердце-семя» должно погибнуть ради продолжения жизни. Вот почему отношение Никиты к Любе двойственно - притяжение и инстинктивный страх.

В рамках солнечно-хтонического мифа становится понятным и эпизод в самом начале рассказа, когда Никита, подойдя близко к родному городу, засыпает на голой земле и ему снится какое-то «маленькое, упитанное животное, вроде полевого зверька, откормившегося чистой пшеницей», которое забирается к нему в глотку и душит его своей шерстью. Ужас, который испытал Никита и от которого он проснулся, сродни ужасу человека, погребенному заживо. «Полевой зверек», забравшийся в глотку Никиты, - это сама земля, удушающая и поглощающая. Вполне вероятно, что Платонов мог знать статью Максимилиана Волошина «Аполлон и мышь» о древней вражде Аполлона и мыши, олицетворения хтонических, враждебных Солнцу, сил. Кошмарный сон о мышеподобном зверьке, отражающий подсознательный страх Никиты перед землей, которая убаюкала и усыпила его на своем теплом лоне, - не случайный элемент повествования, а «вещий», пророческий сон, задающий звучание всему рассказу.

Наряду с главным солярно-хтоническим мифом, в рассказе присутствует и один из вторичных мифов - об окультуривании мужского героя женщиной-жрицей. В аккадском эпосе о Гильгамеше блудница дает Энкиду хлеб и вино - главные продукты земледелия, которых он раньше никогда не пробовал. Сексуальная инициация связывается с укрощением дикого героя - охотника и воина. Миф запечатлел момент перехода от кочевой стадии общества к оседлости и земледелию. Главную роль в этом переходе играла женщина: естественно, что миф отражал, по словам А. А. Тахо-Годи, «древние матриархальные и хтонические черты поклонения великому женскому божеству плодородия и зависимому от нее гораздо более слабому и даже смертному, возрождавшемуся лишь на время, мужскому корреляту» .

Миф об окультуривании вполне подходит к сюжету «Реки Потудань». Люба - студентка (жрица знаний). Никита - солдат, «бедный, малограмотный, демобилизованный человек», как он сам себя называет. Но вскоре, под влиянием Любы, жизнь Никиты начинает меняться: от походного костра - к железной печке, от сна на голой земле - к мебели и постели. Две белые булки, которые он приносит Любе за пазухой, - еще один символ высшей, «улучшенной» культуры. Люба же, наоборот, носит за пазухой тетради. Примечательно, что Любина женственность манифестируется как знание, а Никитина приобретенная цивилизованность - как женственность. Все их свидания проходят по одной схеме: Люба читает, а Никита возится с печкой и готовит еду. Любино сходство со жрицей очевидно: она все время что-то бормочет про себя, знает наизусть мудрые книги, она хранит свою девственность как обетную жертву Богу знаний.

Вместе с тем, «окультуривание» дикого героя, как и «приручение огня», играют лишь подчиненную роль во внутренней структуре «Реки Потудань». Доминирует же (как показывают хронотоп рассказа и его главные лейтмотивы) миф о Матери-Земле , рождающей и поглощающей богине (аграрный миф). Все три мифа представляют собой разные уровни основного солярно-хтонического мифа .

Евангельские мотивы

Языческая парадигма сочетается в рассказе Платонова с сильной христианской парадигмой. Люба в глазах Никиты - Мадонна, ее лик с самого начала изображен как бы кистью иконописца:

Ее чистые глаза, наполненные тайной душою, нежно глядели на Никиту, словно любовались им. Никита также смотрел в ее лицо, и его сердце радовалось и болело от одного вида ее глаз, глубоко запавших от житейской нужды и освященных доверчивой надеждой .

Рядом с этим изображением, напоминающим о Богоматери с Младенцем, Платонов помещает и другое - пророческое видение, в котором Люба предстает состарившейся и умершей:

Австрийские башмаки ее, зашнурованные бечевкой, сильно износились, кисейное, бледное платье доходило ей только до колен, больше, наверно, не хватило материала, - и это платье заставило Никиту сжалиться над Любой - он видел такие же платья на женщинах в гробах , а здесь кисея покрывала живое, выросшее, но бедное тело .

Это двойное видение настоящего и будущего - пророческое зрение Никиты - привносит ноту глубокой печали в повествование.

Никита наделен многими чертами, сближающими его с Христом. Начнем с земной профессии: он не только сам плотник, но и сын плотника. Его аскетический подвиг в Кантемировке можно сопоставить с удалением Христа в пустыню, а благополучное возвращение домой, к Любе - с возвращением Христа в Галилею: «И возвратился Иисус в силе духа в Галилею» (Лк., 4:14). Или же его можно сравнить со смертью и воскресением из мертвых. «Здравствуй, Никит!» - говорит отец, встретив Никиту через несколько месяцев после его исчезновения из города. - «Мы думали, ты покойник давно…»

В любви Любы к Никите заметно материнское начало. Спасая Никиту от горячки, она решительно поднимает его с постели, укутывает и отвозит к себе домой на извозчике - параллель с бегством в Египет (Мария увозит сына на осле). Любовь Никиты к Любе смешана с благоговением, экзальтацией и какой-то мистической, врожденной виной. Ключ к этим чувствам - образ Богоматери; такова же была любовь князя Мышкина к Настасье Филипповне в «Идиоте» и Джузеппе Капонзаччи к Помпилии в «Кольце и книге» .

Юношеские статьи Андрея Платонова о любви дают ценный комментарий к «Реке Потудань»:

Страсть тела, двигающая человека ближе к женщине, не то, что думают. Это не только наслаждение, но и молитва, тайный труд жизни во имя надежды и возрождения, во имя пришествия света в страдающую распятую жизнь…

Если бы даже не было никаких других свидетельств, одной этой цитаты достаточно, чтобы доказать принадлежность Платонова к традиции символизма и русского Серебряного века. Отход от старых религиозных форм и одновременно их утилизация («пришествие света», «распятая жизнь») в проекте нового религиозного строительства, поклонение «вечно женственному» как символу надежды и возрождения, сам культ Тайны («Silence and Secrecy» Метерлинка!) - все это вполне аналогично исканиям символистов - от Владимира Соловьева до Андрея Белого и Вячеслава Иванова.

Я бы сказал, что христианская парадигма у Платонова во многом даже «древнее», то есть ближе к евангельскому и раннехристианскому идеалу терпения, страдальчества и искупления. Очевиден, особенно в ранней платоновской прозе, ее мессианский пафос - жизни не ради этой сегодняшней жизни, а ради грядущего «пришествия света».

Платонов и символизм

Подобно символистам, Платонов творит свой миф как из христианских, так и языческих элементов, сплавляя их в единое целое. Нужно иметь в виду, что в свои зрелые годы Платонов, если бы даже захотел, не смог бы открыто излагать свои философские и мифопоэтические идеи - мифология стала монополией государства, любая «самодеятельность» в этом вопросе оценивалась как вражеская диверсия. Оттого-то для нас вдвойне ценны ранние статьи Платонова, где он еще мог, по условиям времени и по наивности души, без оглядки высказывать свои мысли. Чтобы продемонстрировать, каковы были эти мысли, позволю себе привести обширные цитаты из статьи Платонова «О любви», также относящейся к началу 1920-х годов [выделение курсивом - мое, подчеркивание - А. Платонова. - Г. К. ]:

Над народом не надо смеяться, даже когда он по-язычески верит в свою богородицу . <…> Если мы хотим разрушить религию и сознаем, что это надо сделать непременно, т. к. коммунизм и религия несовместимы, то народу надо дать вместо религии не меньше, а больше, чем религия. <…> Душа нынешнего человека так сорганизована, так устроена, что вынь только из нее веру, она вся опрокинется… <…>

Вы скажете: но мы дадим народу вместо религии науку. Этот подарок не утешит . Наука в современном смысле существует только 100–150 лет, религия же насчитывает десятки тысяч лет. Что же сильнее и что глубже въелось в нутро человека ? <…>

Людям нужно другое, более высшее, более универсальное понятие, чем религия и чем наука. Люди хотят понять ту первичную силу, ту веселую буйную мать, из которой все течет и рождается , откуда вышла и где веселится сама чудесная бессмертная жизнь…

Скажу все до конца. До сих пор человечество только и хотело ясного понимания, горячего ощущения той вольной пламенной силы, которая творит и разрушает вселенные. Человек - соучастник этой силы, и его душа есть тот же огонь, каким зажжено солнце , и в душе человека такие же и еще большие пространства, какие лежат в межзвездных пустынях .

Усилие осуществить синтез языческого с христианским здесь такое же, что у символистов, огнепоклонничество - то же. Трудно представить, что Платонов мог избежать влияния солнечно-дионисийской образности символистов - она лежала на поверхности, то есть буквально на обложках их поэтических сборников - «Будем, как солнце» К. Бальмонта, «Cor Ardens» [«Пылающее сердце»] В. Иванова и т. д.

Елена Толстая-Сегал уже обращала внимание на внутреннее родство теургических принципов младших символистов, а также их «соборного» принципа, с философскими устремлениями Николая Федорова, столь важными для мировоззрения Платонова . Я бы хотел заметить, что не только теургический принцип и идея слияния объективного и субъективного, но и вся система образов Платонова - огонь, сердце, солнце, душа мира, солнечная жертва и т. д. - восходят, на мой взгляд, непосредственно к «Cor Ardens», воспроизводя многоуровневую схему соединения языческой (солярной) и христианской парадигм в поэтической мифологии Вячеслава Иванова.

В первом разделе «Cor Ardens», «Солнце-Сердце», поэт воспевает Солнце как мощного бога, пылающего и сгорающего, - Феникса, заключающего в себе собственный погребальный костер. Лучи его уподобляются пламенному объятию - и одновременно распятию. В мировом круговороте смертей и воскресений пылающее Солнце, «озимое семя живого огня», должно погибнуть; но обреченность любви (вызывающая смешанное чувство влечения и страха в языческом мифе) переосмысляется как радостная жертва и преодолеваются в дионисийско-христианской религии Вячеслава Иванова:

Солнце ясное восходит,
Солнце красное заходит,
Солнце белое горит
Во свершительном притине -
И о жертвенной судьбине
Солнцу-сердцу говорит:

«Ты, сжимаясь, разжимаясь,
Замирая, занимаясь
Пылом пламенным, горишь,
Сердце брат мой неутомный,
И в своей неволе темной
Светлый подвиг ты творишь!

………………………
Уподобься мне в распятье,
Распростри свои объятья -
И гори, гори, гори!»

В контексте всей книги «Cor Ardens» солнце отождествляется с любовью, а примирение с космическим законом (таинственное «да») связывается с женским началом. Здесь тоже, как мы уже отмечали, важное схождение Платонова с идеями символистов.

Знаменательно само название статьи Платонова, посвященной Женщине. «Душа мира» («Anima Mundi») в символистской интерпретации означала некий океан, из которого выходят и куда возвращаются все индивидуальные души, бесконечный резервуар мировой памяти и образов. Помните, как у Чехова: «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы <…> все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли. <…> Тела живых существ исчезли во прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. Общая мировая душа - это я… я…» Женщина, по Платонову, - «душа мира», которая «сменой поколений» очищает «горящую душу» человечества . Естественно, что она не может не вызывать, наряду с любовью и благоговением, и тайного трепета - как сила, растворяющая индивидуальное во всеобщем, несущая смерть индивидууму.

Но она же - и единственная надежда человека на бессмертие, точнее, она - мать надежды. Как пишет Платонов:

Женщина и мужчина - два лица одного существа - человека: ребенок является их общей надеждой.

Некому, кроме ребенка, передать человеку свои мечты и стремления; некому отдать для конечного завершения свою великую обрывающуюся жизнь .

Ребенок у Платонова - тоже двойственный, языческо-христианский символ: это и «владыка мира» (сравни: «царь-ребенок» у Гумилева), и «искупление вселенной». «Да приблизится царство сына (будущего человечества) страдающей матери и засветится светом сына погибающая в муке родов душа ее» , - так, языком евангельской молитвы, заканчивает Платонов свою статью «Душа мира».

История любви

Если сравнить «Реку Потудань» с другим известным рассказом Платонова - «Фро», включенным в тот же сборник 1937 года, мы узнаем в нем практически тот же сюжет, только увиденный с противоположной, женской точки зрения. Роли полов здесь зеркально отражены: в «Реке Потудань» Люба более образованная, рациональная и строящая реальные планы, а в рассказе «Фро» в аналогичной роли выступает Федор. Никита же и Фро представляют собой любовь в чистом виде, самозабвенную и безрассудную. В обоих рассказах молодые супруги переживают разлуку и воссоединяются лишь после того, как один из них узнает о гибели другого (сумасшедшая телеграмма Фро стоит тайного исчезновения Никиты). Обе истории кончаются «благовещением» о ребенке, который должен искупить и залечить все страдания и испытания любви.

От белой простыни, спустившейся с кровати, по комнате рассеивался слабый свет, и Никита увидел детскую мебель, сделанную им с отцом, - она была цела .

Так описывается возвращение Никиты домой поздней ночью, его взгляд в окно на спящую Любу. После двух недель, проведенных с мужем, Фро воспринимает повторную разлуку с ним намного спокойней: мальчик за окном, играющий на губной гармонике, которого она приглашает зайти к себе в гости, - ясная метафора произошедшей в ней перемены:

В наружную дверь робко постучался маленький гость. Фрося впустила его, села перед ним на пол, взяла руки ребенка в свои руки и стала любоваться музыкантом: этот человек, наверно, и был тем человечеством, о котором Федор говорил ей милые слова .

Александр Жолковский предложил в качестве возможного интертекста для рассказа «Фро» сюжет об Амуре и Психее . История разлучения королевской дочери со своим тайным мужем в наказание за нарушение обета входит как вставная новелла в роман Апулея «Золотой осел». Мы можем включить рассказ «Река Потудань» в тот же контекст, сравнив исчезновение Никиты из дома с превращением Луция в осла . Эпизод в Кантемировке соответствует известному фольклорному мотиву: переодетый принц или принцесса выполняют грязную работу, пока не произойдет решающее узнавание, а затем - женитьба и возведение на царство. Этот мотив, как показано у Проппа, восходит к древнему обряду инициации. По наблюдениям ученых, инициация связана с преодолением не только боли и страха, но и отвращения (пребывание в яме с экскрементами и т. п.) Никита на рынке в Кантемировке проходит сквозь испытания холодом, голодом, немотой, он чистит отхожее место, накладывает навоз из кучи на подводу, роет яму для нечистот и так далее; все это входит в обряд инициации Никиты, превращает его в мужчину.

Метаморфоза Луция является одной из версий обряда инициации, связанной с древнейшей религией тотемизма и культа животных предков. Она отражает также ритуалы поклонения Солнцу. Само слово «Луций» означает «святящийся», «светлый». В Египте и других странах Средиземноморья осел считался животным, посвященным Солнцу и в этом качестве участвовал в праздниках и обрядах Осириса, Диониса и Аполлона. Христос, въезжающий в Иерусалим на осле, - евангельский след именно этой древней церемонии, указывающей на связь поклонения Христу с культом Солнечного бога.

И когда приблизился к Виффагии и Вифании, к горе, называемой Елеонскою, послал двух учеников Своих,

Сказав: пойдите в противолежащее селение; вошедши в него, найдете молодого осла привязанного, на которого никто из людей никогда не садился; отвязавши его, приведите;

И если спросят вас: «зачем отвязываете?» скажите ему так: «он надобен Господу».

Лк., 19:29–31

Ольга Фрейденберг замечает, что все четыре Евангелия говорят о привязанном осле, и объясняет это тем, что солнце в определенные периоды времени (ночью, зимой) кажется пассивным и обездвиженным; поэтому древний праздник Солнца включал в себя ритуал «развязывания» Бога. Она указывает на Прометея, бога Солнца, привязанного к скале, на Диониса, связанного пиратами, и т. д. В определенном смысле, «Река Потудань» - тоже история «развязывания», освобождения солярной, сексуальной силы Никиты.

Итак, мужская инициация героя, сказка о переодетом или заколдованном принце, легенда об «окультуривании» дикого мужчины-охотника, легенда об укрощении огня, солярно-хтонический миф с Землей в качестве рождающей и поглощающей богини, «развязывание» производительных сил Солнца, христианский миф с фигурой сострадающей Матери и обещанием искупления в Младенце - таковы частные уровни мифа в рассказе «Река Потудань». Эволюционно связанные и как бы «просвечивающие» один сквозь другой, они объединены концепцией испытания и жертвы, без которой невозможно продолжение жизни.

Сюжет рассказа Платонова содержит универсальную историю любви. Таинственная и мучительная инициация по обрядам первобытного племени сменяется торжественным и экстатическим жертвоприношением в культе умирающего и воскресающего бога и, наконец, добровольной и осознанной жертвой в христианстве.

Все три парадигмы присутствуют в рассказе Платонова. За один год его герои проживают неизмеримый срок исторического и легендарного времени. Предчувствие ребенка, который должен явиться на свет, надежда и тоска по будущему столь сильны в финале, что весь рассказ может быть прочитан как пролог романа о сыне Никиты и Любы, предыстория его рождения.

P. S.

Статья закончена, и я ничего не стал бы к ней прибавлять. Но, на беду, остались два черновых фрагмента, содержащих нечто иное, относящееся к уже сказанному примерно, как монолог Кормилицы к сцене на балконе. То есть, если бы я хотел нарочно скомпрометировать сравнительно-мифологический метод, примененный выше, я бы не нашел ничего лучшего, чем добавить эти две главки, показывающие полную произвольность и несерьезность всякой интертекстуальности. И если я все же добавляю эти главки, то не только из бережливости (чтоб ничего не пропадало!), но и потому, что верю: в них тоже что-то есть. Предположим, что я нарисовал серьезную картину; этим добавлением я превращаю ее в триптих, на боковых створках которого происходят какие-то карнавальные сцены. Или, если считать, что такого рода статьи вообще не имеют никакого объективного смысла, а представляют собой лишь отражение авторской физиономии, скажем так: я превращаю простое зеркало в трюмо, где в основном стекле я отражаюсь серьезным анфасом, а в боковых зеркалах - профилем с большим носом.

Добавление I: Народ и революция

Выше мы рассмотрели рассказ Платонова на его глубинном, вневременном и мифологическом уровне. Однако, в рамках того плюралистического подхода и полифонического описания, о которых справедливо писал Жолковский в упомянутой статье о рассказе «Фро», «Река Потудань» может быть истолкована и совсем по-другому, а именно - как актуальная историческая аллегория. В этом плане Никиту можно рассматривать как Русский народ, а Любу - как Революцию. Многие черты героев естественно ложатся в такую интерпретацию: никитино терпенье, простодушие, его навык ко всякому ручному труду, его народные корни (отец - из мастеровых). с другой стороны, любина страсть к науке и учению, ее горячая целеустремленность, ее происхождение из среды интеллигенции (мать - учительница).

Изображение Революции в образе девушки с книгой было общепринятым в двадцатых годах. Оно увязывалось с лозунгами эмансипации женщины и всеобщей грамотности и корреспондировало с традиционными женскими аллегориями Родины и Свободы. Поэтические жесты типа: «У меня на свете две любимых, / Это - Революция и ты» (В. Маяковский) - были стилистическими клише времени.

В рамках этого социального мифа, брак Революции и Народа должен породить Светлое Будущее; поэтому Люба загодя велит Никите изготовить детскую мебель для их будущего младенца. Неспособность зачать и породить этого младенца заставляет Никиту бежать в торговое село Кантемировка. На аллегорическом уровне это может интерпретироваться как переход к рыночной экономике - то есть к НЭПу, введенному Лениным в 1922 году.

НЭП был весьма драматическим поворотом в коммунистической стратегии и тактике. Казалось, что сама идея торговли и - хуже того - наемного труда (то есть эксплуатации) оскверняет революционные идеалы, мешает их с грязью. Все это - грязь, торговля и эксплуатация человека человеком (в образе церковного сторожа, нещадно эксплуатирующего Никиту) - присутствуют в кантемировском эпизоде рассказа. Многие рядовые члены партии испытали настоящий шок при введении НЭПа. Известны случаи, когда «честные коммунисты» кончали жизнь самоубийством, не умея и не желая смириться с этой «изменой революции». Сравните с попыткой самоубийства Любы, бросившейся в реку после ухода Никиты.

Но, в конце концов, Никита возвращается к Любе (Народ возвращается «в лоно коммунизма»), и период рыночной экономики заканчивается. Это событие, в реальности сопровождавшееся насильственной коллективизацией и индустриализацией, изображается в рассказе как «хэппи-энд», по крайней мере, оно кажется таковым Никите. Но, как мы знаем, Никита склонен обольщаться, один раз ему уже почудилось, что «счастье полностью случилось с ним» (а потом оказалось, что не полностью). Вот и теперь ему кажется, что он «уже привык быть счастливым» с Любой. Пусть ночная рубашка жены заношена и не греет, пусть за неимением дров, Никите пришлось оторвать две доски от их собственного сарая, - они с Любой будут жить в честной бедности, вдали от скверны Рынка (Кантемировки) и его ужасных демонов (ночного сторожа), эксплуатирующих и мучающих народ (Никиту). Так совершается (завершается?) брак Народа и Революции.

Добавление II: Танец от печки

В этой главе мне хотелось бы остановиться еще на одном важном прототипе Никиты Фирсова - на Емеле-дураке.

Между прочим, это та грань характера Никиты, которая в первую очередь схватывается при взгляде со стороны. Скажем, американские студенты (сошлюсь на свой опыт) на просьбу охарактеризовать Никиту, по возможности, одним словом отвечают практически хором: «Дурак!» («A fool!»). Не учесть этот vox populi было бы методологически неверно.

Как известно, любимым средством транспорта сказочного Иванушки-дурачка была русская печка, приводившаяся в движение словами: «По щучьему велению, по моему хотению!» Любимым транспортом писателя Андрея Платонова, безусловно, являлся паровоз. В локомотивном депо работал его отец, да и сам он работал в молодости помощником машиниста. Романтика паровозов и железных дорог неотделима от творчества Платонова, - впрочем, ее не чуждался, например, и Киплинг, воспевший «королеву Романтику» как водительницу локомотива:

Послушен под рукой рычаг,
И смазаны золотники,
И будят насыпь и овраг
Ее тревожные свистки;
Вдоль доков, мельниц, рудника
Ведет умелая рука.

Королева. Перевод А. Оношкович-Яцыны

В советской стране паровоз был символом движения к светлому будущему: «Наш паровоз, вперед лети, / в Коммуне - остановка…». Россия мечтала въехать на паровозе в царство Коммуны так же, как дурак Емеля мечтал въехать на печке с трубой в царский терем. Думаю, не случайно Андрей Платонов в последний период своей жизни занялся именно фольклором; это был именно тот случай, когда внешние обстоятельства (фактический запрет на публикацию своих вещей) совпали с внутренней закономерностью: платоновские переложения русских народных сказок представляются мне органической и важной частью его наследия. Творчество Платонова прошло через три фазы: социальные утопии и сатиры 1920-х годов (эпика), рассказы 1930-х, в которых частное превалирует над общим (лирика), и сказки 1940-х - начала 1950-х годов. Вектор этой эволюции - уход от конкретно-исторического в область идеального, в сказку со счастливым концом.

Интересно сравнить трех героев Андрея Платонова, соответствующих этим трем этапам его творчества - Машиниста паровоза, Никиту из «Реки Потудань» и Емелю-дурака, параллельно с их любимыми двигателями внутреннего сгорания : паровозом, печкой-«буржуйкой» и русской печью самоходной модели.

В холодной и заснеженной России печь всегда играла исключительную, я бы сказал, центральную роль. Недаром русская идиома «танцевать от печки» означает «начать с начала, с основного». Конструируя подходящее средство перемещения для своего любимого сказочного героя, народное воображение не сумело оторвать его от русской печи - так был создан и запатентован этот замечательный вездеход-снегоход с трубой, на котором разъезжает Емеля-дурак в русских сказках. Понятно, что когда русский человек впервые увидел паровоз - большой, стремительный, фыркающий дымом, - он не мог не узнать в нем ту самую самоходную печь из сказки и не влюбиться в свою воплощенную мечту. Он верил, что она доставит его куда угодно - в Коммуну так в Коммуну!

По молодости лет Платонов разделял этот энтузиазм. В 1922 году он писал жене: «Невозможное - невеста человечества, и к невозможному летят наши души…»

Какую же цель преследуют Машинист, Никита Фирсов и сказочный Емеля? Конечно, эта цель - счастье. Разница лишь в том, что Емеле нужно счастье для себя, а Машинисту - для всех. Его идеал хорошо выразил деревенский поэт Степан Жаренов из рассказа «Родина электричества»: «Не мы создали божий мир несчастный, но мы его устроим до конца. И будет жизнь могучей и прекрасной, и хватит всем куриного яйца». Никита Фирсов - тот же Емеля-дурак, который, вырвавшись из железного потока войны и революции, возвращается к исконным идеалам печки и своего простого, отдельного счастья. Чего просит его смущенное, замирающее сердце? Все того же: покоя. И вот он уменьшает скорость своего паровоза до нуля в надежде извлечь немного тепла и света из той машины, что предназначалась для достижения исключительно далеких и глобальных целей. И пролетарский локомотив превращается в «буржуйку».

Но действительно ли скорость уменьшается до нуля? Разве мы не должны добавить к ней скорость суточного вращения Земли, которая на широте Воронежа составляет примерно 500 км/ч, да еще скорость движения Земли по околосолнечной орбите, что составляет (опять-таки приблизительно) еще 40 тысяч км. В час. Складывая скорости, получаем следующую таблицу:

Разница, как мы видим, несущественная. с космической точки зрения, не имеет значения: мчаться ли в паровозе по рельсам, лететь верхом на печке по снегу и буеракам или сидеть на полу, подкладывая в дверцу буржуйки щепки собственной жизни. Вспомним снова:

Когда огонь прогрелся, Никита отворил печную дверцу, чтобы свет вышел наружу. Люба сошла с кровати и села на полу против Никиты, где было светло.

Эта мизансцена удивительно напоминает средневековую аллегорию алхимического процесса, трактуемого как таинственное соединение влюбленных. Результатом должен был явиться философский камень - средство достижения счастья, мудрости и бессмертия. В каком-то смысле Никита мудрее и Машиниста, и самого Емели-дурака. Он понял, что печка дана не для скорости, а для тепла и света. Что «тише едешь, дальше будешь». Но эти свет и тепло так же эфемерны, и не напасешься дров на это печку-прорву. а про жизнь человеческую лучше всего сказано словами сказки: «И я там был, мед-пиво пил, по усам текло да в рот не попало».

Андрей Платонов

Река Потудань

Трава опять отросла по набитым грунтовым дорогам гражданской войны, потому что война прекратилась. В мире, по губерниям снова стало тихо и малолюдно: некоторые люди умерли в боях, многие лечились от ран и отдыхали у родных, забывая в долгих снах тяжелую работу войны, а кое-кто из демобилизованных еще не успел вернуться домой и шел теперь в старой шинели, с походной сумкой, в мягком шлеме или овечьей шапке, - шел по густой, незнакомой траве, которую раньше не было времени видеть, а может быть - она просто была затоптана походами и не росла тогда. Они шли с обмершим, удивленным сердцем, снова узнавая поля и деревни, расположенные в окрестности по их дороге; душа их уже переменилась в мучении войны, в болезнях и в счастье победы, - они шли теперь жить точно впервые, смутно помня себя, какими они были три-четыре года назад, потому что они превратились совсем в других людей - они выросли от возраста и поумнели, они стали терпеливей и почувствовали внутри себя великую всемирную надежду, которая сейчас стала идеей их пока еще небольшой жизни, не имевшей ясной цели и назначения до гражданской войны.

Поздним летом возвращались домой последние демобилизованные красноармейцы. Они задержались по трудовым армиям, где занимались разным незнакомым ремеслом и тосковали, и лишь теперь им велели идти домой к своей и общей жизни.

По взгорью, что далеко простерто над рекою Потудань, уже вторые сутки шел ко двору, в малоизвестный уездный город, бывший красноармеец Никита Фирсов. Это был человек лет двадцати пяти от роду, со скромным, как бы постоянно опечаленным лицом, - ко это выражение его лица происходило, может быть, не от грусти, а от сдержанной доброты характера либо от обычной сосредоточенности молодости. Светлые, давно не стриженные волосы его опускались из-под шапки на уши, большие серые глаза глядели с угрюмым напряжением в спокойную, скучную природу однообразной страны, точно пешеход был нездешний.

В полдень Никита Фирсов прилег около маленького ручья, Ткущего из родника по дну балки в Потудань. И пеший человек дремал на земле под солнцем, в сентябрьской траве, уже уставшей расти здесь с давней весны. Теплота жизни словно потемнела в нем, и Фирсов уснул в тишине глухого места. Насекомые лета а над ним, плыла паутина, какой-то бродяга-человек переступил и рез него и, не тронув спящего, не заинтересовавшись им, пошёл" дальше по своим делам. Пыль лета и долгого бездождия высок стояла в воздухе, сделав более неясным и слабым небесный свет но все равно время мира, как обычно, шло вдалеке вослед солнцу… Вдруг Фирсов поднялся и сел, тяжко, испуганно дыша, точно он запалился в невидимом беге и борьбе. Ему приснился страшный сон, что его душит своею горячей шерстью маленькое, упитанное животное, вроде полевого зверька, откормившегося чистой пшеницей. Это животное, взмокая потом от усилия и жадности, залезло спящему в рот, в горло, стараясь пробраться цепкими лапками в самую середину его души, чтобы сжечь его дыхание. Задохнувшись во сне, Фирсов хотел вскрикнуть, побежать, но зверек самостоятельно вырвался из него, слепой, жалкий, сам напуганный и дрожащий, и скрылся в темноте своей ночи.

Фирсов умылся в ручье и прополоскал рот, а потом пошел скорее дальше; дом его отца уже был близко, и к вечеру можно успеть дойти до него.

Как только смерклось, Фирсов увидел свою родину в смутной, начавшейся ночи. То было покатое, медленное нагорье, подымавшееся от берегов Потудани к ржаным, возвышенным полям. На этом нагорье расположился небольшой город, почти невидимый сейчас благодаря темноте. Ни одного огня не горело там.

Отец Никиты Фирсова спал сейчас: он лег, как только вернулся с работы, когда еще солнце не зашло. Он жил в одиночестве, жена его давно умерла, два сына исчезли на империалистической войне, а последний сын, Никита, был на гражданской: он, может быть, еще вернется, думал про последнего сына отец, гражданская война идет близко около домов и по дворам, и стрельбы там меньше, чем на империалистической. Спал отец помногу - с вечерней зари до утренней, - иначе, если не спать, он начинал думать разные мысли, воображать забытое, и сердце его мучилось в тоске по утраченным сыновьям, в печали по своей скучно прошедшей жизни. С утра он сразу уходил в мастерскую крестьянской мебели, где он уже много лет работал столяром, - и там, среди работы, ему было более терпимо, он забывался. Но к вечеру ему делалось хуже в душе, и, вернувшись на квартиру, в одну комнату, он поскорее, почти в испуге, засыпал до завтрашнего утра; ему и керосин был не нужен. А на рассвете мухи начинали кусать его в лысину, старик просыпался и долго, помаленьку, бережно одевался, обувался, умывался, вздыхал, топтался, убирал комнату, бормотал сам с собою, выходил наружу, смотрел там погоду и возвращался - лишь бы потратить ненужное время, что оставалось до начала работы в мастерской крестьянской мебели.

В нынешнюю ночь отец Никиты Фирсова спал, как обычно, по необходимости и от усталости. Сверчок, уже которое лето, жил себе в завалинке дома и напевал оттуда в вечернее время - не то это был тот же самый сверчок, что и в позапрошлое лето, не то внук его. Никита подошел к завалинке и постучал в окошко отца; сверчок умолк на время, словно он прислушивался, кто это пришел

Незнакомый, поздний человек. Отец слез с деревянной старой кровати, на которой он спал еще с покойной матерью всех своих сыновей, и сам Никита родился когда-то на этой же кровати. Старый, худой человек был сейчас в подштанниках, от долгой носки и стирки они сели и сузились, поэтому приходились ему только до колен. Отец близко прислонился к оконному стеклу и глядел оттуда на сына. Он уже увидел, узнал своего сына, но все еще смотрел и смотрел на него, желая наглядеться. Потом он побежал, небольшой и тощий, как мальчик, кругом через сени и двор - отворять запертую на ночь калитку.

Никита вошел в старую комнату, с лежанкой, низким потолком, с одним маленьким окном на улицу. Здесь пахло тем же запахом, что и в детстве, что и три года назад, когда он ушел на войну; даже запах материнского подола еще чувствовался тут - в единственном месте на всем свете. Никита снял сумку и шапку, медленно разделся и сел на кровать. Отец все время стоял перед ним, босой и в подштанниках, не смея еще ни поздороваться как следует, ни заговорить.

Ну как там буржуи и кадеты? - спросил он немного погодя. - Всех их побили иль еще маленько осталось?

Да нет, почти всех, - сказал сын.

Отец кратко, но серьезно задумался: все-таки ведь целый класс умертвили, это большая работа была.

Ну да, они же квелые! - сообщил старик про буржуев. - Чего они могут, они только даром жить привыкли…

Страница: [ 1 ] 2Повесть Андрея Платонова Река Потудань рассказывает читателю о событиях начала двадцатого столетия.

Главные герои повести - красноармеец Никита Фирсов, его отец и девушка Люба. Никита возвращается с войны в родной город. Идти далеко и в полдень он ложится подремать возле реки Потудань, которая течет вдоль его города. К вечеру Никита добирается до дома. Отец его в это время спит. Он живет в одиночестве с тех пор, как жена умерла, два сына исчезли на империалистической войне, а младший, Никита, был на гражданской. В эту ночь отец Никиты лег спать рано, это вошло уже в привычку, с тех пор, как он жил один. Он просыпается от стука в окошко. Старик узнает своего сына и бежит открывать запертую на ночь калитку. Никита входит в комнату и видит, что ничего не изменилось, пахло тем же запахом, что и в детстве. Сам Никита стал выше отца головы на полторы.

Несколько лет тому назад отец Никиты Фирсова хотел жениться на вдовой учительнице, но вскоре сам оставил сове намерение. Два раза он ходил в гости к учительнице, брал с собою Никиту. У учительницы была дочь Люба, которая всегда сидела и читала книжки. Квартира учительницы, по мнению отца Никиты Фирсова, была слишком богатой, и он так и не сказал ей о своем желании жениться. Теперь Никита, вернувшись с войны, бродил по городу. Проходил он и мимо дома, в котором жила учительница со своими детьми. Дом был пуст и уже не казался таким красивым, как раньше. Затем он пошел на главную улицу уезда - там было гулянье. Вдруг его кто-то окликает. Перед ним стоит большая, выросшая Люба. Никита говорит, что не забыл ее и вместе с Любой идет к ней в дом. От прежней богатой обстановки ни следа. Люба жалуется ему, что все время хочет кушать и, чтобы не думать о еде, ложиться спать. Она рассказывает Никите о своей жизни, говорит, что мама давно умерла, братик ушел с красноармейцами, а она учится в медицинской академии. Никита думает, что теперь будет ходить к Любе каждый день. Проходит два дня, он устраивается на работу в мастерскую и несет Любе угощение - рыбу и хлеб, свое второе блюдо в рабочей столовой. Люба не противится его посещениям, ест все, что он ей приносит. После этого она обычно читает тетради по медицине, а Никита топит печку. Отец Никиты не может понять, куда уходит его сын по вечерам, он просит взять его с собой, потому что скучно жить все вечера одному, но Никита отказывает. Однажды Никита спрашивает Любу, хочет ли она, чтобы они жили вместе? Люба предлагает подождать до весны.... Неожиданно Никита заболевает, три недели лежит в бреду и почти теряет память. В дни болезни Люба впервые сама приходит к нему. Она сажает его в пролетку и везет к себе. Помутненным сознанием Никита думает, что на извозчика Люба истратила всю стипендию. В доме девушки Никита чувствует себя не лучше. Но Люба согревает его теплом своих объятий и он забывает об ознобе. После выздоровления Никиты они решают весной пожениться. К свадьбе молодых отец Никиты делает большой шкаф. Делая шкаф, он думает, что и сам бы мог вполне жениться на этой девушке Любке, но понимает, что нечем привлечь к себе подобную молодую девицу.

Героем рассказа Андрея Платонова является молодой и талантливый водитель пассажирского паровоза Мальцев. Этот молодой и амбициозный юноша, которому около тридцати лет, уже занимает должность машиниста высшего класса

Возвращение

Главный герой-Алексей Алексеевич Иванов пробыл на войне четыре года и был демобилизован. С ним прощаются по всем законам, есть музыка, уважение и любовь со стороны сослуживцев, после чего он отправляется домой

Волшебное кольцо

В одном царстве, в деревне жила крестьянка с сыном. Сын был холост пока, и звали его Семен. Жили они очень бедно, лишь раз в месяц Семен получал одну копейку пенсии. Один раз, возвращаясь из города с копейкой в руке

Еще мама

В своём произведении Ещё мама Андрей Платонов написал о маленьком мальчике - семилетним Артёме, который первый раз пошел в школу. Рассказ начинается с диалогом между маленьким Артёмом и его матерью - Евдокией Алексеевной.

Июльская гроза

Этот рассказ о приключениях брата и сестры, Наташе девяти лет отроду и Антошки четырех лет. Знойным летом Наташа с братом, пошли в соседнее село к дедушке и бабушке. Путь был недалеким, но маленьким детишкам

Корова

В этом рассказе идет речь о добром и трудолюбивом школьнике Васе Рубцове. Мальчик любил ходить в школу, с удовольствием читал книги и хотел принести пользу в этот мир. Он жил со своим отцом и матерью

Котлован

Произведение Котлован было начато Андреем Платоновым в 1929 году, после выхода в свет статьи Сталина, которая называлась Год великого перелома. За тему произведения можно взять рождение социализма в городах и деревнях

Любовь к родине или Путешествие воробья

Музыкант в преклонном возрасте регулярно приходит к памятнику для того чтобы исполнять свои мелодии на скрипке перед горожанами. Люди всегда приходят послушать

Маленький солдат

Действия происходили во время Второй мировой войны. На вокзале рядом с фронтом. Главным героем этого рассказа автор сделал мальчика Сережу, десяти лет отроду.

На заре туманной юности

Ольга - главная героиня, у нее умерли родители во время войны, поэтому она осталась совсем одна. Маленькая девочка не привыкла к жизни сироты. Ольга начинает стирать убираться в доме, подражая матери

Неизвестный цветок

Жил на свете маленький и незаметный цветок, рос он на сухом пустыре без воды и достаточного питания. Жил он в плохих условиях и старался выжить. Рос этот цветок между двумя стиснувшимися камнями, рос не смотря на плохие условия

Никита

Главным героем рассказа является Никита – мальчик лет пяти. Малыш каждый день остается дома один: его отец до сих пор не вернулся с фронта, а мать вынуждена тяжело работать, чтобы прокормить себя и сына

Песчаная учительница

Юная учительница Мария Никифоровна нанимается на работу в деревню по близости пустыни. Она вынуждена бороться с песками, чтобы добиться расположения жителей.

Разноцветная бабочка

На морском побережье проживала бабушка Анисья. Окружающие не знают о ее возрасте. Живет она исключительно ожиданием собственного сыночка Тимоши, однажды побежавшим в горы за бабочкой

Сокровенный человек

У Фомы Пухова умерла жена, но он, кажется, и не расстроился по этому поводу: разрезал колбасу на гробе, проголодавшись в «отсутствие» жены.

Сухой хлеб

Третий сын

Чевенгур

История начинается с Захар Павловича, который по воли судьбы остался в своей деревни один, остальные же бежали из неё от голода. Захар Павлович отличался отменным умением запросто чинить и восстанавливать любые вещи

Юшка

935 год. Андрей Платонов пишет повесть «Юшка». Суть сюжета классического текста в том, что Юшка – главный герой работает помощником кузнеца. Он болен чахоткой.

Пожалуй, ни один из русских писателей ХХ века не имел столь сложной и причудливой литературной судьбы, как Андрей Платонов (1899-1951). Начинал он как поэт и публицист в областных газетах. Довольно поздно дебютировал в столичных изданиях. Постоянно подвергаясь жесткой критике литературных функционеров и лично И.В. Сталина за ту или иную публикацию, регулярно находился под негласными запретами. Периоды, когда Платонов не мог напечатать ни строчки, растягивались порой на несколько лет.

В представленной подборке ясно виден его нелегкий путь в литературе.

Степь. Стихотворение // журнал «Жизнь Железнодорожника». 1919, № 17-18. Одна из первых публикаций девятнадцатилетнего Платонова. Не находимый сегодня журнал. Первая публикация Платонова состоялась годом ранее.
Стихотворение сопровождалось ироническим комментарием штатного рецензента: «А. Платонову. У вас есть способность, пишете вы гладко, но темы настолько мизерны, что не стоит труда выливать их в рифмы. (…) Проникнитесь важностью нашей исторической эпохи и в "станьте в ряды ее певцов. Гач».
Еще более резким, откровенно издевательским был отзыв калужского журнала «Факел железнодорожника»: «Ваше „футуристическое“ стихотворение, иначе назвать нельзя, да кстати и без заглавия, поместить не можем, это ведь набор слов без всякой мысли (…)».
Бучило. Рассказ. С краткой автобиографией и портретом // журнал «Красная нива». № 43 за 1924 год. Рассказ премирован на конкурсе журнала «Красная Нива». Первая серьезная публикация прозы в советской прессе, вызвавшая резонанс в литературной среде.
[Три рецензии] Журнал «Октябрь мысли». № 1 за 1924 год. Три рецензии на журналы «Леф», «Звезда» и «На посту». Одна из первых публикаций рецензий. После этого не публиковал рецензий до 1937 года.
Ямская слобода. Повесть // журнал «Молодая гвардия». № 11 за 1927 год.
Происхождение мастера. Рассказ // журнал «Красная новь». № 4 за 1928 год. Первый из нескольких опубликованных при жизни автора отрывков из романа «Чевенгур». Примечательно, что в первом издании романа 1972 года в издательстве YMCA-PRESS, этот отрывок отсутствует. Исследователи связывают это с тем, что опубликованные при жизни автора отрывки позднее, зачастую, воспринимались, как отдельные произведения.
Приключение. Рассказ. Чевенгур [отрывок] // журнал «Новый мир». № 6 за 1928 год.
Этой публикацией автор остался недоволен: «В №-ре шестом напечатан мой рассказ «Приключение». Я за него несу только часть ответственности, потому что он значительно изменен редакцией - в отношении размеров и внутреннего чувственного строя. Андрей Платонов. 11/ VI -28. Просьба обязательно напечатать эти четыре строчки в 7 №-ре «Нового мира». Просьба не была выполнена. Однако, по словам исследователей, «чем именно был возмущен Платонов, приходится только догадываться, т.к. в сравнении с известным текстом «Чевенгура» правка в журнале незначительна».
Город Градов. Повесть // литературно-художественный сборник «Красной панорамы». №№ 9 и 10 за 1928 год.
Блюм № 623: «В сентябрьской и октябрьской книжках «Красной панорамы» печаталась повесть Андрея Платонова «Город Градов», подвергшаяся разгромной критике».
[В соавторстве с Б. Пильняком] Че-че-О. Областные организационно-философские очерки // журнал «Новый мир». № 12 за 1928 год. Неразрезанные страницы с очерком. После этой публикации Платонов в первый раз подвергается серьезной критике, но основной мишенью пока служит его соавтор - Борис Пильняк. Появляется статья «О подпильнячниках», где критике подверглись все заметные публикации Платонова («Город Градов», «Бучило» и др.). Он публикует ответ, где сообщает: « Б.А. Пильняк «Че-Че-О» не писал. Написан он мною единолично. Б. Пильняк лишь перемонтировал и выправил очерк по моей рукописи. Б. Пильняка нужно обвинять в другом, а за «Че-Че-О» нельзя».
Усомнившийся Макар // журнал «Октябрь». № 9 за 1929 год. Рассказ подвергся жесткой критике. Платонов в первый раз попал в серьезную опалу. Главный редактор журнала Александр Фадеев писал в письме Землячке: «В «Октябре» я прозевал недавно идеологически двусмысленный рассказ А. Платонова «Усомнившийся Макар», за что мне поделом попало от Сталина - рассказ анархистский…».
В ноябре на заседании секретариата правления РАПП была заслушана информация В. Киршона о его разговоре с тов. Сталиным и была принята резолюция из 2 пунктов: «а) констатировать ошибку, допущенную редакцией «Октября» с напечатанием рассказа Андрея Платонова «Усомнившийся Макар»; б) предложить редакции принять меры к исправлению ошибки. Выступить с соответствующей статьей».
Статей было много, травля началась…
В «Запрещенных книгах» А. Блюма (№ 374) приводится выдержка из критики рассказа: «Автор не понимает сути советского государства как органа диктатуры пролетариата и проводит политически ошибочные тенденции…».
Любовь к дальнему. Рассказ // журнал «Тридцать дней». № 2 за 1934 год. После разгрома «Усомнившегося Макара» в 1929 году Платонова практически перестают печатать. В 1931 году ему удается опубликовать повесть «Впрок», которая подверглась еще более жесткой критике. Платонов не может опубликовать ни строчки еще три года. Первая публикация прозы после многолетней опалы .
[Статья] Пушкин - наш товарищ // журнал «Литературный критик». № 1 за 1937 год.
Книга о великих инженерах. Обзор научно-популярного творчества Л. Гумилевского // журнал «Литературный критик». № 2 за 1937 год.
Комсомольское племя. Сборник рассказов и очерков. М.; Л.: Изд. детской литературы, 1938. Опубликован отрывок из рассказа «На заре туманной юности» - «На крутом уклоне».
Навстречу людям. По поводу романов Эрнеста Хемингуэя // журнал «Литературный критик». № 11 за 1938 год.
Жизнь в семействе. Рассказ // журнал «Индустрия социализма». № 4 за 1940 год.
Ты кто? // журнал «Дружные ребята». № 2 за 1941 год. Одна из немногих прижизненных публикаций автора в детской периодике.
Сампо. Дерево родины // журнал «Новый мир». № 2-3 за 1943 год.
Маленький солдат. Рассказ // газета «Красная звезда». 16 июня 1943. Подпись: Андрей Платонов. Действующая армия.
Два дня Никодима Максимова. Рассказ // газета «Красная звезда». 29 июля 1943.
Домашний очаг. Рассказ // газета «Красная звезда». 8 сентября 1943. Подпись: Андрей Платонов. Действующая армия.
Сталинское племя. Сборник. М.: «Молодая гвардия», 1943. Опубликован очерк «Одухотворенные люди».
Через реку. Рассказ пехотинца // газета «Красная звезда». 5 января 1944.
Сержант Шадрин. История русского молодого человека нашего времени. Рассказ // журнал «Красноармеец». № 18 за 1945 год.
Дни боевые. Рассказы и стихи о Великой Отечественной войне. М.; Л.: Детгиз, 1945. Опубликован рассказ Платонова «Через реку».
Блюм № 374: «Появление рассказов Платонова в периодической печати в годы Отечественной войны также неоднократно вызывало претензии цензурных и идеологических инстанций».
В сторону заката солнца. Рассказы. М.: «Советский писатель», 1945. Последняя прижизненная книга прозы. Редка. Отсутствует в собрании О. Ласунского.
Продажи: Аукцион «В Никитском» № 74 - 44 000 руб.
Счастье вблизи человека. Рассказ // журнал «Огонёк». № 15 за 1947 год. В номере также опубликован отрывок из повести «Джан». Фактически, последняя прижизненная публикация прозы.
В 1946 году Платонов в очередной раз попадает в серьезную опалу и практически перестает печататься: «После статей в «Литературной газете» и «Правде» Андрей Платонов подняться уже не смог, и все, что в последние годы жизни ни делал, за исключением обработки народных сказок, света не увидело. Впрочем, если быть совсем точным, то в 1947 году Платонова благодаря личному мужеству главного редактора А.А. Суркова несколько раз напечатал «Огонек». (Варламов, А. Андрей Платонов. 2013).
[Рецензия на повесть В. Некрасова «В окопах Сталинграда] // журнал «Огонёк». № 21 за 1947 год.
[Рецензия] Сказки русского народа // журнал «Огонёк». № 26 за 1947 год.
Башкирские народные сказки / в обработке Андрея Платонова. Детгиз, 1947. Первая книга сказок в обработке Андрея Платонова. Редка.
Финист - Ясный Сокол. Русская народная сказка / пересказал А. Платонов. М., 1948.
Волшебное кольцо. Русские сказки / под ред. М. Шолохова. М.; Л.: Детгиз, 1950. Редка. Последняя прижизненная книга автора.
Справедливо замечает знаменитый библиофил и исследователь творчества Платонова Олег Ласунский: «…При поддержке М.А. Шолохова появились книжки «Финист - Ясный Сокол», «Волшебное кольцо», а также «Башкирские народные сказки». Как и большинство изданий для детей, они были тогда же зачитаны и канули в небытие. Мне так и не довелось пересечься с ними на долгом собирательском пути». (А.П. Платонов в печати. Из собраний О.Г. Ласунского и А.Я. Приходько в фондах Воронежской областной универсальной научной библиотеки им. И.С. Никитина. Воронеж, 2011).
Продажи: Аукцион «В Никитском» № 74 - 10 000 руб.
Некролог на Андрея Платонова в Литературной газете от 6 января 1951 г. Газета разделена на два листа. Надрывы, следы от дырокола.Подписали: Фадеев, Шохолов, Твардовский и многие другие.
Платонов, А. Избранные рассказы. М.: «Советский писатель», 1958. Первая книга прозы, изданная после 13-летнего перерыва и спустя 7 лет со смерти автора.
Революционная поэзия (1890-1917). Л.: «Советский писатель», 1959. По непонятной причине, скорее всего, как следствие начинающейся «оттепели» и выхода предыдущего издания, в сборник помещено стихотворение пятнадцатилетнего Андрея Платонова «Любимой газете», датированное 1914 годом. Первая публикация стихов после почти 30-летнего (!) перерыва.
Афродита. Рассказ. С портретом и заметкой Ф. Сучкова о Платонове «Редкостный талант» // журнал «Сельская молодежь». № 9 за 1962 год.
Скрипка, рассказ почти фантастический // журнал «Сельская молодежь». № 1 за 1964 год.
Разноцветная бабочка. Сказка // журнал «Костер». № 3 за 1965 год.
«Хотя точное время ее написания неясно и впервые она опубликована в 1965 году в детском журнале «Костёр», а не в «там» или «самиздате»; к ней редко обращаются исследователи, но в этой сказке трагедия платоновского сына и его будущий труд в норильских шахтах отразились с недетской пронзительностью и откровенностью». (Варламов, А. Андрей Платонов. 2013).
Котлован // журнал «Грани». № 70 за 1969 год. Первая публикация повести.
Чевенгур. YMCA-PRESS, 1972. Первое отдельное издание романа. Редка.
Продажи: Аукцион EU - RU № 4 (3.3.2017) - 50 000 руб.
Шарманка. Пьеса. Ардис, 1975. Одно из первых изданий пьесы.
Потаенный Платонов. Повесть и рассказы. Париж; Нью-Йорк: Третья волна, 1983.
Старик и старуха. Потерянная проза. Мюнхен, 1984.