Юрий трифонов сын валентин юрьевич. Трифонов юрий валентинович - чтобы помнили — жж. И вы сказали, что пишете рассказы

Новый выпуск программы о настоящих личностях, их судьбах, поступках и взглядах на жизнь посвящен писателю Юрию Трифонову. В студии "Культа личности" его вдова Ольга Трифонова.
Ведущий – Леонид Велехов.

Леонид Велехов : Здравствуйте, в эфире Свобода – радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, это новый выпуск программы "Культ Личности". Она не про тиранов прошлого, она про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на окружающую жизнь.

Этот выпуск особый. Он посвящен замечательному писателю Юрию Трифонову, которого давно уже нет в живых, хотя он наш современник. Его книги о нас, о нашей жизни и о нашем не таком уж давнем прошлом. Том прошлом, с которым давно надо было бы расплеваться, как расплевались немцы с фашизмом, а Россия все никак не может. Видимо, потому что таких писателей, как Трифонов, плохо читает. 28 августа Юрию Валентиновичу Трифонову исполнилось бы 90 лет. Мы вспоминаем автора "Дома на Набережной", "Старика", "Обмена" с его вдовой, писательницей Ольгой Романовной Трифоновой .

(Видеосюжет о Юрии Трифонове. Закадровый текст:

Юрий Трифонов – замечательный русский писатель. Один из тех немногих советских писателей, из-за которых сталинистам – ни современным, ни будущим – никогда уже не удастся замолчать или переиначить правду о сталинском терроре. Один из тех миллионов советских людей, кто стал жертвой этого террора: в 12 лет Юрий и его сестра остались без родителей, которых забрали июньской ночью 1937 года. Через год мальчик написал маме в лагерь:

Стихи моей маме

Скоро будет круглый год

Как с тобой расстался я.

Я все помню ИХ приход

И как увели тебя.

Мы держались, но потом

Когда стала уходить

Завертелось все кругом

Окна, двери стали плыть

И по лестнице крутой

Провожали мы тебя

И махала ты рукой

Забывая про себя.

Мы столпились у окна

В сером сумраке ночи

Поднятые ото сна

И от горя хоть кричи

Она вышла из дверей,

Оглянулася назад.

И кивнула головой

Увидав наш грустный ряд.

Твердым шагом шла она

Не боялась ничего

И на суд она пошла

Не страшася ничего.

В теплом, сером пиджачке

Обернулася на нас...

И махнула нам рукой

Может быть в последний раз...

Через всю жизнь Трифонова прошла эта боль утраты родителей и родного дома, украденного детства. Но эта боль не разрушила его, а сформировала как личность и как художника. Он мог стать увенчанным наградами и привилегиями певцом счастливой советской жизни – собственно, так по молодости и начинал, написав повесть "Студенты", которая была его дипломной работой и за которую в 25 лет он получил Сталинскую премию. Но дальше он сделал другой выбор. Он заглянул в бездну морального падения, в которую сталинщина ввергла наше общество, уничтожая лучших, поощряя худших, заставляя людей идти на подлости и предательство. И написал об этом свои лучшие книги.

Он умер рано, ему было 55, и случилось это уже довольно давно, тридцать с лишним лет назад. Но "Дом на набережной", "Старик", "Обмен", "Время и место" – остались.)

Студия.

Леонид Велехов : Ольга Романовна, хочу начать совсем не с именинного, а, может быть, несколько обескураживающего вопроса. У вас нет такого ощущения, что Трифонов подзабыт?

Ольга Трифонова : Оно было. Но вот юбилей показал, что это не так. Потому что очень много людей приходило, пришло и приходит в музей. Я специально устроила его день рождения в Доме на Набережной. Это была такая "мстя" – вот вы его выгнали из этого дома, а 90 лет он будет справлять здесь. Люди стояли в коридоре, стояли на улице. Хотя никакого оповещения не было. Мы приглашали жителей дома.

Леонид Велехов : Переиздают, вообще, его книги?

Ольга Трифонова : Да.

Леонид Велехов : Много? Часто? Читают? Какие тиражи?

Ольга Трифонова : Не много. Но, знаете, хитрые издатели, например, такие, как АСТ, издали четыре тома плюс толстый том "Московских повестей", я думаю, очень большим тиражом. Но какой тираж – это всегда тайна. Узнать нельзя. Но думаю, что достаточный, чтобы рынок был насыщен на ближайшее время.

Леонид Велехов : Тиражи теперь пошли совсем другие. Как мы помним, издавали Юрия Валентиновича тиражами по 20-30 тыс. И это были маленькие тиражи, тем более для таких книг, которые люди передавали из рук в руки, перепечатывали, перефотографировали и Бог знает, что еще делали, чтобы прочитать.

Ольга Трифонова : Издавали и по миллиону, но не его.

Леонид Велехов : Про то и речь. А сегодня 20-30 тысяч это грандиозный тираж.

Ольга Трифонова : Конечно, выросло новое поколение. И там, конечно, какие-то свои кумиры. Тем не менее, для юбилея интерес большой.

Леонид Велехов : Неизбежно, что у всякого большого писателя, тем более, писателя, работавшего в такую специфическую эпоху, как советская, которая в свою очередь ставила перед писателями специфические задачи, из литературного наследия не все выживает, не все обретает бессмертие. У Трифонова что-то осталось в прошлом из его книг? Что вечно и что бессмертно – об этом мы еще поговорим.

Ольга Трифонова : Конечно, осталось, скажем с большевистской прямотой. "Студенты" остались, осталось "Утоление жажды", роман о строительстве канала Кара-Кумовского. Очень смешно сказал один человек на юбилее... Пришел какой-то очень милый, что называется, простой человек. Он сказал: "Я больше всего люблю его роман "Стакан воды"." (Смех в студии. ) Он имел в виду "Утоление жажды".

Леонид Велехов : Я догадался! Немного перепутал с пьесой Скриба.

Ольга Трифонова : Да. Так что, вот эти вещи отодвинулись. Я думаю, может быть, "Предварительные итоги" немножко покрылись патиной. К сожалению, мое любимое и, я считаю, лучшее, что было написано Юрием Валентиновичем, – роман "Время и место", тоже ушел немного. Тут ведь очень важно телевидение. Как только появляется сериал, сразу огромный интерес. Но неизменно the best – это "Дом на Набережной".

Леонид Велехов : Надо, чтобы "Время и место" Сережа Урсуляк поставил…

Ольга Трифонова : Я намекала ему – сначала тонко, потом довольно грубо, потом просто в лоб. Сережа человек мягкий, деликатный, безумно талантливый. Он как-то так отводит глаза и говорит: "Ну, да, конечно. Это было бы хорошо". Но я понимаю, если бы я ему сказала: "Вот деньги, Сережа, вот спонсор". Конечно, он бы это сделал.

Леонид Велехов : Вы упомянули "Студентов". А мы напомним, что это было то, что с чего началась трифоновская слава...

Ольга Трифонова : Да! И слава фантастическая. Это была народная слава. Сталинская премия – это оценил официоз.

Леонид Велехов : Сталинская премия причем при жизни Сталина, а это значит, что он сам читал…

Ольга Трифонова : И поменял вторую степень на третью…

А то, что читал, факт. Сталин любил читать. Я как автор книги о его жене, знаю о нем очень много. Сталин был большой книгочей. Например, вот такой эпизод его жизни. Он валяется на диване, читает Салтыкова-Щедрина и хохочет до слез. И Надежда Сергеевна его спрашивает: "Что такое?" Он говорит: "Слушай, как гениально – пишите доносы, шельмецы, пишите!" (Смех в студии. )

Леонид Велехов : Каждому свое.

Ольга Трифонова : Каждому свое. Так что, Сталин читал. Я не думаю, что он оценил это как произведение. Он ведь был знаком с отцом Юрия Валентиновича.

Леонид Велехов : И связывали их весьма непростые отношения.

Ольга Трифонова : Да. Он просто спросил у Ажаева… Такой был писатель...

Леонид Велехов : Был, "Далеко от Москвы", еще что-то.

Ольга Трифонова : Он сказал: "Это сын того Трифонова?"

Дьявольская была память, злобная. Злопамятная гадина была, прошу прощения. Тот сказал: "Того". И тогда он своим знаменитым синим карандашом переправил степень, понизил. Слава богу, не сказал: "Посадить автора".

Леонид Велехов : На ваш взгляд, что Трифонов сделал в литературе такое, что не сделал никто другой?

Ольга Трифонова : В бесчеловечные времена он призывал к человечности. Вот это, может быть, было главное.

Леонид Велехов : Замечательно сказано.

Ольга Трифонова : В живодерские времена он все-таки взывал к человечности.

Леонид Велехов : Но путь ведь проделан огромный – от "Студентов" к "Дому на Набережной" и "Старику". И это, конечно, путь не только совершенствования литературного мастерства. Это и большая эволюция мировоззрения. Или, может быть, в том Трифонове времен "Студентов" Трифонов "Дома на Набережной" уже был, уже жил?

Ольга Трифонова : Хороший вопрос. Тут нужно быть и психологом, и хорошим историком. Я думаю, это сложная история личности. Те удары, которые он получил – арест отца, арест матери, унижение, ощущение себя изгоем, – конечно, надломили его. И "Студенты" были данью этому надлому. Ему хотелось угодить времени, если грубо говорить. И он это сделал. И расплата была очень жестокой. Он сам это признавал. Потом было 10 лет молчания!

Я очень хорошо помню, как в романе Аксенова "Ожог" говорится: "Я хотел быть, как все. Я хотел быть пионером". Я, которая была дочерью тоже репрессированного, понимаю это. Я тоже хотела быть, как все. Не может юный человек ощущать себя изгоем.

Леонид Велехов : Конечно.

Ольга Трифонова : И вот Юрий Валентинович хотел быть, как все.

Леонид Велехов : Все-таки он в итоге разочаровался в Советской власти, в революции, или только в сталинском варианте Советской власти он был разочарован и его отвергал?

Ольга Трифонова : Он проделал сложный путь. Его отец – участник революции, очень деятельный участник, человек, которого он глубоко почитал. Сначала был написан "Отблеск костра". Была отдана дань памяти отцу и людям, которые делали революцию. Но, я думаю, в процессе работы над "Стариком", при знакомстве с архивами, потом, когда он поехал на Дон и записывал свидетельства людей, происходило прозрение.

Леонид Велехов : "Старик", конечно, это очень отразил. И "Старик" всем нам, людям того поколения, которые молодыми читали эту книгу, во многом открывал глаза именно на революцию. А "Дом на Набережной" – на сталинщину, на глубину морального падения, в которую сталинская эпоха погрузила и страну, и общество… Но все-таки антисоветчиком и диссидентом он не стал?

Ольга Трифонова : Я думаю, что нет. Но после "Старика" ведь он хотел и уже начал писать роман об Азефе, очень важной фигуре в истории большевизма. Он хотел докопаться до самой сути.

Леонид Велехов : У бабушки, действительно, был.. Роман – не могу сказать в применении к этому человеку. Скажем так: отношения со Сталиным?

Ольга Трифонова : Думаю, что – да. И тому есть доказательства.

Леонид Велехов : Это какие-то дореволюционные времена – 1912 год, кажется.

Ольга Трифонова : У нее была явочная квартира на Васильевском острове. Там и Сталин был, и Ленин был. А Сталин жил долго. Я все хочу вспомнить человека из революционных деятелей, который сказал: "У Словатинской живет этот отвратительный Джугашвили, который бесконечно пьет пиво и жрёт воблу". (Смех в студии. ) Сталин долго жил там, и потом ей из ссылки писал письма: "Милая, милая, зачем вы мне прислали новое белье, потратились, надо было старое, вами заштопанное прислать". Вот это выдает все. Она была дамой. Штопать белье мужчинам, с которым не спишь, как бы не входило в ее правила.

Леонид Велехов : Но ведь там, в трифоновской семье, вообще какие-то очень переплетенные, сложные были отношения, да?

Ольга Трифонова : Да, сложные. Валентин Андреевич потом женился на дочери Татьяны Александровны.

Леонид Велехов : То есть он был с Татьяной Александровной, потом женился на дочери.

Ольга Трифонова : Да, на Евгении Абрамовне.

Леонид Велехов : А Татьяна Александровна, которая, собственно, приютила и спасла Юрия Валентиновича и его сестру, эти свои прежние отношения со Сталиным не пыталась как-то активизировать для того, чтобы спасти уже зятя и дочку?

\Ольга Трифонова : Думаю, пыталась, конечно. Потому что у нее не только зять и дочка, но и сын был арестован, Павел. Думаю, что пыталась, потому что, во-первых, сына вернули до начала войны. Он еще потом пошел воевать. Но Валентина Андреевича Сталин знал лично и поэтому, думаю, не пошел на смягчение его участи. Они дико грызлись под Царицыном. У Валентина Андреевича были амбиции военачальника, и у Сталина тоже. Но то, что бабушку не арестовали, а ей положено было быть арестованной по ситуации, то, что все-таки она вымолила возвращение дочери, указывает на то, что снисхождение высочайшее было проявлено.

Леонид Велехов : Фигура трифоновского отца. Валентин Андреевич Трифонов, действительно, крупный чин,

председатель Военной коллегии Верховного суда, один из авторов советской юстиции, в которой революционная целесообразность была поставлена выше закона. Вот Юрий Валентинович понимал всю противоречивость отцовской жизни, отцовской судьбы? Понимал ли он, что отец, как говорится, за что боролся, то в итоге и получил?

Ольга Трифонова : Он так прямо и написал – за что боролись, на то и на поролись. Как-то к Юрию Валентиновичу пришел человек, который сидел в одной камере с Валентином Андреевичем на Лубянке, и рассказал ему о последних днях Валентина Андреевича. Юрий Валентинович записал потом его рассказ в дневнике, изменив его фамилию. Видимо, тот попросил не называть. Юрия Валентиновича выдавал почерк – он очень нервничал. Видимо, очень боялся узнать, как себя вел отец. Но отец себя вел в высшей степени достойно и мужественно, судя по этому рассказу. Но заканчивается эта запись такими словами: "В 1918 году отец еще с кем-то приехали из Петрограда в Москву, чтобы выбрать здание для ЧК. И выбрали дом на Лубянке. За что боролись, на то и напоролись".

Леонид Велехов : Мне кажется, что к матери он относился как-то нежнее, она для него больше значила, чем отец. Что такое мать была для него?

Ольга Трифонова : Мать, во-первых, была очень мягким человеком. Пока еще жили ровесники Юрия Валентиновича, они приходили в музей и рассказывали, что если кому-то выбили зуб, порвали пальто или раскровянили нос, то шли к Евгении Абрамовне. Она зашивала, она застирывала, она смывала кровь. Она была очень добрым человеком. Она была человеком с замечательным чувством юмора.

Леонид Велехов : Что такое было для Юрия Валентиновича потеря Дома на Набережной тогда? Это было какое-то изгнание из рая? Как он сам вспоминал?

Ольга Трифонова : Не знаю. Он никогда об этом не говорил. Полагаю, что это была очень серьезная травма. Потому что у него было такое качество – он никогда не говорил о самом больном. Никогда! Например, когда он был в больнице, он никогда не спрашивал про сына.

Леонид Велехов : Но он ностальгировал по Дому на Набережной? Приходил ли, подходил ли когда-нибудь к нему, приходил ли к кому-то в гости? Ведь какие-то люди там остались из его эпохи…

Ольга Трифонова : Нет. Он очень ностальгировал по Серебряному Бору…

Леонид Велехов : А Серебряный Бор – тоже из детства.

Ольга Трифонова : Да, там была дача. Он меня просил отвезти его в Серебряный Бор. И мы часто ездили в Серебряный Бор. И в плохую погоду, я помню, приезжали, сидели. Знаменитый дуб на этом пляже, который до сих пор есть. И никогда не просил подъезжать к Дому на Набережной. Никогда!

Леонид Велехов : А это правда, что как-то ему не то предложили, не то собирались предложить квартиру в Доме на Набережной?

Ольга Трифонова : Это правда. Когда его выдвинули на Нобелевскую премию, то начальство перепугалось, что как же, будет Нобелевская премия, а квартира у него жалчайшая. Один наш американский друг, придя к нам в гости, сказал: "В таких квартирах живут неудачники". (Смех в студии. ) И они подумали, что надо дать другую квартиру. А так как они его побаивались, Юрия Валентиновича, он мог ответить очень жестко, то они подловили где-то во дворе Союза меня и сказали, что есть мнение: дать квартиру в Доме на Набережной. И я, дура, расцвела. Потому что, действительно, у нас была квартира на последнем этаже. Тараканы были неистребимы просто. Летом было жарко, зимой – холодно. Я пришла с сияющей улыбкой и сказала, что нам предлагают квартиру в Доме на Набережной. Он как-то даже отшатнулся от меня, я помню этот его жест, и сказал: "Неужели ты думаешь, что я хочу туда вернуться?! И что я что-нибудь у них возьму?!"

Леонид Велехов : Но как все-таки через всю его жизнь, все его творчество прошли родители, с которыми он так рано расстался! И пепел Клааса в его сердце стучал всегда. Для меня это, на самом деле, самое дорогое и важное, что пронизывает и напитывает его книги. Может быть, я ошибаюсь…

Ольга Трифонова : Нет, нет, не ошибаетесь. Я очень помню его в день похорон матери. У нас был роман тайный, поэтому, как сейчас говорят, светиться мне было нельзя. Я в сторонке была. А потом мы договорились, что я его заберу. Я молчала, и он молчал весь день после похорон. А потом вдруг сказал, помните, у Мандельштама: "Нам остается только имя://Чудесный звук, на долгий срок.//Прими ж ладонями моими//Пересыпаемый песок". Все, что было сказано в этот день.

Леонид Велехов : Раз уж мы затронули такие лирические струны, не могу не спросить: как вы встретились и познакомились? Правда ли, что вы его заприметили еще в пятилетнем своем возрасте? Или все-таки выдумываете?

Ольга Трифонова : Правда! Никто не верит. (Смех в студии. )

Леонид Велехов : Я верю, но выглядит это совершенно фантастически.

Ольга Трифонова : И он не верил, но я представила неопровержимые доказательства. Кстати, я живу напротив этого места. Это 1-я улица Ямского поля, куда все из-под моста поворачивают, чтобы проехать на телевидение. Там был мой детский сад. Это 1943 год был, мне было пять лет. Я не очень любила детский сад, часто стояла у ограды и смотрела сквозь решетку на прохожих. И особое мое внимание привлекал один человек, очень кудрявый, с какой-то трубой под мышкой. Его труба меня страшно волновала. Что за труба? И он ходил каждый день. И я сообразила, что это был он, когда он мне рассказал, что он работал на заводе неподалеку. Сказала ему, а он говорит: "Ты не можешь этого помнить. Ты это придумала". Я говорю: "Но ты был в ватнике". "И ватник ты придумала". Я говорю: "В грубых ботинках". "Это все легко придумать". Я говорю: "Да? А вот черная труба подмышкой – это что было?" И он онемел, потому что он вспомнил, что был редактором стеной газеты и носил этот ватман в черной тубе.

Леонид Велехов : Это просто в духе Феллини!

Ольга Трифонова : Да, ребенок стоит, идет юноша, а потом судьба сводит...

Леонид Велехов : Фотографий много, но он очень редко на фотографиях улыбается. Если взять фото, он производит впечатление, если не мизантропа, то замкнутого человека. Он таким был в жизни? Или он был человеком вполне себе даже веселым и общительным?

Ольга Трифонова : Очень веселым. Это обманчивое впечатление. Во-первых, он был застенчивым человеком. Отсюда такой образ на фото. Кстати, он очень любил цитировать Блока. Я говорю: "Ну, что ты всегда такой какой-то бу-бу-бу?" Он говорит: "Простим угрюмство – разве это//Сокрытый двигатель его?//Он весь – дитя добра и света,//Он весь – свободы торжество!" Вот угрюмство было в нем внешнее. На самом деле, он был необычайно веселым человеком.

Леонид Велехов : Из того, что я читал, из круга его друзей два имени для меня тоже очень притягательны. Он дружил со Слуцким Борисом Абрамовичем?

Ольга Трифонова : Очень! Слуцкий очень много решил в моей судьбе с ним.

Леонид Велехов : Что вы говорите?!

Ольга Трифонова : Да. У нас был долгий тягостный роман. Он был женат, я была замужем. То один решал уходить, другой был не готов, то другой.

Леонид Велехов : Не совпадали по фазе.

Ольга Трифонова : Да, московский роман такой. Как раз в фазе, когда я решила точно, что надо как-то закругляться, расставаться, у Слуцкого случилась большая беда – умерла его жена Таня, чудная женщина.

Леонид Велехов : Это была главная трагедия его жизни.

Ольга Трифонова : Да, главная трагедия. У него была депрессия. И Юра мне сказал: "Слушай, он прилетает из Дублтов.

Мы можем его встретить вдвоем?" Я говорю: "Слушай, но это будет неловко, что я с тобой. С какой стати? Он же знает, чья я жена". Он говорит: "Слушай, ему это абсолютно все равно, уверяю тебя. Он в таком состоянии, что даже не заметит, кто за рулем". В общем, сел в машину Боря с мертвенным белым неподвижным лицом. Это было страшное зрелище. Сзади сел. И мы поехали. Он жил на Балтийской улице. И где-то по дороге Юрий Валентинович сказал: "Боря, у тебя дома есть еда?" Тот сказал мертвым голосом: "Не знаю". Тогда Юрий Валентинович попросил остановиться и пошел в магазин покупать все ему. А мы остались вдвоем. И вдруг сзади раздался голос: "Оля, Юра очень хороший, не обижайте его". Вот так. Через свои страдания, через весь этот мрак, он все-таки послал мне то, что сейчас называется месседж.

Леонид Велехов : То есть он крестный отец вашей любви.

Грандиозно! При том, что они и разных поколений, Слуцкий старше, но они, мне кажется, были какими-то близкими фигурами.

Ольга Трифонова : Очень близкими, да.

Леонид Велехов : Эпоха в стихах Слуцкого и эпоха в прозе Трифонова отразилась необычайно глубоко и адекватно, в своей сложности.

Ольга Трифонова : Юрий Валентинович знал наизусть Слуцкого, очень часто его цитировал.

Леонид Велехов : И еще одна фигура, сегодня подзабытая, хотя совершенно грандиозная – это Твардовский, с которым Трифонова тоже многое связывало, не так ли?

Ольга Трифонова : Да, но там были сложные отношения.

Леонид Велехов : Не могу не коснуться еще одного этапа, который, мне кажется, для Трифонова был очень важным. Это его встреча с Таганкой. И два грандиозных спектакля, поставленных Юрием Петровичем Любимовым – "Обмен" и "Дом на Набережной". Что такое для Трифонова была эта встреча?

Ольга Трифонова : Да! Спасибо, что вспомнили об этом! Это очень важно! Во-первых, он обожал Юрия Петровича. Он был в него по-мальчишески влюблен. И Юрий Петрович при нем расцветал. Он ходил на все репетиции, хотя он очень дорожил временем. Веня Смехов вспоминает, что Трифонов сидел на репетициях, не делал никаких замечаний. Юрий Петрович говорил: "Юрий Валентинович, скажите, что вы думаете о том, что творят эти дрессированные собаки?!" (Смех в студии. ) А Юрий Валентинович говорил: "У меня нет никаких поправок". Ему наслаждение было просто там сидеть и все это видеть, как это происходит. И когда ему кто-то сказал, желая сказать приятное, что, мол, книга лучше, чем спектакль, он ответил: "Это совершенно разные вещи".

Леонид Велехов : Конечно! Одно раскрывало и дополняло другое. Помирать буду, не забуду это начало, Высоцкий, "Спасите наши души", гремящее на весь зал. Этот грандиозный образ, созданный Давидом Боровским, дома-корабля! Я считаю, что это один из лучших спектаклей Любимова, один из лучших спектаклей советского театра. И представляю себе, какое счастье испытал Юрий Валентинович, когда такой спектакль вышел. Потому что он из книги самое важное поднял и сделал зримым. И Юрию Петровичу это произведение дало возможность то, что у него на душе накипело по поводу эпохи, по поводу сталинщины высказать в такой непрямой, аллегорической, метафорической форме. Все соединилось. Лучшего альянса с авторами-современниками у Любимова не было, чем с Трифоновым. Ольга Трифонова : И я хочу вспомнить в этой связи еще Владимира Семеновича Высоцкого.

Леонид Велехов : Что-то Юрия Валентиновича и с Владимиром Семеновичем связывало? Ведь он не играл ни в одном из этих двух спектаклей.

Ольга Трифонова : Не играл, но участвовал в его судьбе. Он выступал на обсуждении "Дома на Набережной". И это было самое лучшее, самое умное и самое тонкое выступление. С Юрием Валентиновичем они виделись редко, как-то мимоходом, мы в одном поселке жили. Но у них была какая-то необычайная нежность друг к другу. Вот это было очень трогательно. Всегда, когда они встречались, была такая эманация тепла и чего-то очень подлинного и дружественного.

Леонид Велехов : Замечательно! Это было очень интересно, это было очень нежно и очень глубоко, спасибо.

Писатель Андрей Левкин - о том, почему Юрий Трифонов, девяностолетие со дня рождения которого отмечается 28 августа, стал символом «городской прозы» семидесятых

Текст: Андрей Левкин
Фото и слайдер: кадры из фильма Сергея Урсуляка «Долгое прощание», экранизация повести Юрия Трифонова, 2004; Полина Агуреева - Ляля Телепнёва; Андрей Щенников - Григорий Ребров

Эссе из книги «Советская Атлантида» (СПб, Лимбус Пресс, 2013) проекта «Литературная матрица: писатели о писателях» предоставлено автором с ведома издательства.

СССР, МОСКВА, СЕМИДЕСЯТЫЕ
(ЮРИЙ ТРИФОНОВ)
Для читателя Юрий Трифонов – это, конечно, Москва, первая половина 70-х годов 20 века. Ничего другого и быть не может. Хотя и писал он не только тогда, да и о разных временах. С писателями (и не только с ними) всегда так: есть одна картинка, по которой его узнают все. Лев Толстой, – это бородатый дед, будто он всю жизнь был таким. Достоевский тоже пожилой, грустный. Причём, свои знаменитые вещи они могли написать даже в молодости, но и это не важно. Вот, «Бедные люди» и все равно, фотография – больной Достоевский с бородой, мучающийся последними сомнениями.

С их книгами примерно так же. Они написали много разного, но запоминается пара-тройка названий. Толстой – «Война и мир», «Анна Каренина». Ну, допустим, ещё «Крейцерова соната». Или Андрей Платонов – «Котлован», конечно. Другое у него тоже прекрасно, но это уже перегруз. Лучше бы, чтобы вообще один автор – один текст. Исключение разве что для Пушкина, но это же поэзия. Поэты мало пишут. То есть, коротко.

Но ровно в случае с Трифоновым это выглядит совершенно справедливым. Да, он действительно такой: пятидесятилетний дядька в тяжёлых очках, автор «Московских повестей» и примыкающей к ним повести «Дом на набережной».

Тут, конечно, есть детали. «Московские повести», это, скорее, для тех, кто понимает литературу. Кому важно, как написано. «Дом на набережной» можно читать и как документальный рассказ, а это интересно и тем, что к литературе холоден, зато интересуется тайнами прошлого. Потому что в «Доме» он описал быт и нравы жителей правительственного дома 1930-х годов. Тогда людей, работавших во власти, вселили в громадный, специально для них построенный дом прямо напротив Кремля. Почти все москвичи тогда жили в коммуналках без удобств, часто даже с туалетом во дворе, а в Доме – все отдельно и с комфортом. Но вот оттуда они потом, причем – довольно скоро попадали в сталинские лагеря и гибли. Эту книгу не очень-то печатали в СССР, во всяком случае – в явном несоответствии со спросом. Что ж, ее ксерокопировали, брали читать у знакомых. Причем, хоть там действие частично происходит в 30-х годах, но главная часть всё равно в 70-х. Это – главное время Трифонова.

А вот его главный пакет: повести «Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание», «Другая жизнь», роман (иногда его тоже называют повестью) «Дом на набережной». Все они написаны в 1970–1976. Действие «Обмена» и «Предварительных итогов» происходит в 1970-х, «Долгого прощания» – в начале 1950-х, в «Другой жизни» и «Доме на набережной» оно протянуто из 1930-х в 1970-е. Но в итоге это всё равно первая половина семидесятых, Москва, Советский союз.

И тут вот что: я был там ровно тогда. В первой половине 70-х я учился в МГУ, словом – практически находился внутри этих текстов. Как некто, присутствующий за кадром. Конечно, поэтому я и взялся написать о нём. Но о моих личных чувствах – после, ближе к концу.

Но здесь ещё такое дело: события в художественном произведении могут происходить когда угодно, но его определяет время, когда оно было написано. А если и сами события происходят тогда же, то это время становится плотнее. Тем более, для человека, который жил там же и тогда же. Не так, что начинаешь сравнивать свою память с тем, что описано, негодуя на расхождения. Нет, просто для того, чтобы попасть в любой город, описанный в книгах, требуются некоторые усилия. Надо понять, как там все устроено. Что такое Лондон Диккенса? Каким был Петербург у Достоевского в «Преступлении и наказании»? О деталях романа пишут исследования, давно выяснили, где была квартира Раскольникова, где процентщицы. Причём, это ещё простой случай – город со времен Достоевского изменился не слишком сильно. Все эти дома ещё стоят и квартиры героев на месте.

А у Трифонова для меня всё понятно: ровно те же время и место. Конечно, я (да и остальные, конечно), в его книгах в первую очередь воспринимали именно это, московскую жизнь 70-х. Мы все жили там же и тогда же, нам интересно именно это. А не что-то другое, связанное, например, с «Домом на набережной» и той исторической, революционной линей, которая была важна Трифонову и, вообще, была для него родной. В «Доме на набережной» он смог даже свести вместе московскую линию и линию своей семьи.

ПРОИСХОЖДЕНИЕ, ПЕРВЫЙ УСПЕХ
Происхождение Трифонова было революционным и литературным. Из справочника: «Отец Юрия Трифонова – революционер, председатель Военной коллегии Верховного суда СССР Валентин Трифонов (1888–1938). Мать – зоотехник, затем инженер–экономист и детская писательница Евгения Лурье (1904–1975; литературный псевдоним – Е. Таюрина). В 1937–1938 годах родители Юрия Трифонова были репрессированы. Вместе с сестрой Тингой (в замужестве Татьяной Валентиновной Рейзнер) будущий писатель воспитывался бабушкой, Татьяной Александровной Лурье (урожд. Словатинской, 1879–1957), в молодости – профессиональной революционеркой, участницей Гражданской войны; в годы Великой Отечественной войны вместе с бабушкой и сестрой жил в эвакуации в Ташкенте. Дед – меньшевик-подпольщик Абрам Лурье (1875–1924); его брат – Арон Лурия, публицист, один из организаторов социал–демократического «Рабочего знамени»; двоюродный брат – советский политический деятель Арон Сольц. Дядя писателя по отцу – командарм Евгений Трифонов (псевдоним – Е. Бражнов; 1885–1937); его сын (двоюродный брат Юрия Трифонова) – писатель-невозвращенец Михаил Дёмин (настоящее имя – Георгий Евгеньевич Трифонов; 1926–1984), автор нескольких поэтических сборников и автобиографической прозы».

Так что «Дом на набережной» – о «своих» даже не в сословном смысле, но просто о родственниках, они там тоже жили. А в 2003-м на доме была установлена мемориальная доска, на ней написано: «Выдающийся писатель Юрий Валентинович Трифонов жил в этом доме с 1931 по 1939 год и написал о нём роман “Дом на набережной”».

С «главными книгами» писателей часто даже беда: такой книгой писатель попал в какую-то точку и в ней уже останется навсегда. Одна, пусть и хорошая книга навсегда закроет читателю всё остальное. Трифонову повезло. Вместе с «Домом на набережной» у читателя есть еще и «Московские повести», и это действительно лучшее, что он сделал. Мало того, всё это еще и прямо связано с его жизнью. Идеальный вариант: он написал о себе, это понравилось всем и навсегда связалось с ним. Для читателя он такой, каким был – а это ещё более редкая история, авторы обычно не такие, какими их можно представить по главной книге. Вот только осталась развилка – что, всё же, главное: Москва и ее интеллигенты 70-х или революционно-советская память «Дома на набережной»?

Но и во втором случае всё-таки речь о доме. А место, где живёшь в детстве, определяет твое понимание остального. Потому что там и учишь простые слова. Окно, например – это же не просто какое-то окно, а окно твоей комнаты. А город – именно тот, который ты видел через это окно. Если живёшь в таком-то доме в таком-то районе, то тут же и твои маршруты по городу. В центр Трифонов явно ходил через Большой каменный мост, а там Кремль по правую руку, сразу за рекой. Он жил там до 14 лет и, конечно, был воспитан этим домом. Возможно, что когда он писал о нем в 70-е, то воспринимал это здание как какой-нибудь свой утраченный рай. Даже вне зависимости от того, что происходило там с его семьей.

В 1937 году были арестованы его отец и дядя. Их без, особых церемоний, вскоре расстреляли (дядю – в 1937 году, отца – в 1938 году). Трифонову (он родился в 1925 году) было тогда двенадцать лет, а в невиновности отца он был уверен. Мать Трифонова отправили отбывать срок в Карлаг. Юрия, сестру и бабушку выселили из Дома, они скитались. После начала войны Трифонов был эвакуирован в Ташкент, в 1943 году вернулся в Москву. Но он числился «сыном врага народа» и не мог поступить ни в один вуз. Устроился работать на военный завод. Получив необходимый рабочий стаж и, по-прежнему работая на заводе, в 1944-м всё же поступил в Литинститут.

И вот тут произошло странное. Практически, советское чудо. Странно уже и то, что «сын врага народа» был принят в Литинститут, но ещё и его дипломная работа, повесть «Студенты» (1950) была опубликована в главном советском журнале, «Новом мире». Мало того, она получила Сталинскую премию третьей степени, и автор тут же стал известен.

По названию понятно, что это повесть о молодом послевоенном поколении. Разумеется, ни слова о репрессиях и, вообще, о каком-либо недовольстве автора. Война закончилась победой, все строят будущее, жизнь налаживается, и это радостная повесть. Несмотря на все, что произошло с его семьёй, автор верит в хорошее.

«Две остановки от дома он проехал в троллейбусе – в новом, просторном, желто синем троллейбусе, – до войны таких не было в Москве. Удобные кресла были обиты мягкой кожей шоколадного цвета и узорчатым плюшем. Троллейбус шел плавно, как по воде. А он не ездил в троллейбусах пять лет. Он не видел московского кондуктора пять лет.
Пять лет не спрашивал он деловитой московской скороговоркой: «На следующей не сходите?» И когда он теперь спросил об этом, голос его прозвучал так громко и с таким неуместным ликованием, что стоявшие впереди него пассажиры – их было немного в этот будничный полдень – удивленно оглянулись и молча уступили ему дорогу.
Гармошка пневматической двери услужливо раздвинулась перед ним, и он спрыгнул на тротуар.
И вот он идет по Москве…»

Но весной 1952 года Трифонов уехал в командировку в Каракумы, на трассу Главного Туркменского канала. Так тоже бывает. Первую книгу человек пишет о себе, а потом не понимает, о чем писать дальше. Свой опыт невелик, уже исчерпан. Надо получать новый. Тем более, когда закончилась война, и все строят жизнь заново. В Туркмении Трифонов задержался надолго. В 1959 году он издал цикл рассказов и очерков «Под солнцем». Считается, что там уже обозначаются черты «трифоновского стиля». Но это пока только черты, а роман «Утоление жажды», материалы для которого он собирал на строительстве Туркменского канала и который вышел в 1963 году, не удался. Не устроил он и самого Трифонова. Роман писался по договору с журналом «Знамя», но по представленной рукописи журнал отказался его печатать. Трифонов показал роман в «Новом мире», но и там отказали. В конце концов, роман напечатало «Знамя», а потом он и книгой вышел. Это был довольно надуманный роман.

ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ
После Туркмении он вернулся в Москву. У него возникла не то, чтобы пауза в работе, но писательская карьера, блестяще начавшаяся Сталинской премией, явно затормозила. И тут Трифонов занялся спортивными рассказами и репортажами. Он любил спорт, был болельщиком. В те годы эту страсть разделяли все, стадионы были полны.

Поэт Константин Ваншенкин: «Юрий Трифонов жил в середине пятидесятых на Верхней Масловке, возле стадиона «Динамо». Начал ходить туда. Прибаливал (футбольный жаргон) за ЦДКА по личным мотивам тоже из-за Боброва. На трибуне познакомился с закоренелыми «спартаковцами»: А. Арбузовым, И. Штоком, начинающим тогда статистиком футбола К. Есениным. Они убедили его в том, что «Спартак» лучше. Редкий случай» . Бобров тогда был этакой суперзвездой, причем – и в хоккее, и в футболе. Тогда такое бывало.

Но и тут уже непросто. Он жил рядом с «Динамо» и, казалось бы, болей себе за «Динамо», раз уж так распорядилась жизнь. Нет, жизнь как раз распорядилась по-другому – «Динамо», это же спортклуб спецслужб, для Трифонова все-таки чересчур. Ну, ЦДКА, армия. Но потом он перешел на сторону «Спартака» и это тоже неспроста – в СССР это была чуть ли не единственная вневедомственная команда, «народная». Относилась что ли к профсоюзам, что-то такое. А трифоновские тексты о футболе, это не отчеты и обзоры, а что-то сейчас невозможное. Он даже занимался объяснениями своей страсти: «К области желания все до конца понять и научно объяснить относится мучительный спор насчет того, в чем красота футбола. Одни считают, что красота – в количестве забитых мячей, другие видят ее в изящной, композиционной борьбе, третьи простодушно признавались, что для них красота – в победе, пусть даже в один мяч, забитый с сомнительного пенальти».

Зато в это время уже началась одна из основных тем Трифонова – революция, её люди, история, её последствия. После реабилитации отца в 1955 году он получил возможность написать документальную повесть «Отблеск костра» – на основе сохранившегося отцовского архива. «Эта повесть о кровавых событиях на Дону, изданная в 1965 году, стала главным произведением Трифонова в те годы», – пишут в справочниках. Из разницы в датах реабилитации и времени издания книги можно понять, как медленно тогда шло время. И как медленно менялись обстоятельства, которые начинали позволять говорить то, что нельзя было сказать раньше. Но только и это лишь недолго казалось Трифонову наконец-то открывшейся правдой. Правда все время ускользала, делалась все сложнее, и следовало писать уже новую книгу.

В 1973 году вышел роман о народовольцах «Нетерпение», в 1978 году – роман «Старик». Вместе с «Отблеском костра» получилась революционная трилогия. Герой «Старика», участник Гражданской войны, переосмысливает молодость и подводит итоги жизни. Конечно, без прямых соотнесений с родителями и их поколением это бы не было написано.

«Нетерпение» – роман о Перовской и Желябове, о том, как они несколько раз пытались убить царя и, как, наконец, им это удалось. Роман вышел в серии «Пламенные революционеры» и нет сомнений в том, что для Трифонова эти люди были почти идеальными. При всем запутанном отношении к теме террора, тем более – оценивая все это уже в 1972 году, он все же о них пишет и пишет не без сочувствия. Вот, после убийства и казни Желябова: «Громадная российская льдина не раскололась, не треснула и даже не дрогнула. Впрочем, что-то сдвинулось в ледяной толще, в глубине, но обнаружилось это десятилетия спустя».

Потом эти революционные идеалы победили, но стали превращаться во что-то очень не идеальное. Его это, конечно, тревожило, но в том, что надо было действовать только так, он не сомневался. Но мог ли быть идеал достижимым? Или нет? Могло ли получиться иначе? И что получилось в итоге и куда идти дальше? Всё это тоже «обнаружилось десятилетия спустя». Это как раз и настали семидесятые годы, к которым Трифонов подошел в своей лучшей форме. Началось время «Московских повестей».

ТАЙНА «МОСКОВСКИХ ПОВЕСТЕЙ»
Итак, место действия – Москва, время – начало 70-х. Сразу же назову проблему, даже тайну Трифонова. Эти повести были очень популярны, причем – среди интеллигенции, которая воспринимала их повестями о себе. Самая разная интеллигенция. Инженеры, учителя, научные сотрудники, врачи. Просто интеллигенты как таковые. Те люди, которые в СССР называлось «прослойкой». Но только сам Трифонов к ним отношения почти не имел. Он, нынешними словами, принадлежал к элите. Дальше будет видно, что и писал он тоже не об учителях, инженерах и прочих, практически безымянных представителях прослойки. Но она восприняла его истории как истории о себе. Как это могло произойти?

МЕСТО В ИЕРАРХИИ
Что касается слоя, к которому относился сам Трифонов… Вот, скажем, две его жены. В биографии сообщается: «Первая жена Юрия Трифонова (с 1949-го) – оперная певица (колоратурное сопрано), солистка Большого театра Нина Нелина (настоящее имя – Неля Амшеевна Нюренберг; 1923–1966), дочь известного художника Амшея Нюренберга (1887–1979), племянница художника Давида Девинова (настоящее имя – Давид Маркович Нюренберг; 1896–1964). В 1951 году у Юрия Трифонова и Нины Нелиной родилась дочь Ольга – в замужестве Ольга Юрьевна Тангян, кандидат филологических наук, потом уехавшая в Дюссельдорф. Вторая жена (с 1968 года) – редактор серии «Пламенные революционеры» Издательства политической литературы ЦК КПСС Алла Павловна Пастухова».

Это явная элита СССР, пусть и несколько вольнодумная, но никак не диссидентская. Причём, как и в случае Трифонова, имеются чуть ли не наследственное право рассуждать о государстве, не выглядя при этом смешно. Да и его карьера вполне удачна по государственным меркам. Не говоря уже о Сталинской премии за дебют, его тексты достаточно быстро публиковались в основных журналах и выходили книгами. Да, иногда возникали проблемы, но они решались. Да, тиражи были заметно меньше спроса, но это не самая большая печаль.

Если возникали проблемы с публикацией, то их разбирали на самом серьезном уровне и, конечно, без особых репрессий. Скажем, три года «Дом на набережной» не включали ни в один из книжных сборников Трифонова (которые выходили), а он тем временем писал «Старика», который появится в 1978 году в журнале «Дружба народов». Никакой «чёрной метки» за «Дом» он не получил.

Есть история от писателя Бориса Панкина: «Юрий Любимов поставил на «Таганке» почти одновременно «Мастера и Маргариту» и «Дом на набережной». ВААП, которым я тогда заведовал, немедленно уступил права на постановку этих вещей в интерпретации Любимова многим зарубежным театральным агентствам. Всем желающим. На стол Суслова, второго человека в компартии, немедленно легла «памятка», в которой ВААП обвинялось в продвижении на Запад идейно порочных произведений.
– Там, – рассуждал на заседании секретариата ЦК, куда и я был вызван, Михаландрев (такова была его «подпольная» кличка), заглядывая в анонимку, – голые женщины по сцене летают. И еще эта пьеса, как ее, «Дом правительства»…
– «Дом на набережной», – заботливо подсказал ему кто-то из помощников.
– Да, «Дом правительства», – повторил Суслов. – Вздумали для чего-то старое ворошить.
Я пытался свести дело к юрисдикции. Мол, Женевская конвенция не предусматривает отказа зарубежным партнерам в уступке прав на произведения советских авторов.
– Они на Западе миллионы заплатят за такое, – отрезал Суслов, – но мы идеологией не торгуем.
Через неделю в ВААП нагрянула бригада комитета партийного контроля во главе с некоей Петровой, которая ранее добилась исключения из партии Лена Карпинского.
Я поведал об этом Юрию Валентиновичу, когда мы сидели с ним за мисками обжигающего супа-пити в ресторане «Баку», что был на тогдашней улице Горького. «Видит око, да зуб неймет», – то ли утешая меня, то ли вопрошая, вымолвил Трифонов, пожевав предварительно по своему обычаю губами. И оказался прав, потому что Петрову вскоре отправили на пенсию “за превышение полномочий”».

Не в том даже дело, что посещение ресторана и, тем более, «Баку» на нынешней Тверской вовсе не было обычаем среднего московского жителя, тем более – интеллигента. В этом эпизоде видно не только то, на каком уровне «принимались решения по Трифонову», но и степень его личной осведомлённости обо всех нюансах карьер и отношений «наверху». Он был вполне встроен в эту систему. Это определяет не какие-то частные стороны его жизни, но имеет прямое отношение к литературе – да, вот в таких обстоятельствах они её делали, учитывая при этом все эти дела. Так откуда у него могли появиться в книгах люди среднего советского сословия и что он про них знал? Да, он любил ходить на футбол. Но и там у него была своя компания.

Вот круг его общения (воспоминания его третьей жены, Ольги Трифоновой – Мирошниченко, стала Трифоновой в 1975 году): «Как-то мы встречали в одной компании Новый год. Тысяча девятьсот восьмидесятый – последний в жизни Высоцкого. Наши соседи по даче собрали звезд. Был Тарковский, Высоцкий с Мариной Влади. Люди, нежно любившие друг друга, чувствовали себя почему-то разобщенно. Все как в вате. Мне кажется, причина заключалась в слишком роскошной еде – большой жратве, необычной по тем временам. Еда унижала и разобщала. Ведь многие тогда просто бедствовали».

Что касается такого внимания к еде – это, всё же, воспоминания его жены, которая была из другой среды, для неё это было непривычно. Она и дальше рассказывает о том, как Трифонов не любил ходить за продуктовыми заказами и стоять в очереди привилегированных. Да, тогда для важных (в разной степени) лиц существовали распределители с отдельной (тоже не бог весть какой, но куда лучшей, чем та, что была в обычных магазинах) едой. Но, тем не менее, заказы получал. Или те же бытовые детали из «Долгого прощания»: герой – преуспевающий сценарист, у него машина, ну и прочие проблемы, соответствующие его статусу. Никакой это не среднеинтеллигентский слой.

МОСКОВСКИЕ ПОВЕСТИ, О ЧЕМ ОНИ?
«Другая жизнь». Москва. Умер Сергей Троицкий и его жена Ольга, биолог, уже несколько месяцев не может прийти в себя – муж умер внезапно, от сердечного приступа, а ему было всего сорок два. Она по-прежнему живёт в одной квартире с его матерью. Та по профессии юрист, уже пенсионерка, но ведёт колонку с консультациями в газете. Ольгу она винит в смерти Сергея, да еще и укоряет её тем, что она купила новый телевизор – видимо, совсем не опечалена смертью мужа. И так далее.

«Долгое прощение». В Саратов приезжает на гастроли московский театр. Жара, плохая гостиница, режиссер театра сбегает в Москву, оставив за себя помощника Смурного. А тот давно интересуется актрисой Лялей. Только вот Ляля его отвергла и теперь он не даёт ей роли или дает какие-нибудь проходные. На вечеринке у саратовского автора пьесы Ляля ощущает, что с коллективом у нее явно не сложилось. Вдобавок, актеры насмехаются над не слишком-то умным местным драматургом, который изо всех сил хочет им угодить. Лялю это коробит, она помогает матери Смолянова по хозяйству, задерживается на ночь. Заодно, пожалев Смолянова, становится его любовницей. Ну а потом Смолянов появится в Москве с новой пьесой, которую ставят в ее театре, Ляля получит главную роль, связь возобновится, хотя он ей не очень интересен. Тут уже, что ли, такая взаимовыручка. Разве что ей неловко перед мужем, с которым они живут уже много лет. Тот – тоже драматург, автор двух пьес, которые не ставит никто. Зато в самом конце все перевернется – неудачник станет преуспевающим сценаристом, Смолянов впадет в ничтожество, а Лялю уволят из театра. Только всё это ей будет безразлично: к тому времени она выйдет замуж за военного и о прошлых страстях забудет.

«Обмен». Москва. Мать главного героя, Дмитриева заболела, у нее рак, но сама она считает, что это просто язва – диагноз ей не назвали. После операции её выписывают домой. Шансов нет, но она считает, что дело идёт на поправку. Сразу после этого жена Дмитриева Лена предлагает срочно съехаться со свекровью, чтобы не потерять квартиру на Профсоюзной. Да, когда-то мать действительно хотела жить с семьёй сына, вот только их отношения с Леной давно испортились. А теперь жена сама говорит Дмитриеву об обмене. Он сначала негодует на бесчувственность жены, но постепенно соглашается и обмен происходит.

«Дом на набережной». Москва. Действие происходит в середине 1930-х, во второй половине 1940-х, в начале 1970-х гг. Завязка: литературовед Глебов договорился в мебельном магазине о покупке антикварного стола. Когда он приезжает туда, то наталкивается на своего школьного приятеля Левку Шулепникова, который там болтается подсобным рабочим и, похоже, спивается. Глебов его окликает, тот отворачивается – будто и не узнал. Глебов обижен – он Шулепникову ничего плохого, не сделал, это время такое было. А какое? 30-е, а Шулепников жил в том самом громадном сером доме напротив Кремля. Конечно, Глебов ему завидовал, и не ему одному – в том же доме жили и другие одноклассники. Ну а потом-то все повернулось иначе, в его пользу…

Словом, это не вполне общеинтеллигентские истории. Кто-то у него забросит художественную карьеру и уйдёт в биологию, а его жена работает переводчиком с английского, а это – серьёзная позиция, потому что языков в Советском союзе практически не знали и к работе с заграницей допускали не всех. Умерший герой «Другой жизни» сначала «долго возился с книгой «Москва в восемнадцатом году, хотел издать, но ничего не вышло. Потом появилась новая тема: февральская революция, царская охранка». Среди персонажей есть ученые секретари, замдиректора институтов, еще какие-то переводчики со среднеазиатских языков. Они переживают из-за путёвок в Дома творчества, интригуют, чтобы добиться поездки в Париж на симпозиум… Это, как минимум, «верхний средний класс» СССР, притом – в столичном варианте. Сами по себе интриги вполне бесхитростные и бытовые, почти тематика сериалов, но – они происходят в замкнутой и вполне, в общем, успешной по тем временам среде. Для большинства читателей такие проблемы могли быть разве что предметом зависти.

Так почему же среднее сословие не только читало Трифонова, но и любило его? Может, эти повести рассматривались публикой как сказки о каком-то идеале? Или в варианте богатых (какие уж есть в этих обстоятельствах – для читателя-то они все равно богатые), которые тоже плачут? Или они, как граждане страны, тоже хотели восстановить историю и искали правду о том, почему их жизнь сложилась так, а не иначе? Вот это – точно нет, они-то любили московские повести Трифонова, а не его исторические романы. Те и в магазинах купить было можно, их не расхватывали. При этом читатели считали, что в московских повестях написано про их жизнь. Мало того, они даже воспринимали Трифонова как одного из них, как своего. А что, казалось бы, у них общего? Ну да, смерть и расставания, но вряд ли это могло стать главной причиной любви.

СЕМИДЕСЯТЫЕ, МОСКВА
Теперь я и привлеку к делу личный опыт. В 1972-м я закончил школу в Риге, поступил в МГУ, а с третьего курса жил в общежитии на Ленгорах, теперь – Воробьевых. С 18 этажа Главного здания МГУ Москва видна неплохо. Конечно, мне было уже 20 лет а не 14, так что этот вид из окна – прямо на Лужники и остальной город от края до края – не слишком меня определил, но всё же. Другое дело, что примерно по этой причине – с горы и так всё видно – мы довольно редко выбирались в центр, жить можно было и в ГЗ. Но иногда в город всё же выезжал. Не то, чтобы это было приключением, но дело не частое, не привыкаешь.

Обычно я ездил искать или просто смотреть какую–нибудь музыку. Имеется в виду классика, её найти было можно, её издавали. Магазинов было не так много, один из них на Калининском, теперь – на Новом Арбате. «Мелодия» была в небоскрёбике возле булочной, в которой сейчас какие-то шашлыки-машлыки. То есть – уже рядом с Садовым кольцом, почти напротив вечного глобуса на углу с другой стороны. В булочной, кстати, можно было выпить и кофе, в семидесятые в Москве было мало мест, где можно было выпить кофе из автомата – чтобы черный, без сгущенного молока (такой в кафе разливали из большого бака). Семь-восемь, не больше, – чтобы не в ресторанах, а просто в городе.

И вот там, выйдя из магазина и возле булочной, я несколько раз ловил себя на том, что какой же ужас: как тяжело сейчас будет добираться до общежития. Идти до метро, которое далеко, ехать, потом ехать на автобусе – или топать пешком минут десять от «Университета» до ГЗ… Притом, что там и «Смоленская» рядом, и до «Арбатской» недалеко. Совершенная загадка. Сейчас, в мои 57 я даже не замечаю, что там вообще есть какое-то расстояние, прохожу его машинально. А тогда, в мои 20 это почему-то было проблемой. Или другой магазин пластинок, на Кирова, Мясницкой. Там же до метро – хоть в одну сторону, хоть в другую – метров триста. Но ощущение было тем же: как добраться? Притом, что я не голодал. Да, есть хотелось почти всегда, – студенты сытыми не бывают. Но это не голод и не слабость от голода. Я не был щуплым, да и вообще – был более, чем натренирован летними строительными шабашками. Но все равно было тяжело добираться. Что ли всё это исчезло, стоило только переименовать Калининский в Новый Арбат, а Кирова в Мясницкую? Вряд ли.

Одним из самых известных его обитателей был Юрий Трифонов (1925–1981). За ним закрепилось определение «мастера городской прозы». Однако о его взаимоотношениях с родной столицей известно мало. Сегодня вдова писателя рассказывает о том, как город подыгрывал их некогда запретной любви. Мы перечисляем адреса Трифонова и их отражения в его прозе, а еще выясняем, за что писатель был благодарен нашей газете.

Вдова писателя Ольга Трифонова рассказывает о судьбе и творчестве мужа несколько раз в неделю. Она возглавляет «Музей «Дом на набережной» (это отдел Музея Москвы) и сама проводит экскурсии. Но «Вечерней Москве» она рассказала о том, о чем никогда не говорила посетителям.

- Ольга Романовна, вы помните, когда впервые увидели Юрия Валентиновича?

Мне было пять лет. Это был 1943 год, я ходила в детский сад на 1-й улице Ямского Поля. Мимо ограды часто шагал юноша с пышными волосами, в телогрейке, в грубых ботинках. Спустя тридцать лет я поняла, что это был Юра. Ему тогда было 18, он работал на заводе «Знамя Труда» - в армию его не брали из-за близорукости. Когда я рассказала ему, он возразил: «Это ты из моих рассказов узнала, вот тебе и кажется, что это было наяву». Тогда я добавила, что юноша носил под мышкой черную трубу. И тут Юрий Валентинович поразился: он действительно носил в тубусе цеховую стенгазету, которую редактировал. И узнать об этом по рассказам я не могла.

- А первая «взрослая» встреча когда состоялась?

Их было много. Я публиковала рассказы, вращалась в писательских кругах. А познакомились поближе уже в 1971 году. Я попала на семинар молодых писателей, который вел Юрий Валентинович. Однажды он спросил, могу ли я подвезти его домой (я была дама упакованная, с машиной), и по дороге поинтересовался, есть ли у меня роман.

- И вы сказали, что пишете рассказы?

Он имел в виду отношения. Я сказала, что роман есть, но не очень хороший. И спросила, есть ли роман у него. Он сказал, что есть, и тоже не очень хороший. С этого все и началось.

Он был женат, я замужем. У нас был долгий тайный московский роман, с чужими квартирами, с ключами, отданными на несколько часов. Мы изучили окраины, оказываясь то в Нагатине, то в Бирюлеве. Однажды мы бесконечно долго ехали то ли по Варшавке, то ли по Волгоградке. У меня вырвалось, что я не люблю Москву. Юрий Валентинович по- смотрел на меня с ужасом и сказал: «Но ведь это мука - жить в городе, который не любишь. И как можно не любить Москву? Да ты ее и не знаешь по-настоящему!» Для него ведь Город - один из героев его книг.

В романе «Старик» явно отразился этот опыт: Кандауров и Светлана встречаются в квартире друга на юго-западе...

Он отразился даже в романе «Нетерпение».

- Он же о народовольцах!

Там в одном из лирических отступлений есть слова: «Пироговка, август, троллейбус в сторону Лужников...» На Пироговке находился Центральный государственный архив Октябрьской революции, Юрий Валентинович подолгу собирал там материалы. И я назначала ему свидания в квартире подруги, которая жила на Фрунзенской набережной.

- Но вот началась совместная жизнь. Каким автор «бытовых повестей» оказался в быту?

Покладистым. Любил мыть посуду. Я порывалась перехватить у него тарелки, а он говорил: «Ты лучше посиди, расскажи, как прошел день». Он любил такие рассказы, особенно если они были смешными.

- А критиковать его прозу вам случалось? Как он реагировал?

Однажды он начал мне читать начало «Дома на набережной». Это была какая-то тягомотина, про Юлию Федоровну (мать главной героини Сони Ганчук. - «ВМ»), про ее австрийское прошлое. И я, в худших традициях русской литературы, задремала. Потом он этот кусок убрал. Начало романа «Время и место» по моему совету переехало в конец. А когда я у него спрашивала мнения о своих произведениях, он всегда спрашивал: «Тебе с наркозом или без наркоза?»

А вот Булат Окуджава в песне «Давайте восклицать», посвященной Юрию Валентиновичу, призывал: «Давайте говорить друг другу комплименты». Это чтобы смягчить сурового адресата?

Мне кажется, он был не в восторге от этой песни. Потому что комплименты - это всегда неискренность.

- Юрий Валентинович на фотографиях выглядит мрачным и важным...

Он казался таким, потому что был медлительным из-за больного сердца и скрываемой одышки. На самом деле он был смешлив и доводил меня и наших друзей до колик. Обладал замечательным актерским даром. Любил изображать в компании пожилого профессора, который ухаживает за молоденькой медсестрой.

Да. Неоконченный роман об Азефе (один из руководителей партии эсеров и одновременно секретный сотрудник полиции, выдавший многих революционеров. - «ВМ») и становлении партии большевиков. Но когда это будет издано, решит наш сын Валентин. Ему 37 лет, он работает на телевидении. Для него это будет полезно хотя бы в чисто воспитательных целях. А я уже сделала много и хочу остановиться.

«ВЕЧЕРКА» ЗАМЕТИЛА ЕГО ТАЛАНТ ПЕРВОЙ

Трифонов прославился очень рано: в 1950 году, в 25 лет, он напечатал свой первый роман «Студенты». Очень скоро дебютанта заметила «Вечерняя Москва»: 19 декабря 1950 года она напечатала положительную рецензию. Может, она сыграла свою роль в том, что Трифонов получил Сталинскую премию.

Сестра Юрия Трифонова, Татьяна Валентиновна, рассказывала мне, что с той поры у него навсегда осталось доброе отношение к«Вечерке»,- говорит Александр Шитов, доктор филологических наук, биограф писателя.

Нажмите на изображение для перехода в режим просмотра

У Трифонова было несколько публикаций в нашей газете. Он рассказывал о своих творческих планах, анонсировал новинки, рецензировал спектакли. 25 декабря 1963 года у него вышел репортаж с Московского нефтеперерабатывающего завода - «Чудеса в прозрачных мешках». Модную тему (химия и синтетика) Трифонов подал через приземленные бытовые детали, на которые был мастер: «В прачечных требуют, чтобы срезали пуговицы с сорочек потому, что они не выдерживают высокой температуры. А наш полипропилен выдерживает температуру выше 100 градусов».

А 31 декабря 1963 года Трифонов стал героем добродушной юмористической заметки. В то время Юрий Валентинович только что выпустил роман «Утоление жажды» о строительстве канала в Туркмении, а также был известен как спортивный журналист. Автор описывает воображаемую встречу с Трифоновым. Он подарил писателю эпиграмму:

Трудом людей сквозь злые Каракумы

Канал пробит в невиданном броске.

Роман глубокие рождает думы,

Хотя сюжет построен... на песке.

А еще он якобы спросил, не собирается ли Трифонов сочинить что-нибудь о каналах на Марсе (тоже модная тема). И Юрий Валентинович якобы ответил: «Меня пока больше волнует «загадка» хоккеистов «Спартака». <...>С чего это они столько очков потеряли? Что касается Марса, то там пока не оборудовали футбольное поле».

Спустя 12 лет после кончины писателя в редакцию обратилась пенсионерка Эвелина Гезенцвей. В годы войны она работала с Юрием на одном заводе, у нее сохранилась стенгазета за 3 ноября 1944 года с его стихами. 19-летний заочник Литературного института откликнулся на череду салютов в честь городов, которые Красная армия освобождала один за другим. Стихотворение было перепечатано в «Вечерке» 3 ноября 1993 года, это стало его первой официальной публикацией. Мы приводим отрывок из него.

Он грянет, последний салют

Гремят и гудят над Москвою раскаты

И город ликует - салют!

И сотен ракет огневые каскады

Победу на небе поют! <...>

И день, когда русский солдат по кварталам

И скверам Берлина пройдет,

Когда в бранденбургскую землю, усталый,

Он штык свой уральский воткнет,

Когда он с лицом, почерневшим от пота,

Присядет, махорку куря,

И скажет: «Окончилась наша работа,

Видать, потрудились не зря».

Пускай в этот день все орудия света

Все залпы в единый сольют

И грянет над миром во славу победы

Последний великий салют!

ДОМ НА РЕКЕ ВРЕМЕНИ. АДРЕСА ПРОЗАИКА УЗНАЮТСЯ ПО СКВЕРАМ, ФОНТАНАМ И МАГАЗИНАМ

Имя Трифонова вызывает ассоциации прежде всего с «Домом на набережной» (это с его легкой руки Дом правительства получил такое название), где писатель провел детство и которому посвятил одноименный роман. Но у Трифонова было много других столичных адресов, и каждый отразился в его творчестве, хотя бы одной деталью.

Тверской бульвар, 17 (1925–1933)

Там Юра прожил первые 8 лет.

«...Я жил в доме посередке Тверского <...><…> в стороне чернел, как башня, громадный человек по имени Тимирязев, а в другой стороне... стоял такой же черный Пушкин <...><…> Нянька Таня, собираясь со мной погулять, спрашивала у мамы: «Куда иттить: к энтому Пушкину или к энтому Пушкину?»

«Бульварное кольцо» (очерк, 1979)

Улица Серафимовича, 2, Дом правительства (1933–1939)

Отец Трифонова был крупным государственным деятелем. В 1937 году он был арестован и на следующий год расстрелян. Мать будущего писателя в 1938 году была арестована и осуждена на 8 лет лагерей.

«Серая громада висла над переулочком, по утрам застила солнце, а вечерами сверху летели голоса радио, музыка патефона. Там, в поднебесных этажах, шла, казалось, совсем иная жизнь, чем внизу...»

«Дом на набережной» (1976)

Большая Калужская (ныне Ленинский проспект), 21 (1939–1941, 1943–1951)

После ареста отца и матери семья Трифонова переселилась в коммунальную квартиру на тогдашней окраине Москвы.

« - Как вы думаете ехать на Смоленскую площадь? <…> <...>На метро? - изумленно произнес Аркадий Львович. - Вы с ума сошли! Я вам укажу чудесное сообщение: вы едете до Калужской на любом, идете через площадь <...><…> Вы бежите к Парку Культуры, это две минуты, вскакиваете на десятку или «Б»…»

«Студенты» (1950)

Страстной бульвар, 4 (1942–1943)

Юрий вернулся из эвакуации первым, а его бабушка и его сестра на полгода задержались в Ташкенте. Юрий прожил это время у сестры бабушки на Страстном.

«От вокзала до Страстного бульвара, где жила тетя Дина, Игорь шел пешком, совсем налегке <…> <...> Когда-то эта цепь проходных дворов была оживленнейшим местом: по ним проходили, сокращая себе путь, с Большой Дмитровки на Страстную площадь...»

«Исчезновение» (1981)

Верхняя Масловка, 1 (1951–1957)

В 1951 году Юрий Трифонов женился на молодой певице Большого театра Нине Нелиной, дочери художника Амшея Нюренберга, и переехал к ней.

«Георгий Максимович всех пригласил в мастерскую. Надо было пройти длинным общим коридором: справа двери в мастерские, слева общая ванная, общая кухня, общая уборная для всех жителей третьего этажа. Был такой нелепый дом постройки двадцатых годов…»

«Другая жизнь» (1976)

2-я Песчаная, 8 (1958–1981)

С 1957 по 1958 год Юрий Трифонов со своей женой Ниной Нелиной прожил на Ломоносовском проспекте, 15. Затем Нина удачно обменяла квартиру (эти перипетии потом отразились в повести «Обмен»), и они переехали на 2-ю Песчаную (с 1965 по 1994 год она называлась улицей Георгиу-Дежа). Район узнается во многих произведениях Трифонова по таким деталям, как сквер, фонтан, местные торговые точки. Однажды директор магазина «Диета» (он находился на углу улиц Георгиу-Дежа и Вальтера Ульбрихта, ныне Новопесчаной), где писатели получали продуктовые заказы, набросилась на Юрия Валентиновича с упреками. Кто- то ей сообщил, что в редакции журнала «Новый мир» лежит его повесть «Опрокинутый дом», а там упоминается двор «Диеты», где «греются на солнышке пьяненькие грузчики». В те годы шла борьба с пьянством, и директора могли наказать.

«Из окна моего дома, с шестого этажа, виден сквер, разросшиеся липы, фонтан, скамейки, пенсионеры на скамейках, никто не помнит речушки, которая тут сочилась когда-то в зарослях ивняка <...><…> и потом умерла (речка Ходынка, протекавшая на месте 2-й Песчаной, была заключена в трубу. - «ВМ»)».

«Время и место» (1980)

Мальчик из дома на набережной

По рождению он принадлежал к советской номенклатуре, отец был председателем Военной коллегии Верховного суда СССР. Но его семью, как и тысячи других, не пощадили. Переехали на «черном вороне». Юрий Трифонов стал любимым писателем интеллигенции ХХ века, а власть относилась к нему прохладно. Некролог в газетах появился после похорон. Опасались волнений. Через два дня вдове позвонила студентка и трепещущим от волнения голосом сказала: «Мы, студенты , хотим попрощаться...»

Так страна проводила одного из лучших своих писателей.

Сегодня Юрию Трифонову исполнилось бы 90 лет.

- «Серая громада висела над переулочком, по утрам застила солнце» - уже по этой фразе из романа можно предположить, что Юрий Валентинович этот дом не любил. Или я ошибаюсь?

Похоже, что вы в чем-то правы. Но надо понимать, что автор «Дома на набережной» и человек Юрий Трифонов - разные люди. Он ведь жил в этом доме, здесь прошло его детство, жили близкие друзья. А для писателя Юрия Трифонова это был необычайно интересный предмет для творческого исследования. И не случайно он применил свой литературный прием. В романе три действующих лица: лирический герой, автор и некто из этой компании, оценивавший события и поступки со стороны. Но есть одна важная деталь, не осмысленная мной до конца: к дому на набережной мы даже не приближались. Юрий Валентинович очень любил, когда я возила его по «местам боевой славы», вплоть до тех точек на карте Москвы, где происходило действие его романов. У нас были очень доверительные отношения. Он много рассказывал, но догадаться, о какой женщине шла речь, я никогда не могла: он был настоящим мужчиной. В этих воспоминаниях угадывалась аура. Однажды муж со смехом сказал: «Ты, наверное, думаешь: здорово ты, братец, нагадил в !»

- Как проходили эти экскурсии в прошлое?

Ну, например, он меня просил: «Если ты будешь заправляться, давай заедем в Зачатьевский!» И мы ехали в переулочек, напоминающий букву «У». Помните, у Ахматовой: «Переулочек, переул... Горло петелькой затянул». Я видела: Юрию Валентиновичу нравилось, когда я там заправлялась. Однажды я спросила: «А что здесь было раньше? - «Да общежитие театральное!» - «Роман?» - «Да...»

Мы часто, в любую погоду, и осенью, и зимой, ездили в Серебряный Бор, где в детстве он жил с родителями на даче, а к Дому на набережной даже не подъезжали ни разу. Так что могу предположить, что эти воспоминания были очень болезненными и унизительными. Юрино свойство характера: о самом больном не говорить. Счастье, что в октябре тридцать девятого их выселили в другой дом, потому что в конце года уже выгоняли на улицу. Мебель в доме жильцам не принадлежала, она была казенная, люди переезжали с тюками, связками книг. Поэтому, видимо, в спектакле «Дом на набережной» звучит фраза из жизни, когда в начале второго акта лифтер пренебрежительно спрашивает мальчика: «Это чья такая хурда-мурда?» Холуйским натурам свойственно сразу хаметь по отношению к людям, которые перестают быть вип-персонами. Так и Юра ждал машину с книгами, кастрюлями и прочей «хурдой-мурдой». Это было прощание с прежней жизнью, ощущение боли и потерянного рая.

- Родителей Юрия Валентиновича арестовали на его глазах?

Как брали отца, он не видел: это произошло на даче, а мать уводили при нем. Прощаясь с Юрой и его сестрой, она сказала: «Что бы ни случилось, никогда не теряйте чувства юмора!» Дети остались с бабушкой, которая, как говорил Юрий Валентинович, «треснула». А как было не треснуть, если арестовали дочь, сына и зятя?

Я помню начало любимовского спектакля «Дом на набережной»: стоит мальчик с аквариумом, и лифтер его спрашивает: «Вы к кому?»

Эти лифтеры были чины НКВД. Им полагалось оставлять комплект ключей, как в отеле. Они сопровождали всех жильцов на лифте и приезжали, когда надо было спускаться. Эти порядки отменила война. Жителей выселили, дом заминировали из-за близости к Кремлю и как объект государственной важности.

Извивы судьбы. Юрий Трифонов родился в этом доме, а вы - директор музея «Дом на набережной». Кругом живут люди, и сам музей - бывшая квартира.

Даже полторы квартиры. Маленькая двухкомнатная, в которой жил начальник над дежурными по подъезду, а вторую часть присоединила моя предшественница - уникальная Тамара Андреевна Тер-Егиазарян, которая умела и любила дружить с нужными людьми. Вот она и присоединила метров 30 от квартиры за стеной. Первый раз я увидела Тамару Андреевну, когда она бежала через двор в спортзал над Театром эстрады - в белых кроссовочках, белой короткой юбке, с ракеткой. Ей было 82 года.

- Слышала, что многие экспонаты пришли к вам прямо с помойки.

Да, так было до последнего времени. Но этот период закончился: внуки бывших жильцов сдали или продали свои квартиры. С помойки нам достались хорошие вещи: приемник тридцатых годов, журнально-туалетный столик. Однажды жильцы выбросили женскую фотографию в рамочке… мне казалось, что сыновья мать любили... Не раз мы находили в мусорных контейнерах архивы бывших государственных деятелей.

Люди приносили чашечки, шкатулочки, иногда очень дорогие. У того поколения не было сильной привязанности к ценностям. Иногда отдавали уникальные вещи. Например, у нас есть радиола, каких в всего две - одна стоит на ближней даче Сталина. Это подарок Рузвельта. Я уже не говорю про уникальную мебель Иофана: обеденный стол, платяной шкаф, комод, кресла. Такая коллекция только у наследницы архитектора. Одно кресло сейчас на реставрации, и если Музей Москвы думает, что я забыла, то это не так! (Смеется.)

Ольга и Юрий Трифоновы.

- Вся мебель, конечно, с бирками?

К сожалению, уже нет. Когда была «Ночь музеев» и к нам хлынула толпа посетителей, их свинтили. Кто-то подготовился заранее: ведь бирки были прикручены миниатюрными, словно в часовом механизме, винтиками.

- Экспонатов в музее прибавляется?

Да. Недавно притащили фантастической красоты абажур, который я, возможно, передам в главную усадьбу - мы теперь отдел Музея Москвы. Меня жаба душит его отдавать, но абажур слишком большой для нас. В доме были квартиры по 150–200 метров с комнатами по 30–40 квадратов. В таких хоромах и висел абажур.

- Скажите, Ольга Романовна, а по нынешним временам эти квартиры категории люкс?

Нет, это не люкс, хотя квартира в соседнем подъезде была недавно продана за 7 миллионов долларов. Это дороже, чем на Пятой авеню. Дом старой планировки, и очень странной. Архитектор Борис Иофан очень любил анфилады, которые прекрасно смотрятся во дворце, но для жизни не очень удобны. Жильцы выгораживали коридорчики. Кухни были пятиметровые. Там не предполагалось готовить - можно было вскипятить чай или пожарить яичницу. Во дворе всегда находилась столовая лечебного питания - прекрасный ресторан для избранных.

- А помимо анфилад были еще какие-то необычные вещи?

Присутствовала странная, почти зловещая особенность. В кухню приходил грузовой лифт, рассчитанный на два подъезда: двери открывались на обе стороны. Человек забирал помойное ведро и оставлял чистое. Иногда на этом лифте поднимали тяжелые сумки.

Были какие-то необъяснимые детали. Например, мы долго гадали, почему в некоторых кухнях дыра в стене. Думали, что там стоял человек, который подслушивал. Потом нам объяснили, что бывшие каторжане привыкли пить чай из самовара, и для них сделали вытяжку.

- А несуществующий подъезд?

Здесь как раз никакой мистики нет. Подъезд №11 был разобран на две части, чтобы увеличить площади престижному 12-му. Но самый элитный подъезд №1 - ближе всех смотрел на Кремль. Там жил Максим Литвинов, министр иностранных дел, известный деятель Карл Радек, Александр Александров, создатель и руководитель ансамбля Красной , автор гимна и великой песни «Вставай, страна огромная!» Я, к слову, только недавно узнала, почему от нее так пробирает. Александров был регентом и использовал старинный церковный распев.

В этом подъезде жили и какие-то люди, не говорившие по-русски.

В доме на первом этаже находились оперативные квартиры, в которые можно было войти из одного подъезда, а выйти из другого.

- История Дома на набережной - это история страны. Читала, что около 800 его жителей были репрессированы.

Да, это примерно треть жителей дома. Арестовывали целыми подъездами, а некоторые квартиры сменили по пять жильцов. Заселяли - сажали. Сажали - заселяли. У нас висит список этих людей. Наши сотрудники, в частности Татьяна Ивановна Шмидт, дочь заведующего личным секретариатом Сталина Ивана Товстухи, проделали огромную работу. Конечно, им помогал «Мемориал» и даже архив ФСБ.

- Татьяна Ивановна что-то рассказывала?

Очень мало. Известно, что когда погибла Надежда Аллилуева - а мы до сих пор не знаем причины ее трагического ухода, - то первым, кого вызвал Сталин, был Товстуха, которому он сказал: «Забери ее архив!» Сталин не доверял никому, даже матери, но в преданности своего секретаря не сомневался. Архив бесследно исчез.

Татьяна Ивановна сейчас живет в Израиле со своими детьми. Это очень частый поворот в доме на набережной. Дедушки ковали революцию, а внуки почти все живут за границей. Из прежних жильцов почти никого не осталось.

- Не пожалели ни дедушек, ни их детей. В истории дома есть много страниц, написанных кровью...

Страшные происходили вещи. В 48-м году была вторая волна арестов, брали уже детей - мальчиков, которые уцелели на войне, девочек - «волчат», как говорил Сталин. Мальчики, чьи отцы были арестованы, пошли добровольцами и почти все погибли. Я вспоминаю историю Владимира Владимировича Полонского. Тогда были очень сложные выпускные экзамены в школе, приходилось сдавать «Конституцию СССР», а добровольцам аттестат выдавали просто так. Полонский наврал военкому, что ему 18 лет. Тот не поверил, но все-таки дал повестку на фронт со словами: «Ну и дурак же ты!» Это «напутствие» доброволец вспомнил через неделю, когда попал под Сталинград. Он выжил, дошел до , вернулся с наградами, а в 48-м его арестовали.

Его отец, бывший министр связи, был расстрелян, мать умерла в заключении. Будучи врачом, она принимала роды у жены начальника лагеря и вдруг плохо себя почувствовала. У нее начался инфаркт, и она как медик это понимала. Но шел второй ребенок. Она его приняла и рухнула замертво. За это ей выпала честь быть похороненной вне зоны, не в общей яме, а в могиле.

- Участь девушек из дома на набережной иногда складывалась самым чудовищным образом.

У Юрия Валентиновича есть фраза: «Я была красивой и молодой, потому страшное было особенно страшным». Комендант Кремля Рудольф Петерсон был расстрелян, пострадала от репрессий и его семья. Супругу отправили в лагеря, средняя дочь, Майя, оказалась в детдоме, а младшая - в Доме ребенка. Впоследствии Майю арестовали и посадили на девять лет. Она была ангельски красива: золотые волосы до пояса, голубые глаза. Ее преступление состояло в переписке с матерью и желании выяснить судьбу отца. К Майе относились как к социально опасному элементу, и следователь, чтобы ее сломать, велел приводить ее голую на допрос. Однажды конвоир, который вел ее на допрос, прошептал: «Боже мой, ты такая красивая! Неужели ты проститутка?» Она так же тихо ответила: «Разве не видно, кто я?»

Ужасная драма произошла в семье знаменитого полярника, министра морского флота Петра Ширшова. У него была очень красивая жена, актриса Театра имени Моссовета Евгения Горкуша, с голливудской внешностью, чем-то похожая на Грейс Келли, принцессу Монако. Евгению присмотрел Берия, он тоже одно время жил в этом доме. И она исчезла. Ширшов искал ее везде - никаких следов. Через полгода ему сообщили, что она на Лубянке. Берия пригрозил застрелить его прямо в кабинете, если еще раз спросит о жене. Друг Ширшова Папанин, с которым они вместе дрейфовали на станции «Северный полюс», лично обратился к Сталину. На вопрос о судьбе Евгении вождь ответил: «Найдем ему другую».

После чудовищных пыток, избиений и изнасилований она подписала все. А потом изувечила себя, чтобы ее не домогались. Она покончила с собой в лагере на Колыме.

- Когда забирали родителей, детей отдавали в детдом, если не было родственников?

Были случаи, когда няни, простые деревенские женщины, заменяли им матерей. Я даже сделала фильм «Кремлевские няни», который с большим успехом прошел на Западе. Зрители рыдали. Бывшая няня Владимира Полонского присылала ему в ссылку деньги. Она работала истопницей и делилась последним. В письмах строго наказывала: «Купи себе галоши, а то я тебя знаю: ты купишь книги!»

- Роман «Дом на набережной» сразу стал бестселлером. Он долго писался?

Роман был написан мгновенно. За зиму. В это время Юрий Валентинович пребывал в неадекватном состоянии. У нас развивался роман. Он несколько раз опаздывал на свидание. Я ждала его в машине. Однажды он плюхнулся с отрешенным лицом и сказал: «Бросай ты меня к черту, я все стал забывать!» Он был погружен в новую книгу.

- Он вам читал какие-то главы?

Каждый день читал написанное. Была очень смешная и позорная страница в моей жизни, когда я уснула за его чтением. Он понял, что мне стало скучно, и сократил очень длинную главу про Юлию Федоровну. Правда, обиделся и долго потом не читал. Вообще он два раза на меня обижался. Когда читал начало «Старика» (это, может быть, моя любимая вещь), что Вонифатьев лежал и думал, от чего бы еще ему освободиться. Юра любил, когда у меня восторг на лице, а тогда я сказала, что после этой фразы дальше уже неинтересно, потому что человек закончился. Он надулся: «Сто раз я давал себе слово не читать тебе!», но фразу все-таки убрал.

Когда он прочитал замечательную, на мой взгляд, главу о военных днях дома на набережной, я восхитилась: «Как здорово!» Но потом, перечитывая рукопись, я эту главу не обнаружила. На вопрос, куда она подевалась, Юра ответил, что убрал ее: «Она торчала как гвоздь». Так что он не всегда ко мне прислушивался.

- «Дом на набережной» - это был прорыв. На Юрия Трифонова обрушилась слава. Как он это воспринимал?

Его так долго пинала официальная критика, что купался, конечно, в славе. Хотя человек он был ироничный. Когда мы возвращались из гостей, пытались воссоздать, что о нас говорят. «Он такой надутый, решил, что он самый большой писатель, а его читают какие-то несчастные тетки-пенсионерки!» - шутил он. Юрий Валентинович был беспощаден к себе.

По привычке, усвоенной с прежними женами, он иногда устремлялся вперед, а я на огромных каблуках оказывалась сзади. Когда это повторилось в третий раз, я вернулась к машине и уехала домой. Больше Юра не опережал меня даже на полкорпуса.

На Западе издавались переводы его книг. От нас не вылезали иностранные корреспонденты. Однажды в Кельне в туннеле к нему бросился немец: «Герр Трифонов, я вас знаю!»

Начались бесконечные приглашения за границу, нас хорошо принимали, но однажды он сказал: «Ну все, хватит! Это не жизнь, это какая-то фиеста!» Я расстроилась: почему хватит? А он притормозил.

- Мог ли он подумать, что ваша жизнь будет связана с Домом на набережной? В этом есть что-то мистическое.

Существуют вещи, которые люди обычно держат при себе, но я скажу, что иногда, когда опускаются сумерки и идет дождь, я отчетливо вижу во дворе дома фигуру мальчика-подростка. Я знаю этого мальчика...

Годы жизни: с 28.08.1925 по 28.03.1981

Советский писатель, переводчик, прозаик, публицист, киносценарист. Является одной из ключевых фигур литературы советского периода. Представитель экзистенциального направления в реализме.

Родился в Москве, в семье, богатой на революционные традиции. Отец: революционер, председатель Военной коллегии Верховного суда СССР, мать: зоотехник, инженер-экономист. С революцией были тесно связаны бабушка и дед писателя по материнской линии, а также его дядя (брат отца). Детство Юры было более-менее безоблачным, но в 1937 г. отец Трифонова был арестован (расстрелян в 1938 г., реабилитирован в 1955), а в 1938 г. арестована мать. Трифонов с сестрой остались на попечении бабушки.

В начале войны семью эвакуируют в Ташкент, где Трифонов заканчивает среднюю школу. В 1943 г. возвращается в Москву, работает на авиационном заводе слесарем, диспетчером цеха, редактором заводской многотиражки. В 1944 г. поступает на заочное отделение Литературного института им. Горького. На очное отделение переводится в 1947, отработав необходимый стаж на заводе (как член семьи врага народа).

В 1949 г. заканчивает литинститут, защитив в качестве дипломной работы повесть "Студенты". Повесть получает Сталинскую премию (1951), а Ю. Трифонов неожиданно становится известен. В 1949 г. женится на певице Нине Нелиной (скончалась в 1966), в 1951от этого брака рождается дочь. В 1952 году уезжает вТуркмению на трассу Главного Туркменского канала, и Средняя Азия надолго входит в жизнь и творчество писателя.

50-е, 60-е года становятся временем творческого поиска. В это время писатель публикует ряд рассказов и повесть «Утоление жажды», которой (как и первой своей работой) остается недоволен. В 1968 г. женится на Алле Пастуховой.

В 1969 г. с повести "Обмен" начинается цикл "московских" или "городских" повестей, в который также входят «Предварительные итоги», «Долгое прощание», «Другая жизнь», «Дом на набережной». Произведения 1969-1981 годов стали главными в творческом наследии писателя.

В 1975 г. в третий раз вступает в брак. Жена Ольга Романовна Мирошниченко (Трифонова). В 1979 г. от брака родился сын.

В 1981 г. у Трифонова обнаруживают рак почки и 28 марта 1981 г. он умирает от послеоперационных осложнений (эмболия).

В 1932-1938 годах семья Трифоновых проживала в знаменитом Доме Правительства по адресу улица Серафимовича, д. 2. Дом предназначался для семей партийной элиты и впоследствии стал известен (благодаря повести Трифонова) как "Дом на набережной". Сейчас в доме находится музей, директором которого является вдова Ю. Трифонова, Ольга Трифонова.

Роман Утоление жажды был выдвинут на соискание Ленинской премии, но награды так и не получил.

Б. Окуджава посвятил Трифонову одно из своих стихотворений (Давайте восклицать...)

Вдова Трифонова назвала экранизацию "Долгого прощания" фильмом, сделанным "очень хорошо и очень адекватно". И осталась соврешенно не довольна экранизацией "Дома на набережной", говоря, что "авторы сценария читали другую книгу".

Награды писателя

Третьей степени за повесть "Студент" (1951)
Выдвинут на соискание Нобелевской премии по литературе (1980)

Библиография

Романы и повести

Студенты (1950)
Утоление жажды (1963)





Произведения, входящие в цикл "московские повести"