Конфликт личности и государства в поэме “Медный всадник”.  В чем конфликт поэмы Медный всадник

В тридцатые годы все произведения А. С. Пушкина оказались под двойной цензурой. У поэта сложилось окончательное мнение о Николае I: «В нем много от прапорщика, и немного от Петра Великого». Пушкин убежден в том, что подражать Петру I «прапорщик» не в силах, поэтому в идеализации образа Петра больше нет надобности.

В 1833 году поэт обращается к поэме «Медный всадник». В ней он заявляет о тех жертвах, на которых строилось прогрессивное дело.

Конфликт основан на столкновении славного монарха с жалким, но по-своему правым Евгением.

Пушкин намечает вывод: сама природа самодержавного государства, а не жестокий характер царя является причиной того, что приходится пренебрегать интересами простого человека.

Небольшое по объему произведение отличается продуманностью и стройностью композиции. В экспозиции изображена эпоха Петра. Поэт дает историческое обоснование замыслу монарха:

Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам,
И запируем на просторе.

Больше в поэме царь как действующее лицо не появляется. Он «воздвиг бессмертный памятник себе» - Петербург, апофеозом которому звучит вся вторая часть. Первая же посвящена описанию наводнения, постигшего город 7 ноября 1824 года. Сам царь бессилен перед стихией:

На балкон
Печален, смутен вышел он
И молвил: «С божией стихией.
Царям не совладеть». Он сел
И в думе скорбными очами
На злое бедствие глядел.

«Не совладеть» с Невой и Евгению, маленькому труженику Петербурга, потомку некогда знатного, но обедневшего дворянского рода.

Перед нами бедняк, давно не помнящий о «почиющей родне». Он знает, что лишь трудом может себе «доставить и независимость и честь», понимает, «что мог бы бог ему прибавить ума и денег». Евгений не просит у судьбы много:

«Пройдут, быть может, год-другой -
Местечко получу. Параше
Препоручу семейство наше
И воспитание ребят…»

Идеал жизни героя прост и скромен, как и он сам. Однако наводнение уносит из жизни единственное счастье, Парашу. Евгений ищет виновника трагически сложившейся судьбы. Победоносный Медный всадник (памятник Петру I работы Фальконе) олицетворяет того, кто стал причиной несчастья бедного человека. Безумный Евгений с дерзостью кричит царю:

«Добро, строитель чудотворный! -
Шепнул он, злобно задрожав, -
Ужо тебе!..»

Этот эпизод - кульминация поэмы. Примечательно, что Медный всадник приходит в столкновение не только с нашим героем. «Финские волны» тревожат «вечный сон Петра». И стихии, и убитому горем человеку присущи общие черты, в которых - бессмысленность восстания против дела Петра. Интересно, что эпитет «безумный» часто употребляется Пушкиным для описания Евгения. Поэт хочет, видимо, показать, что тщетны, бесполезны и бунт природы, и бунт человека. «Наглое буйство» Невы разбилось о гранит детища Петра. Непоколебимым остался Петербург. Поэт будто призывает силы природы подчиниться воле человека:

Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра!

Бессмыслен и протест Евгения. Однако поэт ставит еще проблему - проблему справедливого бунта, право бедного человека на счастье. Его беснование безумно, потому как несправедливо. Герой ненавидит дело Петра, выступает против его деяний, которые поэт прославляет во вступлении.

Сцена бегства Евгения, когда оживший всадник преследует его, подтверждает несправедливость бунта. Про

Сколь бы глубоко наука ни постигала личность и деятельность Петра, сколь бы впечатляюще искусство ни создавало его образ, естественно желание каждого читателя составить собственное мнение, своими глазами вглядеться в лицо "странного монарха",...

Поэма «Медный всадник» завершает в творчестве А. С. Пушкина тему Петра I. Величественный облик царя-преобразователя рисуется в первых же, одически торжественных, строках поэмы: На берегу пустынных волн Стоял он, дум великих поли, И вдаль глядел. Царь-преобразователь...

Поэма Медный всадник, авторство которой принадлежит А.С.Пушкину, написана в стихотворной форме. В поэме, по существу, два главных героя: молодой человек Евгений и памятник – Медный всадник. Поэма начинается со вступления, в котором говорится...

Суть кнфл м/д гос. властью и частным челом. Поэма "Медный всадник" была написана в 1833 году. В ней Пушкин в обобщённой образной форме противопос-тавляет две силы - государство, олицетворённое в Петре I (а затем в символическом образе ожившего...

Поэма «Медный всадник» была напи-сана Пушкиным в 1833 году. В ней автор впервые в русской литературе противо-поставил государство, олицетворенное в образе Петра I, и человека с его лич-ными интересами и переживаниями.

Реформы Петра I в русской истории были глубоким и всеобъемлющим пере-воротом, который не мог совершиться легко и безболезненно. Царь требовал от народа отдачи всех сил для достиже-ния намеченных им целей, а это вызыва-ло ропот и недовольство. Такое же неод-нозначное отношение было и к любимо-му детищу Петра — Петербургу. Город олицетворял собой и величие России, и рабство ее народа. С одной стороны, это был прекрасный город с дворцами, монументами и золотыми куполами, но в то же время Петербург потрясал своей бедностью, нищетой и самой высокой смертностью в России.

Еще одним несчастьем Петербурга были страшные наводнения, которые разрушали дома и уносили человечес-кие жизни. Строя город на берегу Фин-ского залива, на болоте, Петр совер-шенно не заботился о будущих жителях своей столицы. Петербург был построен «назло надменному соседу» и природе. И стихия словно мстила людям за их де-яния. В «Медном всаднике» Пушкин опи-сывает одно из самых страшных навод-нений, которое произошло в 1824 году и вызвало страшные разрушения:

Осада! приступ! злые волны,

Как воры, лезут в окна. Челны

С разбега стекла бьют кормой.

Лотки под мокрой пеленой,

Обломки хижин, бревны, кровли,

Товар запасливой торговли,

Пожитки бледной нищеты,

Грозой снесенные мосты,

Гроба с размытого кладбища

Плывут по улицам!

В поэме два главных героя: Петр I, олицетворяющий собою государство, и бедный чиновник Евгений. Он потомок знатного, но обедневшего рода. Это трудолюбивый молодой человек, кото-рый хочет своими руками устроить свое счастье. У него есть невеста, которую он любит и на которой, получив хорошее место, хочет жениться:

Пройдет, быть может, год-другой —

Препоручу семейство наше

И воспитание ребят...

И станем жить, и так до гроба

Рука с рукой дойдем мы оба,

И внуки нас похоронят...

Но его мечтам не суждено сбыться, так как Параша вместе со своей матерью по-гибает во время наводнения. Сам же Ев-гений сходит с ума, не перенеся душев-ных потрясений. Безумный, он бродит по городу и однажды оказывается возле па-мятника Петру I. Это Медный Всадник. И Евгению становится ясно, кто был ви-новником гибели его невесты, его разби-той жизни и счастья. Он бросает вызов: «Добро, строитель чудотворный! — Шеп-нул он, злобно задрожав, — Ужо тебе!..». И вдруг безумному кажется, что грозный царь покидает скалу и скачет за ним, что-бы наказать за дерзость:

И во всю ночь безумец бедный,

Куда стопы ни обращал,

За ним повсюду Всадник Медный

С тяжелым топотом скакал.

После этой страшной ночи Евгений старался стороной обходить это мес-то, а если проходил мимо, то «картуз изношенный сымал, смущенных глаз не подымал». Иными словами, он со-вершенно уничтожен и раздавлен госу-дарством, олицетворением которого был Петр I.

Заканчивается поэма гибелью Евге-ния: его нашли мертвым возле разва-лившегося дома Параши. Евгений явля-ется одной из невольных жертв дела Пе-тра, а царь — косвенным виновником гибели героя. Пушкин сочувствует Евге-нию, он называет его несчастным, бед-ным, но финал поэмы является гимном государственности, гимном Петру I — самому мощному из русских самодерж-цев, основателю новой столицы, сбли-зившей Россию с Западом.

Пушкина всегда привлекала фигура Петра I, ему он посвятил множество сво-их произведений, и мнения критиков о том, на чьей стороне Пушкин, разо-шлись. Одни считали, что поэт обосно-вал право государства распоряжаться жизнью человека, и становится на сто-рону Петра, так как понимает необходи-мость и пользу его преобразований. Другие считают жертву Евгения нео-правданной. Мне же кажется, что Пуш-кин впервые в русской литературе пока-зал всю трагичность и неразрешимость конфликта между государством и от-дельной личностью.

Во все времена взаимоотношения личности с властью беспокоили людей. Одним из первых тему конфликта личности и государства в литературе еще в V веке до нашей эры поднял Софокл. Конфликт этот был неизбежен, проблема эта оставалась актуальной и в XIX веке, во времена Пушкина, актуальна она и по сей день.

В творчестве Пушкина особое место занимает Поэма "Медный всадник". Особенность эта заключается в том, что теперешний читатель может увидеть в ней предсказания, сбывшиеся в современной ему истории. Конфликт государства и личности имеет место и сегодня. Как и прежде, личность рискует в нем своей свободой и жизнью, а государство, своим авторитетом.

Поэма начинается чудесной картиной Петербурга, представленного перед читателем как "полночных стран краса и диво". Совершенно другим предстает Петербург перед нами в поэме "Медный всадник", написанной Пушкиным в 1833 году. Это столица сильного европейского государства, блестящая, богатая, пышная, но холодная и враждебная для "маленького человека". Вид невероятного города, по человеческой воле вставшего "на брегах Невы", восхищает. Кажется, что он преисполнен гармонии и высокого, едва ли не божественного, смысла. Тем не менее, построен он людьми, исполнявшими человеческую волю. Этот человек, воле которого послушны миллионы, воплотивший в себе идею государства, - Петр. Несомненно, Пушкин относится к Петру как к великому человеку. Поэтому-то, в первых строках поэмы, он и предстает таковым. Потеснив скудную природу, одев берега Невы в гранит, создав город, каких еще не было, он воистину величествен. Но Петр здесь еще и творец, а значит, человек. Петр стоит на берегу "дум великих полн". Думы, мысли - еще одна черта его человеческого облика.

Итак, в первой части поэмы мы видим двойственный образ Петра. С одной стороны, он - олицетворение государства, почти Бог, своей державной волей создающий сказочный город на пустом месте, с другой - человек, творец. Но, однажды представ таким в начале поэмы, Петр дальше будет совсем другим.

Во времена, когда происходит действие поэмы, человеческая сущность Петра становится уже достоянием истории. Остается медный Петр - истукан, объект поклонения, символ державности. Самый материал памятника - медь - говорит о многом. Это материал колоколов и монет. Религия и церковь как столпы государства, финансы, без которых оно немыслимо, все объединяется в меди. Звонкий, но тусклый и отдающий в зеленцу металл, очень подходит для "государственного всадника".

В отличие от него Евгений - живой человек. Он - полная антитеза Петру и во всем остальном. Евгений не строил города, его можно назвать обывателем. Он "не помнит родства", хотя фамилия его, как уточняет автор, из знатных. Планы Евгения просты:

"Ну что ж, я молод и здоров,

Трудиться день и ночь готов,

Уж кое-как себе устрою

Приют смиренный и простой

И в нем Парашу успокою…".

Чтобы пояснить суть конфликта в поэме, необходимо рассказать о ее третьем главном персонаже, стихии. Волевой напор Петра, создавший город, был не только творческим актом, но и актом насилия. И это насилие, изменившись в исторической перспективе, теперь, во времена Евгения, возвращается в виде буйства стихии. Можно даже увидеть обратное противопоставление между образами Петра и стихии. Как неподвижен, хотя и величествен, Петр, так необузданна, подвижна стихия. Стихия, которую, в конечном счете, он сам и породил. Таким образом, Петру как обобщенный образ, противостоит стихия, а конкретно - Евгений. Казалось бы, каким образом ничтожный обыватель может быть даже сравниваем с громадой медного великана?

Чтобы объяснить это, необходимо увидеть развитие образов Евгения и Петра, произошедшее к моменту их прямого столкновения. Давно перестав быть человеком, Петр теперь - медная статуя. Но на этом его метаморфозы не прекращаются. Прекрасный, великолепный всадник обнаруживает свойство стать чем-то, что больше всего напоминает сторожевого пса. Ведь именно в таком качестве он гоняется по городу за Евгением. Евгений тоже меняется. Из обывателя индифферентного он превращается в обывателя испуганного (разгул стихии!), а потом к нему приходит отчаянная смелость, позволившая ему крикнуть: "Ужо тебе!" Так встречаются в конфликте две личности (ибо теперь и Евгений - личность), пройдя к нему каждая свой путь.

Первый результат конфликта - помешательство Евгения. Но помешательство ли это? Наверное, можно сказать, что есть истины, полного значения которых не может выдержать слабый человеческий разум. Великий император, как сторожевой пес, гоняющийся за мельчайшим из своих подданных, - фигура смешная и ужасная одновременно. Поэтому понятен смех Евгения, но понятна и его душевная болезнь: он столкнулся лицом к лицу с самим государством, с его медным, безжалостным лицом.

Итак, конфликт между личностью и государством: разрешается ли он в поэме? И да, и нет. Конечно, гибнет Евгений, гибнет та личность, которая непосредственно противостояла государству в образе Медного Всадника. Бунт подавлен, но беспокоящим предостережением остается образ стихии, проходящий через всю поэму. Разрушения в городе огромны. Число жертв - велико. Стихии наводнения ничто не может противостоять. Сам Медный Всадник стоит, омываемый мутными волнами. Он тоже бессилен остановить их натиск. Все это наводит на мысль, что любое насилие неизбежно влечет за собой возмездие. Волевым, насильственным образом Петр утвердил среди дикой природы город, который вечно теперь будет подвергаться атакам стихии. И как знать, не станет ли Евгений, так зря и мимоходом погубленный, маленькой каплей гнева, исполинская волна которого однажды сметет медного истукана?

Невозможно государство, бесконечно подавляющее подданных во имя своих целей. Они, подданные, важнее и первичнее самого государства. Образно говоря, "вражду и плен старинный свой" финские волны забудут тогда, когда Евгению, для счастья со своей Парашей, не нужно будет ничьих позволений. А иначе стихия народного бунта, не менее страшная, чем стихия наводнения, свершит свой суд, не разбирая правых и виноватых. Такова, на мой взгляд, суть конфликта между человеком и государством.

Существует ряд расхожих мнений относительно того, какова же основная идея поэмы "Медный всадник". В. Г. Белинский, утверждавший, что главная мысль поэмы заключается в торжестве "общего над частным", при явном сочувствии автора к "страданию этого частного", очевидно, был прав. А.С.Пушкин поет гимн столице государства Российского:

Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгий, стройный вид,

Невы державное теченье,

Береговой ее гранит,

Твоих оград узор чугунный…

"Пышно, горделиво" вознесся "из тьмы лесов и топи блат" город и стал сердцем могучего государства:

Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия.

В отечественном литературоведении сложилась традиция восприятия поэмы А. С. Пушкина «Медный всадник» в контексте идеологемы «личность ↔ государство». Данный конфликт действительно намечен в поэме. Другое дело: как он реализуется и что лежит в его основании?

Неожиданным кажется структурирование текста, его дробление на «Предисловие», «Вступление», «Часть первую», «Часть вторую» и «Примечания». Что касается «Предисловия», то оно, на первый взгляд, кажется излишним, ибо ничего существенного не добавляет к тексту, лишь указывает на некий источник: «Происшествие, описанное в сей повести, основано на истине. Подробности наводнения заимствованы из тогдашних журналов. Любопытные могут справиться с известием, составленным В. Н. Берхом» . Но именно то, что предисловие не содержит важной информации, и обращает на себя внимание, заставляет задуматься о его «маскирующем» характере.

В отличие от «Предисловия», стилистика и тональность «Вступления» обнаруживают присутствие в нем голоса автора-повествователя и не допускают мысли о мистификации или фальши: поэт однозначно прославлял Петра и Россию в лице и деяниях великого «державца полумира». Но к вступлению Пушкин дает два примечания - по-прежнему кажущиеся избыточными и неважными. Первое относится к Ф. Альгаротти, авторитетному знатоку искусства, который в 1738–1739 гг. совершил путешествие по России и который «где-то сказал»:

«Петербург - окно, через которое Россия смотрит в Европу» (франц.). Данное примечание носит если и не обязательный, то информативный характер и указывает на источник поэтической метафоры, реализованной Пушкиным в поэме. Но второе примечание «Смотри стихи кн. Вяземского к графине З***» вынуждает серьезнее задуматься о его значении. Кажется, что Пушкин отсылает к стихотворению П.А. Вяземского «Разговор 7 апреля 1832 года (Графине Е.М. Завадовской)». Однако для сопоставления в большей мере подошло бы другое стихотворение Вяземского - «Петербург», с его торжественным пафосом: «Я вижу град Петров чудесный, величавый…» . На его торжественном фоне послание к графине Завадовской выглядит «случайным», ибо представляет собой шутливый разговор о прелестях собеседницы, где любовь к Петербургу объясняется едва ли не исключительно тем, что в нем родилась и царствует З***. Но обращение Пушкина именно к этому стихотворению не было неслучайным. Пушкину было важным указание на игру, ибо начальная строка стихотворения Вяземского «Нет-нет, не верьте мне…» позволяла дать подсказку, указать на некий скрытый смысл, должный быть угаданным в поэме.

Наконец, применительно к «Вступлению» внимания заслуживает последняя строфа «Была ужасная пора…», над которой Пушкин много и долго работал. В итоге появившееся обращение «друзья мои» не оставляет сомнения, что это автоцитата. Cлова о друзьях со всей определенностью корреспондируют со знаменитыми «Друзья мои, прекрасен наш союз…» и позволяют говорить о посвящении поэмы друзьям. Даты работы над текстом, 6–30 октября, не оставляют в том сомнений. И тогда появление в «Предисловии» имени В.Н. Берха, по сути - имени Ф.В. Булгарина, по материалам которого тот работал, становится объяснимым: Фаддей Булгарин до поры исповедовал либеральные взгляды и был дружен с А.С. Грибоедовым, К.Ф. Рылеевым, А.А. и Н.А. Бестужевыми, В.К. Кюхельбекером и др. После поражения восстания он прятал архив Рылеева, тем самым во время следствия помог Грибоедову и другим подследственным. В этом контексте поздняя вставка в предисловие «подробности наводнения» обнажает авторскую задачу скрыть прямое указание на события 14 декабря 1825 г., отвлечь внимание от крамольной ассоциации. Выбор стихов и имени Вяземского в этом контексте тоже мотивирован: посвященному читателю он подсказывал аллюзию не на «Разговор…» и даже не на «Петербург», а на «Море», написанное Вяземским летом 1826 г., сразу после известия о казни пяти декабристов. По мысли Пушкина, имя Вяземского должно было обратить «догадливого» читателя к известному стихотворению, в котором поэт воплощал образ восстания и его участников в символическом образе морских волн . Становится ясным, что задача включения «Предисловия» и «Примечаний» в поэму состояла в том, чтобы дезавуировать те важные знаки-сигналы, которые позволяли эксплицировать глубинный (скрытый) пласт текста.

Обычно проблема «личность и государство» решается в поэме через систему взаимоотношений Петра и Евгения. Однако, как показывает текст, битва-сражение за город разворачивается посредством другой пары героев - Петра и стихии, Петра и волн. Евгений же - только ее случайный свидетель. Картина наводнения обретает черты метафорического бунта: природа, море, река взбунтовались, подъем воды определяется как «осада» и «приступ», городу грозят «злые волны». И тогда Петр, однажды отвоевавший дикие берега у природы, снова вступает в бой, указуя протянутой рукой на взбунтовавшегося врага-стихию в попытке защитить свой город. В ходе повествования Пушкин совмещает реальное и символическое, природное и социальное. Если в начале первой части повествователь говорил о ноябрьской поре («Дышал ноябрь осенним хладом…», т.е. хронотоп поэмы был маркирован датой наводнения 7 ноября), то к строке «И бледный день уж настает…» Пушкин дает примечание: «Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествовавший петербургскому наводнению, в одном из лучших своих стихотворений - Oleszkiewicz. Жаль только, что описание его не точно. Снегу не было - Нева не была покрыта льдом », где ассоциативно намекает на другой «ужасный день», декабрьский, со снегом на мостовых и льдом на реке. И теперь хронотоп поэмы обретает иную дату - 14 декабря. Сражение разворачивается как бы в двух пластах, в двух временных координатах. Звучащие вслед за «передатировкой» в «Примечании» имена царских генералов - Милорадовича и Бенкендорфа - со всей случайной неслучайностью локализуют события поэмы в пределах (бунта на) Сенатской площади. Милорадович - как жертва трагического выстрела Каховского, Бенкендорф - как один из самых активных участников следствия по делу декабристов.

В первой части повести обретает свою сюжетику и линия Евгения. Подобно Петру, восседающему на грозном вздыбленном коне, бедный герой «над возвышенным крыльцом» тоже оседлал мраморного льва. Кажется, подобие Евгения кумиру иронически снижено, однако оно иронично же, но идейно значимо удвоено сопоставлением с угадываемым Наполеоном, предметом поклонения не одного поколения. Сравнение с Наполеоном не только иронизирует, но атрибутирует причастность бедного Евгения особому типу людей, чьи «запретные» имена незримо разбросаны по всему тексту «Медного всадника», в числе которых оказывается и сам автор. Т.е. образ Евгения становится у Пушкина «двуликим», двусоставным носителем двух сущностей. Условно, один Евгений является героем фабульной линии поэмы (ее реальной составляющей), другой Евгений - героем сюжетной линии, собственно отлитературной. Если один лик воплощает образ мечтательного и наивного влюбленного, теряющего рассудок, то другой репрезентирует «дум высокое стремленье». Иными словами, пред державным Петром оказывается уже не больной сумасшедший, но другой «безумец». Точнее оба, но «бунт» их и угроза «Ужо тебе!..» вбирают кардинально противоположный смысл. Если на уровне одного сюжета (зримого, поверхностного) причина бунта - смерть Параши, боль от потери возлюбленной, то на уровне второго - скрытого, тайного сюжета - вызов, брошенный самодержавию. И если в первом случае «злобный шепот» звучит из уст сумасшедшего и его упрек Петру понятен, но абсурдно-беспочвенен (Петр сражался против стихии наводнения, спасал город, но он не смог спасти Парашу; Параша - случайная жертва), то во втором ряду вызов бросает «безумец благородный», пронзенный «шумом внутренней тревоги». Последние слова - опять автоцитата: тот «однозвучный жизни шум», который присутствовал в пушкинском стихотворении «Дар напрасный, дар случайный…», где герой искал «цели… пред собою». Т.е. образ Евгения в поэме - это образ- маска, образ-криптоним, в котором слились две сущности: бедный (случайный по сути) сумасшедший и высокий (тревожащий автора) безумец. Т.о. так называемый «маленький герой», «маленький человек» Евгений - в нарушение сложившейся в литературоведении традиции - как оказывается, никакого отношения к бунту против Петра и самодержавия не имеет. Это его «призрак», его двойник, реальный прототип-прообраз вступает в идейный конфликт с самодержцем. Природа «бунта-возмущения» Евгения (каждого из Евгениев) оказывается глубоко различной.

Традиционно принятый конфликт поэмы «личность ↔ государство», «”маленький человек” ↔ самодержец» рассыпается так же, как оказывается нерелевантным и представление о противоречивости образа Петра. Едва ли не единственным указанием на возможность противоречивого отношения Пушкина к личности Петра может быть сочтено последнее примечание, которое дает комментатор к строфе «Куда ты скачешь, гордый конь », где отсылает к Мицкевичу: «Смотри описание памятника в Мицкевиче. Оно заимствовано из Рубана - как замечает сам Мицкевич» . Именно сопоставление с Мицкевичем и порождало представление о том, что Пушкин, вслед за польским поэтом, мог дать суровую оценку Петру в «Медном всаднике». Однако к периоду написания поэмы Пушкин уже дистанцировался от друга-поэта, которого прежде «жадно слушал». В 1833 г. Пушкин уже создал стихотворение «Он между нами жил» , в котором говорил о «яде стихов» Мицкевича, обращенных к Петру и Петербургу, «К русским друзьям». Оттого отсылки к Мицкевичу в примечаниях следует прочитывать не как созвучные, а как контрапунктурные, о чем прямо сказано у Пушкина:

«Жаль только, что описание его не точно Наше описание вернее…» . Во второй отсылке к Мицкевичу (прим. 5) «комментатор» вновь намеренно отстраняется от точки зрения польского поэта и отказывается от авторства слов о памятнике Петру, доверенных Мицкевичем другу-поэту (т.е. Пушкину). Лестная характеристика Мицкевича не удерживает Пушкина от того, чтобы сознательно переадресовать слова о памятнике другому лицу: «Оно заимствовано из Рубана». При этом симптоматично, что слова, приписанные Мицкевичем Пушкину, принадлежали действительно не ему (но и не Рубану). В письме Вяземского к П.И. Бартеневу от 6 марта 1872 г. содержится информация о том, что эти слова произнес сам Вяземский. Пушкин как участник упомянутой беседы не мог не знать этого, тем не менее он ссылается на В.Г. Рубана, поэта, чуждого ему и по взглядам, и по манере письма. Тем самым Пушкин еще раз обнаруживает несогласие с Мицкевичем в трактовке памятника (и деяний) Петра, начатое им уже во «Вступлении».

Подводя итог, необходимо высказать суждение о том, что прежде устойчиво существовавшая традиция вычленения конфликта «личность и государство» и его последующая реализация посредством образной пары «Евгений - Петр» должна быть скорректирована (особенно в рамках школьной программы). Проблема «маленького человека» должна уступить место подтекстовой линии воплощения иного литературного типа, т.н. «лишнего человека» (хотя круг проблем, связанных с этим героем-типом, не актуализирован Пушкиным в поэме). Так же, как должно отказаться и от утверждения о том, что образ Петра создан Пушкиным в поэме как образ противоречивый, как образ творца-тирана. Релевантность подобных трактовок потеснена в «Медном всаднике» иной целевой задачей: создания памятника славы и трагедии.

Список литературы

1. Вяземский П. А. Стихотворения. БП. БС. 3-е изд. М.: Советский писатель, ЛО, 1986. 544 с.

2. Пушкин А.С. Собр. соч.: в 10 т. / под общ. ред. Д. Д. Благого, С. М. Бонди и др. М.: Художественная лит- ра, 1960. Т. II. Стихотворения 1823–1836. 799 с. Т. III. Поэмы. Сказки. 542 с.

29 мая 2017 года на первопрестольную обрушился ураган. Есть разрушения и жертвы; явились вопросы и упреки городским властям. Возможно, со временем и это событие найдет отражение в современной поэзии, но вряд ли породит шедевр, потрясающий нас второе столетие.

Конфликт пушкинской «петербургской повести», венцом которого выступает бунт Евгения, возвещается, прогнозируется уже «Вступлением». Так ли это? Разве «Вступление» написано не на одном порыве? Оно по праву может восприниматься гимном великому городу! Описание завершается призывом-заверением:

Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия...

Что можно ожидать после такого мощного пролога? Кажется, варианты сузи­лись: их может быть много, но они – не иначе – должны поддержать пафос пролога. Ничто не предвещает того пути, которым пошел поэт. А между тем, происходит резкий, контрастный слом настроения:

Была ужасная пора,

Об ней свежо воспоминанье...

Об ней, друзья мои, для вас

Начну свое повествованье.

Печален будет мой рассказ.

Да какая печаль в преславном городе! А вот зазвучала новая мелодия интродукции, и она ширится. Обещание поэта оказывается не напрасным. Выходит, нельзя спешить и счесть финалом призыв к граду Петрову красоваться. Истинный финал пророчит драму.

Обратим внимание на одно словечко: «Была ужасная пора ...» Слово «пора» многозначное, но здесь – растянутое во времени. Оно уже встречалось – в «Полтаве»:

Была та смутная пора,

Когда Россия молодая,

В бореньях силы напрягая,

Мужала с гением Петра.

В «Полтаве» это слово уместно, оно попадает в точку и адекватно ситуации. Но как сказать «пора» о трех днях, которые поломали жизнь мелкого чиновника, о ком и пожалеть-то было некому? Да, произошло самое крупное наводнение за всю многолетнюю историю бесчисленных петербургских наводнений, и это эпизод более или менее значительный. Но никак не «пора».

С поэтом не поспоришь. Конечно, он помнил строку из «Полтавы» и рассчитывал не на беспамятство, а на память своих читателей. И он повторил строку, усилив эпитет. «Смутная пора» – это точная оценка ситуации, в которой победитель еще не был выявлен. Но почему дается определение «ужасная пора», когда дело Петра восторжествовало, что только что удостоверил и сам поэт?

Приподнятое описание новой столицы во «Вступлении» не просто контрастирует со сниженными описаниями концовки: возникает контраст внутри него самого. Пять заключительных строк противостоят девяноста одной предшествующей. Они же задают новую тональность повествованию. Обещание печального рассказа к изложению сюжета не сводится. Авторская цитата из «Полтавы» засвидетельствовала: в новой поэме тоже подводится итог – и даже не совокупному царствованию Петра, а достаточно отдаленной судьбе его дела.

Смущает слово «пора», смущает суровый к нему эпитет. Казалось бы, задумано великое дело – и выполнено с высокой степенью соответствия задуманному. А поэт восхищен, но и беспощаден, тревожен.

В «Полтаве» тоже есть оксюморонное сочетание эпитетов. Петр ужасен – и прекрасен. Это не контрастные определения, колорит не нарушается. Описание однородно: Петр прекрасен. Неожиданное «ужасен» не корректирует основное слово, а возводит его в наивысшую степень, когда впечатление обретает такой накал, что для выражения его понадобилось слово из контрастного ряда. «Ужасная пора» в «Медном всаднике» не метафорична, фраза несет прямой смысл.

Как же соединить «Вознесся пышно, горделиво» и «Была ужасная пора»?

Прямых (адекватных) объяснений не будет. Стало быть, вступает в силу закон лирической композиции, где опорные мысли (картины) не соединены ни переходами, ни мотивировками. Возрастает нагрузка на читателя: это ему теперь предстоит восстанавливать опущенные связи и осмыслить их.

Вот и сопоставим две детали. В первой же зарисовке мы видим, как живой Петр обдумывает свой величественный замысел. Пока что перед его взором «приют убогого чухонца ». Сто лет спустя мы видим много чего: и светлую Адмиралтейскую иглу, и узор чугунных оград, и живость Марсовых полей (основной объем «Вступления» и представляет собой перечень того, что греет сердце), но на переходе к сюжетному повествованию мы видим неожиданное – приют убогого чиновника .

Что же получается: против чего боролись, на то и напоролись?

Поэт не формулирует, но создает базу, которая дает возможность сформулировать – ни много ни мало – закон общественного развития: замысел невозможно реализовать буквально, а чем значительнее, объемнее замысел и чем длиннее путь к его осуществлению, тем труднее прийти точно в намеченную точку.

Известно, что всякие сравнения хромают, однако они в ходу, потому что позволяют сблизить порой далеко отстоящие предметы, и сближения эти бывают красноречивы. Понимаю условность сближения природных и общественных явлений и все-таки не могу устоять перед соблазном одного уподобления. Меридионально текущие реки медленно, но постоянно меняют русла – под влиянием вращения Земли скатываясь на восток: на естественное движение воды под уклон накладывается еще одна сила, поскольку у воды нет жесткой связи с земной поверхностью. Так что Волга по-прежнему впадает в Каспийское море, но сегодня заметно восточнее, чем столетия тому назад. (В Астрахани кремль когда-то был выстроен на берегу Волги; теперь он отделен от реки добрым кварталом).

Я взял довольно простой пример, где сопрягаемых сил немного. Общественные явления сочетают чрезвычайно большое количество – к тому же переменных – компонентов; просчитать их, да на большом отрезке времени, просто невозможно.

Осуществившееся едва ли не обречено отличаться от ожидавшегося.

Пушкин, передавая думы Петра на берегу пустынных волн, выделяет только главное, и мы верим, что именно так думал «строитель чудотворный». Можно не сомневаться, что в думах Петра не было того, что потом назовут Коломной. Вряд ли были думы о духовной плесени: государь думал о том, что и во имя чего нужно сделать. А плесень не разводят, она сама цепляется, прирастает. И выстроились два Петербурга: один – задуманный, а другой – тот, что получился.

Кульминация конфликта – бунт Евгения: это очевидно, общезначимо. Менее очевидно, что прямой конфликт неторопливо готовится и мотивируется, причем с самого начала, с первого представления героев.

Антитеза героев тоже резко заявлена и непререкаема. Опять-таки менее заметно, что антитеза развертывается в прямой форме, а возникает на основе параллелизма. Такое утверждение требует мотивировки.

Что ж, сравним: «И думал он…» – «О чем же думал он? о том...» Вот так: герои разные, а состояние напряженного раздумия у них одинаковое и обозначено оно одной и той же (параллельной) формой. Данное сходство до сих пор не отмечалось, а оно важно.

Есть и еще один параллелизм, где сходство убывает, а различие возрастает: «Стоял он, дум великих полн...» – «Но долго он заснуть не мог / В волненье разных размышлений». Здесь выделен контраст: оба героя напряженно «думают», но у одного думы «великие», у другого – «разные». Эмоциональный знак подчеркнуто отличается: в первом случае он возвышающий, во втором (это тоже надо отметить) – не заведомо снижающий, но эмоционально нейтральный: это значит, что с оценками торопиться не надо: прежде необходимо разобраться.

Различие дум героев непременно нужно осмыслить, но прежде уместно отметить, что герои идут в разные стороны из одной точки (напряженного раздумия). Линии – государственная и частная – изложены сначала порознь, но различие уместно видеть на фоне сходства; будет время – эти линии пересекутся. Контраст явлен сразу, а дальше еще усилится, и все-таки значимо, что антитеза рождается на основе параллелизма.

Но, может быть, сходство возникает лишь в форме представлений героев, а различие, что более существенно, проступает в содержании размышлений героев? Это действительно фактор значительный, только нет оснований преуменьшать значения художественной формы; содержание и не существует вне формы.

Величавый зачин памятен:

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн,

И вдаль глядел.

Эти чеканные строки не сразу вылились, а были найдены в результате кропотливой обработки черновика. Здесь все уместно. И замена имени местоимением, но выделенным, что уже соответствует прямой оценке «дум великих». «Вдаль глядел» имеет не пространственное, а временное значение: хоть река и широкая, горизонт закрыт лесом; но доступна даль времени, хотя бы и на сто лет, – и это тоже знак, что думы великие. А самое важное – следом думы царя (хотя бы в небольшой части их) непосредственно представлены, и вряд ли у кого возникало желание оспорить, что это думы действительно великие.

В тот грозный год

Покойный царь еще Россией

Со славой правил.

Новый царь – не тот «строитель чудотворный». Теперь Россией можно править «лежа на боку» (хотя бы и при бойком начале) – и «со славой».

Думы Евгения образуют своего рода обратную симметрию по отношению к думам царя: это естественно, если они движутся в другом направлении из одной точки (напряженного раздумия). Царь начинает с грандиозного плана продвижения России, а кончает почти бытовым («запируем»), что, впрочем, не теряет философского смысла. Евгений начинает с низшего, самого заземленного: думал он «о том, / Что был он беден...» Это – бытовое – очень устойчиво в мыслях героя; мысли его идут кругами и к отправной точке не раз возвращаются.

Тут наш разговор усложним подключением еще одного ракурса. Острая конфликтность пушкинской поэмы – в центре внимания исследователей. Вроде бы конфликт персонифицирован: Евгений против Петра. Сложность в том, что персонификация метафоризирована, ибо герои разделены временным промежутком в сто лет. Появляется неизбежность расшифровки символов: вариантов множество. В каждом из таких подходов есть своя опора на текст, но и полное отсутствие перспективы ответить на вопрос, чью же из конфликтующих сторон принимает Пушкин.

Новый, в отличие от прежних, – диалектический подход в определении конфликта поэмы предложен в статье Д. Гранина «Два лика» (1968). Все основные образы поэмы обнаруживают «верх» и «низ»; меняются акценты – и образы, перемещая свои компоненты, меняют свое содержание. В «Медном всаднике», показывает Гранин, все расщепляется. И происходит раздвоение:

«Два Петра: Петр живой и Петр – Медный всадник, кумир на бронзовом коне.
Два Евгения: заурядный, бедный чиновник, покорный судьбе, мечтающий о своем нехитром счастье, и Евгений безумный, взбунтовавшийся, поднявший руку на царя. Даже не на царя – на власть.
Два Петербурга: Петербург прекрасных дворцов, набережных, белых ночей… Рядом с ним – бездушье чиновничьей столицы, жестокий город, в котором будет жить Раскольников.

Две Невы...

Расщепление проходило сквозь всю поэму, через весь ее образный строй» .

(Замечу в скобках, что это наблюдение очень питерское. Город выстроен на взморье, на каналах и на реках, обращенных в каналы; при обилии водной поверхности город на берегах стремится ввысь и – отраженный – вниз.) Свои четкие тезисы писатель-критик развертывает, и возникает антитеза не только внешняя (Петр – Евгений), но (наряду с ней) и внутренняя, когда каждый образ раздваивается и уже его собственные крайности вступают в спор между собой.

Увидим двойственность героев – поймем, что бытовым содержанием (которое прежде всего бросается в глаза) думы Евгения (они «разные»!) не огра­ничиваются.

Что был он беден, что трудом

Он должен был себе доставить

И независимость, и честь...

Точно замечает Д. Гранин: «Да что же тут ничтожного, мелкого? – вдруг спросил я себя. Разве это не благороднейшее стремление – “независимость и честь”? не об этом ли мечтал и сам Пушкин?» . Именно так: независимость и честь незыблемо стоят на высоком месте этического кодекса поэта.

К этому есть что прибавить. Обратим внимание на «ревнивый» фрагмент раз­мышлений Евгения:

Что ведь есть

Такие праздные счастливцы,

Ума недального, ленивцы,

Которым жизнь куда легка!

Вот и констатируется расслоение. Когда-то царь-труженик сам покоя не знал и всех заставлял шевелиться, а теперь – кому труд, а кому праздность, вечный пир или череда пиров. Кому-то нет места на пирах жизни, а для кого-то «запируем» нескончаемое, и простору хватает. Петр не мыслил о разделении людей, для него «запируем» – всеобщее.

Получается иначе. И разве не парадокс: в своих ночных думах Евгений (с помощью Пушкина, разумеется) как будто услышал великие думы чудотворного строителя – и сумел разглядеть в них изъян! Конечно, задним числом ему судить легче, многое, прежде туманное, прояснилось.

Теперь и нам возможно рассудить, что заметное, даже броское различие «великих дум» и «разных размышлений» было бы несправедливо оценить по эмоциональной (приподнимающей и стертой) окраске эпитетов и даже по предметам размышлений: надо обязательно брать во внимание глубину и объемность раздумий.

Великие думы на то и великие, что не предполагают самой возможности своей ком­прометации. Без великих дум невозможен прогресс. Но Пушкин – диалектик. Он видит уязвимое место даже великих дум. Великие думы должны приподниматься над землей: иначе нельзя увидеть перспективу, а без этого невозможно и великое. Отрыв от земного практически неизбежен, и в этом слабость великого. Пустот не бывает, и отрыв заполняется – и чем-то иным, не тем, что нужно в поддержку великого.

В этом смысле «разные размышления» имеют преимущество перед «великими думами» именно потому, что они «разные». Великие думы потрясают своим величием, но они обречены быть односторонними. Разные размышления охватывают предмет с разных сторон, а потому они зорче и объективнее. В силу своего различия великое и разное могут и не пересекаться, существуя в своих сферах. Пушкин выводит этот спор на одну плоскость, где линии героев пересекаются. Будет и прямое столкновение, но как тщательно, основательно это столкновение подготовлено!

Не станем перегибать палку: было бы чрезмерным в разных размышлениях Евгения усматривать в некоторой части их великие думы. Но мысли героя не сводятся к жалобам на бедность, на недостаток ума и денег, к зависти к праздным счастливцам. Среди мыслей героя есть очень достойные – о независимости и чести. И весьма проницательные – о несправедливости социального расслоения общества. Это мысли личные – или государственного масштаба?

Даже если оставить мысли героя в частной сфере как основной, все равно следует приподнять его образ. В подкрепление прибавлю частное наблюдение. Оно – о густоте пушкинского письма и емкости его психологизма, когда предметом размышления могут стать вроде бы ни на что не претендующие детали. Вот из описания:

В то время из гостей домой

Пришел Евгений молодой...

Из каких «гостей» пришел герой? Вроде бы слово многозначно и в силу этого расшифровке не подлежит. Подумав, можно рассудить, что герой вернулся от своей милой Параши. Похоже, ни с какими друзьями (ни с родней – уже «почиющей») он не водится. Но важнее прямое свидетельство:

Он также думал, что погода

Не унималась; что река

Всё прибывала; что едва ли

С Невы мостов уже не сняли

И что с Парашей будет он

Дни на два, на три разлучен.

А ведь он видел это прибывание воды... И разлука на два (на три!) дня уже воспринимается мучительной. Такое возможно только при ежедневном посещении (это еще аргумент, что он не гостил по другому адресу). Вот психологизм «проходной» детали.

Остается сделать вывод, который представляется вполне очевидным, – с удивлением, что это очевидное не было отмечено: в пестрой, разнообразной портретной галерее героев страстной любви в творчестве Пушкина первое место следует предоставить Евгению из «Медного всадника».

И рядом с ним некого поставить!

Князя из «Русалки»? Но осознание своего чувства пришло к тому задним числом и омрачено собственным предательством.

Евгения Онегина? В искренности и силе страсти его можно не сомневаться, он очень страдает от любви. Про него сказано:

Он так привык теряться в этом,

Что чуть с ума не своротил

Или не сделался поэтом.

Но в итоге поэт по отношению к своему доброму приятелю и беспощадно правдив:

И он не сделался поэтом,

Не умер, не сошел с ума.

Про скромного героя сказано иное:

Евгений тут вздохнул сердечно

И размечтался, как поэт...

А потеряв невесту, герой сошел с ума – и умер. Так что разница и невелика – в «чуть», но в искусстве роль «чуть-чуть» принципиальна.

Ближе всех к Евгению как герою самоотверженной любви Гринев. Разница предопределена тем, что Гриневу, претерпевшему немало испытаний, все-таки в итоге выпал счастливый жребий. Отметим и важное сходство: оба героя мечтают не просто о возлюбленной, а о счастье семейной любви.

Оценить, что в «Медном всаднике» перед нами герой самоотверженной любви, которая равна самой жизни, мешает определенная будничность его мечтаний. Приходит решение жениться – первая реакция: «Оно и тяжело, конечно...» Но трудностей герой не боится, надеется на улучшение обстоятельств: «И станем жить...» А не стало подруги – и он не может возвратиться к прежнему ритуалу жизни. Это любовь, чуждая всякой фразы, но от этого ничуть не менее истинная. Невзрачность героя мешает увидеть высокое благородство его души. Между тем перед нами в пушкинской поэзии – самый высокий образец самоотречения.

Таков Евгений и во время наводнения.

Он страшился, бедный,

Не за себя. Он не слыхал,

Как подымался жадный вал,

Ему подошвы подмывая,

Как дождь в лицо ему хлестал,

Как ветер, буйно завывая,

С него и шляпу вдруг сорвал.

Его отчаянные взоры

На край один наведены

Недвижно были. Словно горы,

Из возмущенной глубины

Вставали волны там и злились,

Там буря выла, там носились

Обломки... Боже, боже! там –

Увы! близехонько к волнам,

Почти у самого залива –

Забор некрашеный да ива

И ветхий домик: там оне,

Вдова и дочь, его Параша,

Его мечта...

Между прочим, и в этом эпизоде поэт сохраняет двойной ракурс при изображении мыслей и переживаний героя. Как и в начале, преобладает бытовой колорит изложения. Но так же, как и в начале, сквозь быт проступает обобщение. Оно было немалым и в первом случае, проникая в социальное расслоение и обретая тем государственный размах. Теперь обобщение принимает максимальный, космический уровень:

Иль вся наша

И жизнь ничто, как сон пустой,

Насмешка неба над землей?

Здесь вполне просвечивает и личное: жизнь и любовь – нераздельное, без любви жизнь ничто, как сон пустой. Но точно так же нераздельно личное и общезначимое, философское. Очень весом этот оставленный открытым вопрос: жизнь – «насмешка неба над землей»?

Образ неба делает размышление прикосновенным к религиозной сфере, и надо сказать, что в 1833 году Пушкин включает в свое произведение такую звонкую ноту, которая звучит в лад с самыми категорическими его высказываниями («Упрек ты богу на земле» в «Вольности», 1817; неприятие высокомерия Аллы, именовавшего человека «дрожащей тварью» в «Подражании Корану», 1824; упреки творцу в стихотворении «Дар напрасный, дар случайный...», 1828). Для религиозного сознания запредельно какое-либо критическое отношение к воле создателя. Даже выпадающие невзгоды воспринимаются человеком как своеобразное испытание в надежде, что безропотное терпение вознаграждается. Это отражено в поговорке: «Христос терпел и нам велел». В пушкинском словечке «насмешка неба» – открытое неприятие человеческого страдания.

Евгений – терпеливый человек. Он с самого начала предстает таковым, он внутренне готов и к новым испытаниям, без которых не обходится жизнь. Но терпение его не безгранично, он обладает интуитивным чувством меры. И в своей бесприютной жизни он не обращает никакого внимания на бытовые лишения, на постоянные мелкие обиды. Но никому, даже высшей силе – государственной или небесной, он не прощает – не может простить – потерю подруги, которую официально даже невестой не успел назвать.

Пушкинское обобщение насчет насмешки неба не обязательно замыкать сферой религиозного сознания: оно имеет более широкий философский смысл с космическим размахом. Оно вписывается в давние и активные размышления поэта о судьбе. Упоминание неба на этот раз (что редкость для Пушкина) приоткрывает источник, но и теперь это сделано общо и неотчетливо: для поэта признание наличия судьбы важнее определения ее источника. В отличие от неподсудного «неба» судьба подсудна, т.е. четко определяется как добрая и злая. На фоне ряда предшествующих произведений, особенно «Повестей Белкина», теперь виден отход поэта от упования на добрую судьбу и исследование поведения человека под ударами судьбы жестокой. В «Медном всаднике» Пушкин не вырабатывает новый нравственный принцип, но подтверждает тот, который в его сознании сложился давно и устойчиво: стоицизм перед ударами, которые выдержать можно, и бунт, если эти удары затрагивают принцип чести.

В поэме представлен бунт Евгения. Что он значит? В чем его смысл?

Описание бунта Евгения дано в излюбленной пушкинской манере открытой ситуации. Что подвигло героя на бунт? В голову ударила кровь предков, блиставших под пером Карамзина, напомнившая, что он не просто мелкий чиновник, а дворянин, который не только может, а обязан мыслить по-государственному? Или это просто бунт отчаяния все потерявшего человека, нашедшего наконец, на кого всю накопившуюся боль выплеснуть? Ряд таких предположений может быть продолжен, но дело не в том, чтобы рассмотреть подобные версии и выбрать достойную. Делать это не нужно: это означало бы дописывание поэмы за Пушкина; зато само подразумевание таких версий необходимо. Бунт Евгения – это не просто мгновенная, беспричинная, неконтролируемая вспышка, – это мотивированный протест. Мотивацию для себя можно детализировать, но это не обязательно, а вот признавать ее как объективную, в тексте Пушкина заложенную сущность – обязательно.

В связи с этим необходимо уточнение относительно бунта Евгения. Он совершен в безумном бреду?

Я полагаю, надо вполне четко разграничить два явления. Евгений сошел с ума в самом прямом, «чисто медицинском», смысле: его подкосило горе, когда он примчался к месту, где жила Параша, и не обнаружил знакомого домика:

И, полон сумрачной заботы,

Всё ходит, ходит он кругом,

Толкует громко сам с собою –

И вдруг, ударя в лоб рукою,

Захохотал.

От этого смеха – как мороз по коже. Отсюда идет отсчет новой жизни (существования) героя. Теперь он безумец. Пушкин показывает патологию его поведения, но не сгущает ее.

А вот бунт совершает не безумец. После года бездомных скитаний, по сходству ситуации, он вспоминает, что происходило в роковую ночь. Пушкин подчеркивает: «Прояснились / В нем страшно мысли». Это ненадолго, но это и не мгновенная вспышка озарения. Он узнает место, где в потоп сидел на льве, переходит на площадь, обходит «кругом подножия кумира». Пушкин и в этот момент называет его безумцем, но можно видеть, что в эти минуты сознание не просто вернулось герою, а еще и прояснилось до предела. Так что бунт героя – не патологический пароксизм, а прозрение высшего порядка.

Но и дальнейшее психологически выверено:

Показалось

Ему, что грозного царя,

Мгновенным гневом возгоря,

Лицо тихонько обращалось...

Движение головы монумента на фоне движущихся облаков вполне могло показаться. А дальше страх возвращает безумие. Между тем эпизод произошел не в патологическом бреду: герой всегда будет о нем помнить.

Пушкин последовательно сдержан в изображении безумства своего героя. Да, его поступки и поведение аномальны, но это следствие его погруженности в одну неотвязную думу. Даже в его блужданиях по городу обнаруживается смысл: на взморье он нашел-таки возвращенный морем родной – увы, опустелый – домик и уже не покинул его порога.

Все поэмы Пушкина малогеройны. Последней завершенной поэме принадлежит рекорд. По строгому счету эта поэма моногеройна. Тем не менее не герой дал название поэме. Вынесение в название его оппонента подчеркивает острую конфликтность поэмы.

«Два лика» – название статьи Д. Гранина. Применительно ко всем иным образам это определение метафорично, хотя и безупречно точно. Применительно к образу Петра это выражение и не метафора вовсе, а суть художественного решения. Петра (даже не в поэме – во «Вступлении» к ней) вначале мы видим живым, объятым великими думами, потом, в поэме, вернувшимся, сто лет спустя, в задуманный им город памятником. Есть разница? Огромная! Но и она основана не на контрасте, а на преемственности, когда и не очень существенные количественные изменения тем не менее приводят к новому качеству. Даже безоговорочно великие думы преобразователя содержат настораживающий симптом: великое одностороннее, оно слишком приподнятое, оно не охватывает сложностей, противоречий жизни, да еще и чревато ошибкой (мечтами о завершении дела).

И вот перед нами Медный всадник (к слову – шедевр иного вида искусства). Полностью сохранено величие. Собственно, именно величия прибавилось, и это прибавление становится роковым. Теперь он – «кумир», «горделивый истукан». Что ему до малых мира сего? Впрочем, когда «малый» обратился к нему с укором и даже угрозой, – это услышано, и лицо возгорелось гневом. Власть перерождается в нерассуждающую, слепую, жестокую силу.

Силы соперников в поединке заведомо не равны. В этом отношении бунт Евгения «безумен» (в метафорическом значении), т.е. «бессмысленный и беспощадный». «Бессмысленный» – потому, что обреченный, а «смысл», т.е. подоплека, причинная мотивация, как раз в полном порядке. Пусть только на один момент, но соперники уравнялись, безвестный чиновник достоин «державца полумира», услышан им. В бунте героя заложена неотвратимость счета, который неизбежно предъявляется всем без исключения, даже и кажущимся недосягаемым для людского суда кумирам.

Уточним характер конфликта в поэме. Перед нами разворачивается трагическая ситуация . Ее суть – в столкновении двух правд, каждая из которых носит объективный характер. Это не борьба добра и зла, нового и старого; противники достойны друг друга, смертельный поединок разворачивается между героями, которых одинаково можно назвать положительными, поскольку сталкиваются не лица, а идеи.

Трагическую ситуацию можно видеть в «Цыганах»: там конфликт носит локальный, психологический характер. В «Медном всаднике» конфликт поднят на предельную высоту социального обобщения: конфликтующие стороны – государство и личность. Сразу можно заметить, что конфликт носит неразрешимый характер. Невозможно признать правоту одной стороны: обе правы! Как найти примиряющую равнодействующую – это проблема, которая принадлежит к категории вечных и, увы, нерешаемых.