Некрасов саша отрывок. Николай некрасовстихотворения. Отрывок из поэмы «Саша»

Он шёл в засеянный простор, В зарейнские поля. Вокруг него во весь напор Работала земля. Вся до корней напряжена, Вся в дымке голубой… Она щедра, земля, она Поделится с тобой Своим трудом, своим зерном, Ни грамма не тая. А чья она? Ей всё равно. Да жаль, что не твоя, Как облака, как тот завод, Как тёплый ветерок. Тропа - и та тебя ведёт На бюргерский порог. И там, быть может, ждёт ответ Такой, как в те года: «Работы нет». «Работы нет». И что тогда? Тогда… Тогда на всё ему плевать. Да-да, на всё плевать! Он будет пули отливать, Как все, и есть и спать. Беречь себя и свой покой, Не думать - лишний труд, - Какую даль, рубеж какой Они перечеркнут, Чьё сердце, грудь и чей висок Придётся им прошить… А память? Память - на замок, Чтоб не мешала жить! Он так решил, он думал так Себе же вопреки. И с каждым шагом - твёрже шаг, И круче взмах руки, И шире поворот плеча И разворот груди… И вдруг земля - совсем ничья - Открылась впереди. Совсем ничья, и вглубь и вширь Раздвинула поля. Среди хлебов глухой пустырь, Забытая земля. Ни колоска здесь, ни креста И ни следа борозд. И Герман Хорст шагнул и стал, И вспомнил Герман Хорст: Он здесь стоял ещё тогда, В тридцатые года… Стоял по правилам по всем Он, двадцати трёх лет, - В полынный цвет железный шлем, Мундир - в полынный цвет. Весь начеку, на всё готов, Румянощёк, безус. Как отпущенье всех грехов, На пряжке: Приклад - в плечо. Азарт и страх В прищуре рыжих век. А перед ним в трёхстах шагах Фанерный человек Стоял, не замышляя зла, С безликой головой. Дрожала мушка и ползла По корпусу его. Ползла, как было учтено Внимательным зрачком Туда, где сердце быть должно Под чёрным пятачком. Её инструкция вела И чуткая ладонь. - Огонь! - И пули из ствола В мишень метал огонь. -Огонь! - Огонь! - И Герман Хорст Как надо брал - вподсек. Но тот - фанерный - под откос Не падал человек. Не отвечал огнём, чудак, Не клял, не умолял. А он - живой - стрелял, да так, Чтоб насмерть, наповал. С плеча! Откинувшись слегка! С колена! Лёжа бил!.. Пустырь. Могильная тоска, Хотя здесь нет могил. Здесь только гильзовая жесть - Вразброс, не сосчитать. Не счесть и тех парней, что здесь Учились убивать. Их было много, молодых, В шинелях и в броне. Вели, развёртывали их В тот год - лицом к войне. Курки - на взвод. Полки - на старт, Готовые к броску. Нетерпеливый шорох карт, И порох начеку. И фюрер плоскую ладонь Над касками простёр: - Огонь! - Развёрнутый огонь Накрыл живой простор. -Огонь! - Огонь! - На сто дорог Вдоль западных границ Вломились тысячи сапог, Колёс и гусениц. И Герман Хорст в лавине той - В сукне, в дыму, в пыли - Был малой точкой огневой В масштабе всей Земли. А в точке той, под тем сукном Казённым, в глубине, Живое сердце билось. В нём - На дне, на самом дне, Был тот росток, что в сотни линз Нельзя найти, поймать, Но он вмещал в себе всю жизнь, Что подарила мать, И первый свет, и первый шаг, И первую весну. И Рейн, и заводь в камышах, И просто тишину, И просто лодку, и причал, И свет девичьих глаз. Он то вмещал, что запрещал И оглушал приказ: Солдат! Он должен быть жесток И, как взрыватель, прост. Над нами бог, и с нами бог! - Огонь! - И Герман Хорст Поштучным, пачечным, строчным С колена бил, с брони Не по фанерным - по живым. И падали они И вниз лицом, и к небу - вверх - В хлеба, в осоку, в ил. Германия - превыше всех, Превыше их могил. Превыше слёз, превыше мук И шире всех широт! Пылал и пятился на юг Французский горизонт. Поштучным, пачечным, строчным Бесился автомат. И он, солдат, срастался с ним И сам, как автомат, Тупея, гнал перед собой Убойную волну Из боя - в бой. Из боя - в бой. И из страны - в страну. Из боя - в бой. Из боя - в бой… Он шёл. Из года в год. И убивал. И сеял боль На много лет вперёд. Сироты с болью той растут, Стареют старики И не вершат свой правый суд Той боли вопреки. Ведь как узнать, кто управлял Той капелькой свинца, Что где-то сбила наповал Их сына иль отца? Кто скажет им, где он живёт, Тот человек - не зверь? В каком кафе он кофе пьёт, В какую входит дверь, Чтоб постучать к нему рукой, Войти не наугад? И жив ли он?.. А он живой. И в том не виноват, Что не отмщён, что не прощён, Что жив он, не убит, Что не скрипит протезом он, Что сына он растит, Что у него работы нет, Как двадцать лет назад, Когда он был в шинель одет И… вскинув автомат Поштучным, пачечным, строчным Шесть лет он брал вподсек. А кто там падал перед ним - Француз, хорват иль грек? - Он не расспрашивал. Он бил Юнцов и пожилых. Пустырь, пустырь… Здесь нет могил, Но здесь начало их. Ещё не мог он, Герман Хорст, понять, Рождённый жить, что значит быль и небыль, - Его отца искусству убивать Здесь обучал сухой, как жесть, фельдфебель. По правилам положенным, по-прусски, С колена, лёжа, как устав велит. Потом отец стрелял в каких-то русских И сам каким-то русским был убит. За что убит? И где зарыт? О том В листке казённом скупо говорится. А сын его, не встретившись с отцом, В пятнадцать лет был возведён в арийцы. В шестнадцать лет - ещё совсем юнец! - Он собирал охотно автоматы И вырастал. И вырос наконец! И, как отец, произведён в солдаты. И, как отец, походно-строевым Шагал сюда в составе рослой роты И по фанерным бил, как по живым, Из автомата собственной работы. Потом - Париж. Потом - Белград. Потом На Крит ступил одним из самых первых. И был Железным награждён крестом За тех живых, похожих на фанерных, Его ладонью пойманных в прицел, Убитых им и раненных частично. Тот крест вручал высокий офицер, Как штык, прямой, и говорил: - Отлично! - Он говорил, тот офицер, о нём, О нём - о гордом крестоносце райха, О том, что он, владеющий огнём, Не знает слёз и собственного страха. А страх тот был, его не обмануть, Не откреститься, нет! Не отпереться. Подкожный страх! Он восходил, как ртуть, Со дна небронированного сердца. Бросал к земле, когда свинец свистал. Вопил о жизни в толчее снарядной. Он был, тот страх, он рос, он нарастал, Как тот огонь ответно-беспощадный. Чужой огонь! Он гнал его назад От призрачной победы до разгрома. Назад! Назад! В родимый фатерлянд, К себе домой! А дома вместо дома - Развалины. И не войти туда, Не разгрести железные торосы. И были слёзы! Были слёзы! Да! Не чьи-нибудь, а собственные слёзы. Была весна. И первая пчела Прошла над ним, как пуля мимо цели. И - слава богу! - голова цела. И - слава богу! - руки были целы. Он жив! Он жив! И продолжалась жизнь. Иная жизнь - не по штабному знаку. Без наспех накрывавшего: «Ложись!» Без на смерть поднимавшего: «В атаку!» И можно было просто так смотреть, Вставать, идти, а не шагать, не топать. Почти всю жизнь работавший на смерть, Он стал на жизнь, на тишину работать. Он не жалел ни пота своего, Ни жил своих, чтоб выйти из разрухи. Но всё, что строил, было не его. Ему принадлежали только руки И тот ночлежный уголок - в залог Всё тех же рук, - простой и голостенный, Где завязался поздний узелок Его любви, семьи послевоенной. Родился сын. Его любимец - сын! И сразу стал властителем забавным. - Дай-дай! - кричал. И не было причин Его творцу припоминать о давнем. Привычный труд. Уют. Кофейный дух. Кино в субботу. Кирха в воскресенье. Всё было так незыблемо… И вдруг Как гром зимой, как гул землетрясенья. Не рухнул дом в расшатанную жуть, Не раскололось зеркало паркета. Лишь только сердце сдвинулось чуть-чуть. Он - потрясённый - шёл из кабинета. Шёл как в тумане, шёл как на волнах, Не шёл, а плыл, казалось, по теченью. И голос шефа громыхал в ушах: - Я должен вас уволить, к сожаленью. Покойной ночи. Но какой покой, Когда штаны и нервы на износе?! Чужие стены. Потолок чужой. И в волосах серебряная осень. Какой покой, когда не те года, Не та в руках сноровистость и сила?! Давным-давно прошедшая беда Нашла его и вновь ошеломила. И на висках всё больше седины. И взгляд жены всё тише, всё печальней. И расходились вещи в полцены В чужие руки и в чужие спальни. Всё прахом шло! Осталось лишь одно - Идти в поля: там тише всё и проще. Не так тревожно и не так тесно. Там плещет Рейн, там зеленеют рощи. Там на ветру в содружестве с весной Земля хлеба возносит над собою… Он шёл в поля, смягчался за спиной Железный пульс машинного прибоя. Цвела ромашка, ячмени цвели. Кузнечик прыгал, о своём кузнеча. И вот он, позабытый клок земли. И вот она, негаданная встреча. Здесь сеять хлеб давно запрещено. Звенеть колосьям не дано под солнцем. Пустынно-беспризорное пятно. Оно в округе полем не зовётся, Ни пастбищем, ни кладбищем, а стрельбищем. Ни стада здесь, ни сада, ни гробниц. Здесь сорнякам надёжное убежище. Здесь место тренировки для убийц. И странно даже, что пустырь молчит. Не полоснёт вдруг строчкой пулемётной… На безработном стрельбище стоит Не , а просто безработный. Стоит без каски, сгорбившись слегка, Не в сапогах, а в стоптанных ботинках, В его глазах полынная тоска. Стоит один. Стоит как на поминках Своей шинельной юности. Ему Не двадцать три, а далеко за сорок… У ног полынь в нетающем дыму, И муравьи рассыпаны, как порох. Он быстро в комнату вошёл, Насвистывая что-то. И пули высыпал на стол. И отшатнулась Лотта. И тихо вскрикнула: - Не смей! - И выронила блюдце. Стоит и смотрит, как на змей, Не смея шевельнуться. А муж насмешливо глядит, Плеча её касается. - Они ручные, - говорит, - Не бойся, не кусаются. Они, - он пулю взял, - смотри, - Не дрогнула рука его, - Железка, да? А что внутри, В рубашке обтекаемой? - С ладони бросил на ладонь, Потом схватил щипцами И кверху клювом - на огонь, На газовое пламя. Сощурил серые глаза Прицельно, не мигая… И вдруг - свинцовая слеза. Одна. Потом другая. Ещё одна. И в тот же миг На плитке стыли липко. И Герман Хорст, считая их, Не мог сдержать улыбки. Поражена жена. И сын Заёрзал вдруг на стуле И, подойдя к отцу, спросил: - А разве плачут пули? Споткнулась, дрогнула рука В ветвистых синих жилах. И тишина до потолка Все звуки обнажила, Как будто в комнату тайком Внесли на миг покойника. Стучат, стучат, как молотком, Часы на подоконнике. И пламя сухо шелестит Упругим синим веером. Отец молчит. И мать молчит. Молчат, молчат растерянно. И только Лотта наконец Сказала: - Что ты, Руди! Ведь это капает свинец, А плачут только люди, Когда им больно, мальчик мой, Когда им очень трудно. И встала к Герману спиной, Лицом - к стене посудной. *** Уже давно, сойдя на нет, Закат вдали разветрился. И лунный свет, высокий свет С наземным светом встретился. И кто не спит, тот видит их В подлунном полушарии На москворецких мостовых, На прикарпатских буровых, В Брюсселе и в Баварии, В больших и малых городах, На крышах улиц сельских, В лугах альпийских и в полях - Простых и Елисейских. Весь правый бок Земли залит Их маревом трепещущим. И Хорст не спит. Он говорит Не о луне - о стрельбище. О старом стрельбище. Да-да! Как о великом чуде. - Я то открыл, что никогда Не открывали люди, Там, знаешь, - кладбище свинца. А он не разлагается. Там - пули моего отца, Его отца и праотца. Мои! И сверстников моих. Ты понимаешь, Лотта! Представь себе, представь на миг: Идёт, идёт пехота. За взводом - взвод. За взводом - взвод: Идёт. За ротой - рота. Из года в год. Из года в год… Ты представляешь, Лотта? Полки, дивизии идут С подсумками и ранцами Туда, на стрельбище, и бьют С отмеренной дистанции По всем мишеням, по щитам, Пока не врежут в яблочко… Так вот попробуй посчитай. Там пуль - как пуха в наволочках! В песке - они! В корнях - они! Там их - как зёрен в пашне! В сигару, в палец толщины… Ты что молчишь? - Мне страшно. Отец убит, и брат убит. А ты… А ты как маленький… - И вдруг заплакала навзрыд. - Ну-ну! Давай без паники. Я тоже там горел в огне. И не сгорел. Так что же мне Рыдать?! - Он встал с постели. - Я ж говорю не о войне, Я говорю о деле. Свинец! Не где-то в руднике. А наверху. Нетронутый. Копни песок - и он в песке. Не пригоршня, а тонны там! Свинца! А у меня - ключи. Так что ж мне, плакать надо? Свинец во много раз, учти, Дороже винограда. Он закурил. Молчит жена. Вплывает медленно луна В квадрат окна. А под луной С луной и звёздной тишиной, Летит бескрайний шар земной. Летит Земля с восхода до восхода, Из года в год, со скоростью мгновенной: Великая - в ногах у пешехода И капельная точка - во Вселенной. Единая! С пятью материками И с выводками разных островов, Спелёнатая мягко облаками, Овеянная тысячью ветров. Летит Земля. Вся в росах и туманах, В потоках света, в посвисте снегов. Пульсирует в ручьях и океанах Вода - живая кровь материков. Она то струйкой вяжется неясной, То многобалльной дыбится волной. Не будь её - и не было бы красной, И не было бы лиственно-лесной. Земля добра. И голубая Вега Не может с ней сравниться, с голубой. Она собой вскормила человека И гордо распрямила над собой. Дала ему сама себя в наследство И разбудила мысль в потёмках лба, Чтоб превозмог своё несовершенство И поборол в самом себе раба, Восславил труд, и совершил рывок В надлунный мир, и подступил к Везувиям… Но что Везувий? Огненный плевок! Он несравним с продуманным безумием И с тем огнём, что расфасован был Побатальонно и побатарейно, Проверен на убойность, на распыл На полигонах Аллера и Рейна. Везувий слеп. И потому не мог Увидеть, раскалённо свирепея, Помпею, задремавшую у ног. А если б видел - пожалел Помпею. Он - великан! - не метил в вожаки И не мечтал арийцем воцариться… А эти чистокровные полки, А эти человеко-единицы Шинельной лавой шли в пределы стран. И, метко щурясь, разносили тупо Осколочно-свинцовый ураган, Что был сработан на заводах Круппа. И шли… И шли… И размножали зло, Переступая трупы и окопы, - И громыхало стрельбище, росло Во все концы контуженной Европы. Горел Эльзас. Горел Пирей, Донбасс. Гудел фугас Под лондонским туманом. И кровь лилась. Большая кровь лилась Всеевропейским пятым океаном. Горел весь мир! И расступалась твердь, В свои объятья принимая павших - И тех безумцев, разносивших смерть, И тех героев, смертью смерть поправших. Всех возрастов. В крестах и орденах. Рождённых жить и сеять жить рождённых… А сколько их покоится в холмах И победивших стран и побеждённых! Их миллионы! Целая страна Ушла ко дну, в дымы ушла, в коренья. О, если б вдруг восстать могла она И сдвинуться к началу преступленья Со всех морей, концлагерей, земель Разноплеменным фронтом поранжирным! Германия - той бури колыбель, - Она бы стала кладбищем всемирным. Страной могил. Но мёртвым не дано Такого чуда и такого права. Летит Земля! И с нею заодно И облака, и города, и травы. Ночная тень смещается. В морях Потоки рек встречаются пространных. Смещаются и стрелки на часах, На башенных часах и на карманных. Европа спит. Свинцовая луна Стоит над ней в холодном карауле. Горят огни. Струится тишина. И пули! Пули! Маленькие пули Лежат в земле и пролежат века Уже бессильно, слепо, безголосо, Там, где на цель их бросила рука, На рубежах кровавого покоса - У стен Дюнкерка, у днепровских вод, В песках ливийских, в придунайском иле… Истлели те, кого они убили. А их - свинцовых - тленье не берёт. Их миллиарды, маленьких! Они В коре деревьев, в пахоте и дёрне, Ещё из первой мировой войны. Их сок обходит. Сторонятся корни. Под Калачом, уйдя в ночную глубь, Бессонный трактор залежь поднимает, И пуля, словно камешек на зуб, На остриё стальное попадает. И, повернувшись медленно, опять Ложится в землю, как зерно ложится… Витают сны. Встаёт над Курском мать: К ней сын явился! Кубики в петлицах. А на плечах - какая радость! - внук! Она к нему протягивает руку, Включает свет - и никого вокруг. Стоит одна. Ни шороха, ни звука. Дверь - на крючке. Стена. А на стене Смеётся молча парень в гимнастёрке… А там, на оборотной стороне Большой Земли, в полуденном Нью-Йорке, Заныла рана старая. Шофёр, Зубами скрипнув, отвернул с Бродвея И застонал… А пуля до сих пор Лежит в Европе, медленно ржавея. С неё и червь не сточит чешую, Не разгрызёт и мышка полевая. Она лежит, прекрасно сохраняя Ручную обтекаемость свою. Сойдут снега - она не прорастёт. Пройдут дожди - она не разветвится. Уже давно над Рейном ночь плывёт. И Хорст уснул. Ему прекрасно спится. Закапал дождь. И грянула гроза, Хлестнув по окнам громовым раскатом. Хорст разомкнул смятенные глаза: Война?! Ах да! Она была когда-то… Вина? Постой… А в чём его вина? Судить о прошлом - не его забота. Дышала рядом тёплая жена. Его жена, заботливая Лотта. И не саднила рана у виска, Давным-давно заштопанная рана. Смещалась тьма. Толкались облака. Который час? Вставать, пожалуй, рано. И, повернувшись на бок со спины, Он задремал. Плескался дождь на плитах. А может быть, и не было войны? А может быть, и не было убитых? А может быть, не он совсем, не он Когда-то сделал тот начальный выстрел?! В рекламных трубках трепетал неон, И время шло размеренно и быстро. Вставал рассвет. Рассвет! Рассвет! Он далеко пока ещё. Не полный свет, а полусвет, На утро намекающий. Но петухи поют, поют И, словно эстафету, Из клюва в клюв передают Приветствие рассвету. Из клюва -в клюв. Из клюва -в клюв. От горлышка до горлышка Идёт волна: «Ку-ка-ре-ку-у!», Опережая солнышко, Через Печору, через Прут, Через поля полесские… Отпелись волжские. Поют Дунайские и рейнские. Поют, обсиженный шесток Подкалывая шпорами, Алеет, ширится восток Над синими просторами. И ночь уходит. Ей пора Свои раздвинуть завеси. Она приветлива, добра, Пора любви и завязи. И не приписывайте ей Разбоя и коварства. Она баюкала детей, Края и государства. Она росой не обнесла Ни бугорка, ни листика. Пришла спокойно и ушла, А посмотрите, чисто как Поля умыла, города, Как добрая работница. Встаёт рассвет - пора труда. И время делом полнится. Пчела срывается с летка И тонет в рюмочке цветка, В его душистом венчике… А в этот миг, а в этот миг В зелёных кузницах своих Ударили кузнечики! Да так, что травы на лугах Очнулись вдруг и выгнулись. Да так, что в заспанных стенах Будильники откликнулись. Звучат шаги, звенят ключи, И двери, двери хлопают. Лучи! Лучи! Летят лучи Над утренней Европою. Они, как лёгкие смычки, Лица её касаются - И все края и уголки, Проснувшись, озвучаются. Гудки! Гудки! Гудят гудки Всё громче, всё напористей. Стучат повсюду каблуки, И нарастают скорости Обычных дел, и первый пот На лицах серебрится. Встаёт рассвет. И Хорст встаёт, Он начинает бриться. *** Ведёт во двор велосипед, А там безногий Курт - сосед. - Салют! - хрипит. - Постой! - хрипит. И, приподнявшись с лавочки, Наперерез скрипит, скрипит На костылях, на палочках. - Ты представляешь, Хорст!.. Опять… Ты понимаешь, Герман, Опять не мог спокойно спать, Опять, наверно, нервы. Как будто я, как в том году, Иду на третий круг - В крестах иду - и на ходу Огонь пускаю с рук. Пускаю маленьким. А он Огромным возвращается И на меня со всех сторон И на тебя кидается. Ревё-ёт, полнеба очертя, И обрывает фланги нам… Разры-ыв! И я… Ко всем чертям Лечу-у безногим ангелом! «Ура!» - кричу. А боль в груди Выламывает душу… Да ты не смейся, подожди. Да ты постой, дослушай. А сам смеётся. Сам скрипит На костылях, на палочках. - За облака лечу… В зенит! Шинель - в кровавых бабочках. Лечу-у! Лечу-у! Лечу-у… до звёзд… И приземляться некуда. Ты представляешь, Хорст! А Хорст: - Потом доскажешь. Некогда. Всё тот же вал. Всё тот же старый дот, Самим собой недвижно отягчённый. На нём скворец оставил свой помёт, Склевал росу на лысине бетонной И улетел. А дот к земле приник И тупо смотрит в трепетную точку. Казалось, миг - и огненный язык Покажет он и пулемётной строчкой Сорвёт скворца на утренней заре… А где-то встрепенётся сердце матери. На Рейне ли, а может, на Днепре, А может быть, и дальше - на экваторе. Но ти-ши-на. Замри и не дыши! И ты услышишь, как восходит солнце. Хорст заглянул в бетонное оконце, В холодный мрак: там тоже ни души. Взошёл на вал. Полынные кусты Ещё с себя росу не отряхнули. Черпнул песок. И вот они в горсти, В его горсти, чуть сплющенные пули. Одна. Две. Три. В горсти! А сколько их Под ним, в земле, в крутых песчаных скосах, Остроконечных пуль и тупоносых, Любых систем и образцов любых! Им счёту нет. Здесь каждый сантиметр Исклёван ими с боевых дистанций. Здесь столько отстрелялось новобранцев, Что им, пожалуй, тоже счёту нет. Что божий храм, где с именем Исус Святой водой кропят новорождённых! Сюда, на цель, под знаком «Готт мит унс!» Вели крещёных всех и некрещёных Простых парней. Вели весь род мужской, Вели за поколеньем поколенье - И стрельбище тачало в отдаленье Пошивочно-убойной мастерской. И вот молчит. Молчит, как никогда За долгий век, быть может, не молчало. Здесь три войны берут своё начало, И ни одна не вскрылась борозда. *** Здесь пули, пули, пули - сплошь. Скажи вот так - и скажут: врёшь. Да он и сам, да он и сам Не верил собственным глазам. Как будто ночью, час назад, Ушёл в песок свинцовый град И от людей таится… Пройдут года, пройдут века - Он не вернётся в облака, Водой не испарится. Какой посев! Огромный вал Набит им до предела. И Хорст копал, и отсевал, И удивляться забывал: Он просто дело делал. Как будто вышел в огород И роет, роет, роет… Теперь ни бог его, ни чёрт Отсюда не уволит. Теперь он сам хозяин здесь, Батрак и управляющий. И сила есть, и хватка есть В его руках пока ещё. И никаких тебе машин, И никаких деталей. Он здесь один, совсем один. И все четыре дали Лежат вокруг. Луга, поля С парными ветерками. И просто песенка шмеля, И пули под руками. Он отсевал их и - в рюкзак. А жарко стало - снял пиджак, Рубаху снял, и снова рыл, И сам собой доволен был. А день-то, день! Как неземной: Прозрачен весь и ярок. Метался крестик именной - Серебряный комарик - Туда-сюда, туда-сюда Над волосатой грудью… А где-то мчались поезда, И громоздились города, И суетились люди В чаду и в лязге городском, В цехах и в рудном штреке - В своём убойно-скоростном И потогонном веке. А здесь - простор! Лучей поток. И Рейн в крутой излуке… Хорст отшвырнул лопату, лёг, Крестом раскинув руки. Ударил в ноздри трав настой, Крылом взмахнула птица, И небо синей высотой Упало на ресницы, Ушло в глаза и тишиной Души его коснулось. И вдруг ладьёй берестяной Земля под ним качнулась. И он в ладье, и он плывёт В неведомые дали От всех тревог, от всех забот, От всех земных печалей. Плывёт, скользит его ладья Без времени, без меры Куда-то в гавань забытья, В края до нашей эры. Где только штиль, где только синь И солнечные пятна… Но звук нацеленной осы Вернул его обратно, К своим делам. И решето Кружит в руках, качается - И пули, пули всех сортов, Толкаясь, обнажаются. Совсем спокойные, совсем, Без высвиста, без высверка, Любых калибров и систем, От Фридриха до Бисмарка, От Бисмарка и далее - До дней последних Гитлера. Оглаженные в талии, Нетленные, нехитрые. Одна к одной - века и дни. Одна в одну - как сёстры. Лопатой ткни - и вот они Уже в руках у Хорста. Совсем спокойные. Он рыл И на коленях ползал. Он - первый! Первый, кто открыл В них - бесполезных - пользу! Ведёт во двор велосипед, А во дворе - опять! - сосед Сидит на лавочке. Штаны, Как флаги, треплет ветер. А на развалинах войны В войну играют дети. Хорст вынул пачку сигарет И закурил. - Ну что, сосед? Сидишь? - Давно сижу, старик. - И веки сузил в щёлку. - А было, брат, стоял как штык И каблуками щёлкал. А как шагал! Бетон и тот, Как палубу, шатало. «На-право, взвод! На-лево, взвод!» Шагал, а думал мало. Вперёд! За жизненный простор! И я стрелял и топал, Да так, что шаг мой до сих пор В печёнках у Европы. И вот сижу, бедняга Курт, Сижу безногой тумбою, Подобно той, во что плюют. И - представляешь! - думаю. Он закурил и снизу вверх Взглянул и сплюнул зло. - Во-первых, думаю о тех, Кому не повезло. Да-да, старик! А во-вторых, О вас я думаю - живых. Поскольку я, как видишь сам, Вполтела жив, вполтела там - На фронте, у Валдая. А иногда я по ночам, Представь себе, летаю. Разры-ыв! И я, как головня, В созвездье Зодиака Лечу! А ноги без меня Ещё бегут в атаку. И представляешь, старина, На полпути до рая Вдруг подвела меня волна, Не донесла, взрывная. Срываюсь вниз - и сам не рад: Земля горит! Моря горят! И костыли мои в огне, В огне окно и двери… Проснусь - мурашки по спине. Смотрю - глазам не верю: Рассвет на улице, и я Не на краю воронки. Штаны - мои. Кровать - моя. И костыли в сторонке Стоят, фабричные, впритык, Как дополненье к мебели… Лежу и думаю, старик: А может, ног и не было? А может, я таким и рос Всегда по божьей милости? Хорст по плечу его: - Ты брось! Ведь всё равно не вырастут. - Ты гений, Хорст! - Воскликнул Курт. - А вот они… они растут. Схватил костыль и костылём Он ткнул перед собой Туда, где дети за углом Разыгрывали бой. - А подрастут - в шинельку их И - под кулак фельдфебеля, Чтоб в них, верзилах строевых, Ни человека не было. «А ну-ка, бравые, ра-авняйсь! А ну, болваны, » И в настоящую, как нас, В кровавую игру их. Вперёд! Как велено судьбой И богом! Разры-ыв! Разры-ыв! И Хорст второй, Твой Руди - блиц! - и к звёздам. Моим путём. Ни рукава, Ни пряжки не останется. Запомни, Хорст, как дважды два: Огонь - он возвращается. Разры-ыв! И - в крошку города, В лавину камнепада. Тогда ни памяти… Тогда Ни костылей не надо. Всё к чёрту, Хорст! Железный чад И чёрный снег на грудах. И только тени закричат О нас, о бывших людях. Он смолк, порывисто дыша, И вдруг вперёд подался. Во все глаза кричит душа, А рот ещё смеялся. - Смотри и думай, кавалер Железного креста. Я памятник! Меня бы в сквер Живым на пьедестал. Не как героя, нет! А как Наглядное пособие. И костыли вот так и так Скрестить, как у надгробия, Чтоб каждый вспомнил, кто б ни шёл, Про тот начальный выстрел. Меня бы - чёрт возьми! - на стол Военного министра! Он усмехнулся и поник, Устало спину сгорбив. Одни глаза… Глаза, а в них Плескалось море скорби. Закат, как память, полыхал На пепельном лице. Хорст понимающе вздыхал, Но думал о свинце. А по ночам, когда уснёт жена, И сын уснёт, и выглянет луна, Он у плиты колдует не спеша, На протвень пули сыплет из ковша. Гудит огонь в три радужных венца - И покидают червячки свинца Свои личинки с винтовой резьбой. И вот уже серебряной водой Течёт свинец, подсвеченный слегка, Сосульчато спадает с желобка В чугунный таз и застывает в нём Тяжёлым льдом. А дом, угрюмый дом Наполнен сном, наполнен тишиной. Лишь костылям не спится за стеной. Они скрипят и стонут, костыли, Как, может быть, в лугах коростели. Скрипят, скрипят уже который год… А - к чёрту их! Отдал бы их в ремонт. Так думал Хорст. И густо, не спеша На протвень пули сыпал из ковша. И ничего. Освоился. Привык. Как привыкает к жёлудям лесник, Как привыкает к голышам рыбак. А может, пули сами просто так Росли, росли и выросли? С травой! А может, их понакатал прибой В давным-давно прошедшие века? Как просто всё! Качались облака. Плескался Рейн за валом в камыше. И стрельбище - не стрельбище уже, А просто место выроста свинца. Хорст отдыхал, стирая пот с лица. И снова рыл и просевал сопя. Впервые он работал на себя За все года. Но как-то раз, когда Сошла с полей горячая страда И ветерки струились по стерне, Вдруг вырос человек на пустыре. На расстоянье выстрела как раз. Лицо - пятно туманное, без глаз, Без возраста. По гребешку траншей Он шёл к нему, похожий на мишень. Взошёл на вал, где сбилась лебеда, И проступили на лице года, Глаза, морщины, очертанья скул. - Салют! - сказал и пули зачерпнул Из рюкзака. - Ого! - сказал. - А я… А я-то думал: мёртвая земля. Не пашут здесь, не сеют и не жнут. Ну что возьмёшь со стрельбища? А тут Смотри какой тяжелый урожай, Сплошной свинец. - А ты давай шагай! - Отрезал Хорст. И, распрямившись в рост, Лопату вбил. Серебряный Христос Затрепетал, мерцая, на груди. - Ты шутишь, друг! - Нет, не шучу. Иди. Иди давай туда, куда идёшь. - А я смотрю, своих не узнаёшь. Когда-то вместе отливали их. Забыл, старик? И вдруг в какой-то миг Всё озарилось памятью. Завод. Патронный цех. Тридцать четвёртый год. Течёт свинец. Не ручейком - рекой. Сопит станок, как дьявол, под рукой И вплёвывает порции свинца В личинки пуль. И пули без конца, Отяжелев, срываются из гнёзд… Как просто всё! Серебряный Христос В поту нательном под рубашкой мок. А дальше что? Неважно. Видит бог! Ему видней из райского окна. Но оживали стрельбища. Война Уже шагала в крагах по стране И убивала память о войне. О той войне, о первой, мировой, Чтоб, развернувшись, полыхнуть второй Вовнутрь сначала, а потом вовне, - И коммунистов ставили к стене. А Хорст не ведал, стоя у станка, Как страшно тяжела его рука. Работа есть работа! Без помех. Патронный цех - как макаронный цех. Сопел станок, плевок - и на лоток Срывалась пуля ростом с ноготок - Праматерь всех снарядов и ракет. И так шесть лет. До двадцати трёх лет. Поток свинца дробился в ливень пуль, Что ниспадёт потом на Ливерпуль, На Брест, на Киев в предрассветной мгле. Ещё ходили люди по земле, Которых эти пули подсекут. Ещё безногим не был Гофман Курт. Ещё он сам, судьбу свою кляня, Не падал ниц от встречного огня И не входил в чужие города С огнём в руках. Он молод был тогда. Он жизнь любил и лодку в два весла, Что по волнам любимую несла. Не Лотту, нет, а первую - Мари. Он ей цветы альпийские дарил И песни пел. Он счастлив был в тот год, Что он любим, что принят на завод. А рядом с ним - он помнит, как сейчас, - Работал Ганс, неосторожный Ганс. Он в цех входил и говорил при всех: - Патронный цех - как похоронный цех. Вставал к станку. А уходя домой, Всегда шутил: - Почище руки мой. Свинец, он кровью пахнет и дымком. Он слыл в цеху опасным чудаком. И был уволен. Что ж, не повезло! С тех пор дождей немало пронесло По городам, по каскам, по полям, С окопной глиной, с кровью пополам, За горизонт, за сорок пятый год… А он живёт. И ничего живёт. Сам за себя. И стоит ли ему Смотреть назад? Не стоит. Ни к чему. Он маленький, забытый человек. Ведь всё равно не излечить калек, Ведь всё равно убитых не поднять - Ни тех друзей, ни собственную мать. Так думал Хорст. И ничего, привык. И вот он - Ганс. Старик! Почти старик. Неужто Ганс, тот самый Ганс, из тех?.. - Патронный цех - как похоронный цех. *** Они присели рядом на траву. - Живой, старик? - Как видишь сам, живу. Шучу, как видишь, плачу иногда, Такая жизнь. - Он сплюнул. - А тогда?.. Тогда я был оформлен и обут И - марш! - сюда, на перегонный пункт Между женой и фронтом. Так что, друг, Нашлась работа для свободных рук. Курки - на взвод, за локоть - рукава. В крови Варшава. Впереди Москва. Прорыв. Успех! Ещё какой успех! И я поверил, что превыше всех, Что с нами бог на пряжке у ремня… Но встречный вал ответного огня Бросал то в дрожь, то в мёрзлые бинты. Я в плен попал. И ничего! А ты? Ты воевал иль так, из-за станка? Хорст сигарету смял у каблука. И по виску ладонью вдоль рубца: - А я не сдался. Дрался до конца! - Как отрубил. - Ну и дурак! - А долг? Солдатский долг?! Ведь я бы тоже мог, Как ты, - он встал, - отбросить автомат. Но я не трус. Я немец. Я солдат. Ганс побледнел, но не вскочил, не встал. Он просто пули на руке катал. Он просто слушал, глядя на закат, Как эхо повторяло: «Я солдат». - Я рук не поднимал. Мне было всё равно. Один конец. Другого не дано. А он стоял вот так, как ты сейчас. Глаза… Да где там! Я не видел глаз. А только взгляд - как смертный приговор, И автомат - надульником в упор. Момент - и я, безмолвный упаду, Как тот поляк в сороковом году, Как тот советский у Великих Лук. Они, как я, не поднимали рук. И я тогда, шагая через них, Спешил. Нам было некогда: ! Но медлил он. И вдруг, шагнув вперёд, Сказал: «Иди!» А я-то знал: убьёт. Я стал спиной и ощутил спиной Как солнце замирает надо мной, Как мушка наползает вдоль спины. Плевок - и я, претише тишины, Сорвусь лицом, как в пропасть, в чёрный снег - Прениже ветра и ненужней всех. Я сделал шаг. Второй… Потом шестой… Потом - не помню. И услышал: «Стой!» Я стал и ждал, полуживой: когда? Но он сказал: « иди. Сюда». А я-то знал: конец! Не пощадит. Ударит в грудь. Глаза открыл: сидит! Сидит и, отвернувшись от пурги, Портянки заправляет в сапоги. Спокоен так, как будто я не враг. Я сделал шаг. Второй. И третий шаг. «Ещё немного, - думал, - и… прыжок!» Но он поднялся. Палец на курок. «Теперь иди, - сказал, - куда ты шёл! - И автоматом на восток повёл. - Туда иди!» И взглядом как прожёг. А я стоял ошеломлён. У ног, Казалось, обрывались все пути. Идти назад? Да где там! Не дойти. Вперёд идти - пустыня впереди, Такая, что в обход не обойти. Снега и пепел. Пепел и снега. В сравненье с ней Сахара - чепуха! И я-то знал, оставшись без огня, Что впереди - ни вздоха для меня, Ни потолка, ни тлеющих углей. Я человек, но избегал людей. Я человек, но обходил, как тень, Пожарища остывших деревень - Они страшней, чем минные поля. Я человек, но не искал жилья. И всё ж я шёл, надеясь: обойду, Что где-нибудь в колонну попаду Таких, как я. Но с каждым шагом шаг Всё тяжелей и неотступней страх. Такого страха я ещё не знал. Я, спотыкаясь, тихо остывал На ледяном, бушующем костре. И вдруг - ты представляешь! - на заре Запел петух. Не где-нибудь вдали, А из-под ног запел, из-под земли. И я подумал, что схожу с ума. Какой петух, когда вокруг зима, Когда вокруг ни стога, ни шеста! Вся степь, как это стрельбище, пуста. Какой там, к чёрту, петушиный крик! Теперь-то что… А вот тогда, старик, Мне было не до смеха, не до слёз. Мороз такой! До потрохов мороз. Вдыхаешь лёд, а выдыхаешь прах. Я стал сосулькой в рваных сапогах. Я замерзал. Я оседал, как в пух, В глубокий снег. А он поёт, петух! Как из могилы. Глухо, но поёт! Я еле веки разомкнул: встаёт Передо мной вот так, как твой рюкзак, Пушистый дым. И я не помню, как Подполз к нему. Я умывался им. Он мягкий был, как вязаный, жилым. В нём тёплые струились ручейки. Вставало солнце. И дымки… дымки… Из-под земли над снежной целиной. Я понял, Хорст: деревня подо мной. Как кладбище. Ни крыши. Ни бревна. Мы всё вогнали в землю, старина, Огнём и плетью. Мёртвых и живых. Ну как же, Хорст! Ведь мы превыше их. И с нами бог! Какая ерунда! Я это после понял. А тогда Всё тело ныло с головы до ног: Тепла! Тепла! И я уже не мог Держаться больше. Всё равно каюк! Мне женщина открыла дверь. И вдруг Как оступилась, отступив за дверь, Как будто я не человек, а зверь. Как будто автомат ещё со мной. Забилась в угол. За её спиной Дышали дети - волосы вразброс. М только там я поднял руки, Хорст! Да, только там. В землянке. Только там. Сходились люди молча, точно в храм. И так смотрели - хоронить пора. Вошёл старик и ручкой топора К моим ногам подвинул табурет. Сказал: «Садись!» Да разве в тот момент Я мог кричать о долге! Нет, не мог. И ты б не мог. Какой там, к чёрту, долг, Когда я жёг! Ты б видел их глаза - Смотреть нельзя. И не смотреть нельзя. Так только неотмстившие глядят. Я говорил, что Гитлер виноват, Что я солдат, что жечь я не хотел. Но перед ними Гитлер не сидел, А я сидел! И между нами, Хорст, Всё сожжено на сотни русских вёрст. Могилы от реки и до реки - Ни улыбнуться, ни подать руки. И всё за них. Не за меня. Вины Не отвести. И всё-таки они Поесть мне дали, вывели. Иди! А как «иди»? Всё те же впереди Обугленные сёла, города… О, как я рад был, старина, когда В колонну пленных я попал! Вина Была уже на всех разделена До самооправданья. Мол, приказ И прочее… Что обманули нас, Мол, хорошо, что вышли из игры… Нам дали всем лопаты, топоры, Сказали: строй. Но разве топором Я мог поднять, что повалил огнём?! …Пришёл домой. А дома нет. Была Одна стена - отвесная скала, А над стеной, шурша, как головни, Вороны каркали, ни сына, ни жены… А ты - герой! - о долге мне орёшь. Всё это ложь! Да как ты не поймёшь, Что убивая нами, под фугас Бросали нас и убивали нас На всех фронтах всё те же, Хорст, они, Кому всю жизнь до нищеты должны. За хлеб должны, за кружку молока. За место у патронного станка. Всю жизнь должны, как деды и отцы. Подвалы - нам, а им, старик, - дворцы! Окопы - нам, а им, старик, - чины. Платили кровью! Всё равно должны. И с ними бог. Не с нами. С нами - долг! Приказ: сжигай! И я, - он встал, - я жёг! Устало жёг. А чаще - на бегу. Бензином - раз! - и дети на снегу. Босые дети! Понимаешь ты! А нам - кресты, нагрудные кресты. А нам - холмы, могильные холмы. Мы трусы, Хорст, а не герои мы! Он сел и пули наотмашь - в кусты. - Я груб, старик, но ты меня прости. - И замер, глядя на полынь в упор, Как будто это не полынь - костёр. Огонь… Огонь… И дети на снегу На том донецком страшном берегу. Вы думаете, павшие молчат? Конечно, да - вы скажете. Неверно! Они кричат, пока ещё стучат Сердца живых и осязают нервы. Они кричат не где-нибудь, а в нас. За нас кричат. Особенно ночами, Когда стоит бессонница у глаз И прошлое толпится за плечами. Они кричат, когда покой, когда Приходят в город ветры полевые, И со звездою говорит звезда, И памятники дышат, как живые. Они кричат и будят нас, живых, Невидимыми, чуткими руками. Они хотят, чтоб памятником их Была Земля с пятью материками. Великая! Она летит во мгле, Ракетной скоростью до глобуса уменьшена. Жилая вся. И ходит по Земле Босая Память - маленькая женщина. Она идёт, переступая рвы, Не требуя ни визы, ни прописки. В глазах - то одиночество вдовы, То глубина печали материнской. Её шаги неслышны и легки, Как ветерки на травах полусонных. На голове меняются платки - Знамёна стран, войною потрясённых. То флаг французский, то британский флаг, То польский флаг, то чешский, то норвежский… Но дольше всех не гаснет на плечах Багряный флаг страны моей Советской. Он флаг победы. Заревом своим Он озарил и скорбь и радость встречи. И может быть, сейчас покрыла им Моя землячка худенькие плечи. И вот идёт, печали не тая, Моя тревога, боль моя и муза. А может, это гданьская швея? А может, это прачка из Тулузы? Она идёт, покинув свой уют, Не о себе - о мире беспокоясь. И памятники честь ей отдают. И обелиски кланяются в пояс От всех фронтов, от всех концлагерей, От всех могил от Волги до Ла-Манша И молча путь указывают ей На Рейн, на Рейн, на огоньки реванша. Они горят - запальные - во мгле Преступного, как подлость, равнодушия - У генералов на штабном столе И в кабинетах королей оружия. И где-то там, на Рейне, где-то там Начальный выстрел зреет, нарастая. Но Память не заходит к королям. Она-то знает, женщина простая: Что королям! Им слёзы не нужны, Как шлак войны, как прочие отходы. Встаёт заря с восточной стороны И обещает добрую погоду. Уже алеют облаков верхи. И над Москвой и над моей деревней. Поют на Волге третьи петухи. Вот-вот ударят первые на Рейне. И ночь уйдёт. Пора бы спать. Но Хорст Ещё не спит, не выключает плитки. Ещё немного, маленькая горсть - Остаток пуль. И голубые слитки Лежат у ног, округлы, как язи, И тяжелы, как мельничные гири. Теперь - в постель. Он пламя погасил. Который час? Без четверти четыре. А ровно в шесть он должен встать. Жена К нему в рюкзак положит бутерброды. Он так устал… И в этот миг она Вошла. - Ты что? - И отшатнулся. - Кто ты?! - Не узнаёшь? Я Память о войне. - И запахнулась красным полушалком. - Ты русская! Тогда зачем ко мне? Я не был там. - Но я и парижанка, И чешка я… Побудь в моих ночах. Моей печалью и тревогой маясь. Менялись флаги на её плечах, Черты лица и голоса менялись. И лишь слеза - одна на всех. Со дна Людского немелеющего горя. В ней боль одна. И скорбь одна. Она Везде и всюду солона, как море. Одна слеза. И гнев из-под бровей Один. В глазах, как исповедь, открытых. - Я мать тобой убитых сыновей. Тобой убитых. И тобой забытых. - Одна слеза. И блеск седин один, Как блеск свинца и пепельного снега. - Ты слышишь, как гремит в моей груди Твоим огнём разбуженное эхо? Ты слышишь, Хорст?! И грозно, как судья, Свою, в мозолях, занесла десницу. - Так пусть войдёт бессонница моя В твои глаза и опалит ресницы Моей бедой и гневом глаз моих. А днём уснёшь - она и днём разбудит! - Но я же рядовой… А рядовых, Сама ты знаешь, за войну не судят. - Нет, судят, Хорст! И в тот момент, Не пробивая тюля, Из прошлых лет, забытых лет В окно влетела пуля: - Твоя! - как миг, как чёрный штрих, Как пепельная молния. - Я без тебя, без глаз твоих Нецелеустремлённая. - Ещё одна! Ещё! Потом… Построчно - пуля к пуле - Разнокалиберным дождём На шкаф! На стол! На стулья! - Твои! Твои! Не бойся нас. Тобой мы были вылиты И возвращаемся сейчас К тебе - к началу вылета. - К тебе! - К тебе! - Из тьмы! - Из тьмы! То мелкие, то крупные. - Ты человек! - А мы! - А мы! - А мы, как пули, глупые. И мы не сами по себе Срывались, как магнитные. Ты человек! Они к тебе Идут - тобой убитые. - К тебе! Из мглы пороховой. - К тебе! С земного ложа. - Нет, врёте вы! Но крик его Ушёл назад, в него же. Обжёг его. По телу дрожь И пот. И пот, как в бане. Открыл глаза: обычный дождь По стёклам барабанит. Лицо?! - жены. Рука?! - жены На лихорадке пульса. Хорст повернулся со спины И тихо улыбнулся Жене за ласковость руки, За этот локон милый, За эту явь, и лишь зрачки Кричат о том, что было Во сне и там - в огне, в дыму, В крови - и там осталось. И не придёт. А наяву Одно тревожит - старость. А наяву, как по часам, Что надо, то исполнит. Он не такой, чтоб помнить. Он слишком занят. Потому Ему неважно спится. Он то открыл, что никому Другому не приснится: Свинец! Не где-то глубоко, А под ногами - крупный! Его высеивать легко И собирать, как клубни, Легко. Он всю его семью Почти всё лето кормит. А дальше что? Во что вольют И как его оформят - Неважно было. Наплевать! Не в том его забота. Он не такой, чтоб рассуждать. Работа есть работа. За рейсом - рейс. И график прост И до предела точен. И лишь одним сегодня Хорст Серьёзно озабочен. Дожди… Дожди… Идут дожди, Как будто небо плачет. Сезон дождей. А впереди - Зима. А это значит: Снега закроют полигон. И все расчёты - к чёрту! Для полевых работ сезон, Как говорится, мёртвый. Сиди и жди и лезь в долги До посевной. Во-первых. А во-вторых… И вдруг - шаги! По мостовой, по нервам. Шаги! Шаги! Знакомо так, Размеренно и грубо. За шагом - шаг. За шагом - шаг. Как будто камни рубят. Заплакал сын. О чём? О ком? И побледнела Лотта. И Хорст вскочил. Одним рывком - К окну! А там - пехота… За рядом ряд, как до войны, Живые - не убитые, Идут, затянуты в ремни, По брови в каски влитые. За строем - строй. За строем - строй. Не призраки, а роботы. Как он когда-то молодой, Без памяти, без опыта. За взводом - взвод. За взводом - взвод. Всё в том же прусском стиле. Постой, который это год? Шестидесятый! Или… Начальный тот, тридцать восьмой, Давным-давно забытый?! По мостовой! По мостовой! Как по лицу - копыта. В одно сукно, в один пошив Подогнанные люди… А может быть, и Гитлер жив? И то, что было, будет? И годы те? И раны те? И кровь? И крематорий? Шаги! Шаги! По памяти, По мировой истории. Безногий Курт на мостовой, На стрежне их движения, Сидит, униженный войной, Как вопль опровержения. Шаги! Шаги! По костылям. Прикажут - по могилам! *** Я тоже, Хорст, не верю снам, Но помню всё, что было. И слышу я, как на плацу Команда прозвучала… Поэма близится к концу, А их ведут к началу - На стрельбище. Тебе ль не знать! Ты это знаешь точно. Ведут, чтоб ими убивать Примерочно, заочно. А ты молчишь - ни в зуб ногой! Как раньше, на патронном. Но я-то знаю: твой огонь - Он не был посторонним. Я каждый шаг твой проследил И записал к тому же. От тех мишеней до могил, Что указала муза. И нам священен этот прах. Мы принимаем близко И эту явь, что рубит шаг, И ту, что в обелисках. И я встаю, тревогу бью Всей многотрубной медью! Я Курту руку подаю. Я Гансу руку подаю. Тебе же, Хорст, помедлю…

(нем.) - С нами бог!

(нем.) - сверхчеловек.

(нем.) - тихо!

(нем.) - Вперёд, на Восток!

(нем.) - молниеносная война.

Поэт Егор Исаев 8 июля скончался в Москве на 88-м году жизни. Об этом сообщает Союз писателей РФ.
Причина смерти поэта не называется. Когда и где пройдут похороны, также пока неизвестно.
Исаев окончил Литинститут имени Горького в Москве, после чего работал в издательстве «Советский писатель». В 1981 г. Исаева избрали председателем союза писателей СССР.
Среди самых известных произведений Исаева - поэмы «Двадцать пятый час», «Мои осенние поля», «Убил охотник журавля», «Жизнь прожить» и «Суд памяти».

ИСАЕВ Егор (Георгий) Александрович родился 2 мая 1926 в с. Коршево Воронежской области в семье сельского учителя.
С 1943 в армии, участвовал в боях за освобождение Чехословакии.
Печатается с 1945 - стихи в армейских газетах «За честь Родины», «На разгром врага».
В 1951 написана первая поэма «Лицом к лицу».
В 1955 окончил Литературный институт.
В 1962 опубликовал лиро-эпическую поэму «Суд памяти», которая сразу же сделала имя автора известным. Автор поставил вопрос о личной ответственности каждого человека за поступки, имеющие общественное значение, о непреложности суда памяти и совести над ними; о равнодушии, которое становится тягчайшим преступлением. Недавний фронтовик, автор разоблачал то равнодушие, которое помогло Гитлеру прийти к власти, а затем с огнём и мечом шагать по просторам Европы.
Называя поэму «Суд памяти» философской и ведя её родословную от пушкинского «Медного всадника» с его проблемами трагического и взаимосвязи личного и государственного, критики отмечали и художественное своеобразие произведения Исаева.
Автор прибег к гротеску и условным формам образного раскрытия темы, что и помогло придать глубокий философский смысл затронутым темам. Он развёртывает в глобальную метафору образ стрельбища как драматического чистилища перед трагическим переходом тренирующихся на стрельбище солдат в смертельный ад мировой войны. Значителен в поэме «Суд памяти» и аллегорический образ исторической памяти, как больной женщины, идущей через времена и границы. В её глазах «то одиночество вдовы, то глубина печали материнской», и обелиски кланяются ей в пояс «от всех фронтов, от всех концлагерей, от всех могил от Волги до Ла-Манша».
В 1976 поэму «Суд памяти» дополнила поэма «Даль времени», составившая с ней дилогию. В сложном полифоническом пространстве этой обширной поэмы основными оказываются 3 образных мотива: Память - Земля - Дорога; они взаимно переплетаются, ибо Память порой оборачивается Дорогой, а Дорога идёт по Земле. В центре поэмы - историческая судьба русского народа, её лирическим героем является Степан Разин, воплощающий мотив удали, раскрывающий силу народного характера. Потомок крестьян, автор утверждает, что матерью всех самых современных городов является деревня, поэтизирует красоту крестьянской жизни и труда.
Толчком к первым стихам Исаева, написанным ещё подростком, послужили деревенские посиделки с частушками. Традиции фольклора развиваются и в поэме «Даль памяти». Развившись на фольклорной основе, поэтические образы придают реалистическим картинам былинную окраску, что подчёркивает духовную значительность героев произведения. Язык Исаева назван «просторным», и действительно, его метафорическая красочность помогает создать историческую панораму душевного раздолья, романтического движения истории «во всю длину просёлочной России». В поэме «Даль памяти» особенно примечательна глава «Кремень-слеза», где в центральном образе автор новаторски соединяет, казалось бы, несоединимое - слезу и кремень как олицетворение выстраданного и пережитого.
Награждён орденом «Знак Почёта» и медалями

Луна торжествовала. Полночь. Тишь.
Трава спала, спал берег, спал камыш,
Волна спала в ногах у камыша...
И лишь бессонно маялась душа.
О чём? О ком? А всё о том, о том,
Что где-то там стоит мой старый дом.
Стоит один. Стоит, как сирота.
И вся земля вокруг него пуста.

* * * *
Вздыблен весь и страшно крут.
Всё в нём загазовано.
Дьявол-город, город-спрут,
Чудище Гудзоново.
Ни травинки, ни листка...
Разве ж это зодчество?
Вертикальная тоска,
Бездна одиночества.
1987

* * * *
Вдовье лето
Как в дозоре каком, выше птицы в полёте,
Не княгиня - крестьянка стоит на омёте
И глядит далеко за луга и затоны,
Из-под низких бровей, из-под жёсткой ладони.

Если по полю прямо идти до заката
Через Дон, через Днепр, через горы Карпаты, -
Там река есть такая, Дунай, у Дуная
Овдовела она, Ярославна степная.

Много стаяло зим, много выцвело вёсен.
Вот и осень пришла, сорок первая осень.
Но ещё не пора... Ах, какая краса в ней!
На ветру на широком стоит Ярославна.

И в глазах - если б кто заглянул под ресницы -
Двадцать лет как разлука всё длится и длится...
Рядом девки. Да что им, да что им, девчатам.
Их любовь не открыта ещё, не почата, -

Где-то в сердце ещё, как река, прибывает.
- Тётя Яря, споём? - И она подпевает.
- Тётя Яря, поёми... - И в смешном нетерпенье
Все секреты свои отдают на храненье.

Отдают. И совсем невдомёк озорницам,
Что ей тоже, ей тоже ночами не спится.
Ночи длинные, вдовьи, бессонные ночи,
Их одной не согреть и не сделать короче.

Даже годы бессильны, бессильна усталость,
Ведь в душе ещё много улыбки осталось
И тепла одинокого бабьего лета...
Но кому это нужно? Не надо об этом.

ПЛАН ОТВЕТА

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ВОПРОС

С какой целью поэт выступает в некоторых своих стихах о войне от первого лица?

ВОПРОС 35. ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА В ПРОЗЕ XX ВЕКА (НА ПРИМЕРЕ ОДНОГО ПРОИЗВЕДЕНИЯ).

1. Дань памяти прошлому.

2. Повесть Ю. Бондарева «Батальоны просят огня»:

а) приказ командования;

б) чувство долга;

в) нравственная оценка выполнения приказа командования;

г) соотношение норм права и морали;

д) чувство вины комдива.

3. Нравственный выбор героев.

1. Сущность человека раскрывается лучше всего в дни великих и малых испытаний, через которые ему суждено пройти. Великая Отечественная война была испытанием из испытаний. И сколько бы лет ни прошло, она останется в памяти людей, переживших ее, в памяти их потомков, так как человеческая память не умеет молчать, а те, кто ушел

...кричат и будят нас, живых,

Невидимыми, чуткими руками.

Они хотят, чтоб памятником им

Была Земля с пятью материками...

Писателей можно по праву назвать поверенными Истории, хранителями памяти человеческой. В своих произведениях каждый по-своему сумел передать те «мгновения» войны, те глубинные процессы, происходящие в сознании людей, которые и определяют, способен ли человек остаться человеком в бесчеловечных обстоятельствах. Отдавая дань прошлому, памяти тех, «кто уже никогда не придет», и тем, кто остался жив в этой схватке с фашизмом, писатели посвящают свои произведения: романы, повести, рассказы, стихи. К. Симонов «Живые и мертвые»; В. Гроссман «За правое дело», «Жизнь и судьба»; В. Некрасов «В окопах Сталинграда»; Б. Васильев «В списках не значился»;

К. Воробьев «Крик», «Убиты под Москвой»; Ю. Бондарев «Горячий снег», «Батальоны просят огня».

2. Юрий Бондарев в одной из первых своих «военных» повестей - «Батальоны просят огня» - поставил проблемы ответственности за судьбу человека на войне. Основной конфликт этой повести связан с приказом командования: нескольким батальонам форсировать Днепр на одном из участков. В армии приказы обсуждению не подлежат, их следует в точности выполнять. Так и поступили батальоны Бульбунюка и Максимова. Но быстро изменившаяся обстановка внесла в планы командования коррективы. Первоначальный приказ уже по ходу операции пришлось отменить. Только двум батальонам это было неизвестно - они уже вступили в бой. Цена неожиданным коррективам оказалась самая страшная - один из батальонов, сковав значительную часть немецких сил, лишился обещанной огневой поддержки и был обречен.

Как оценить эту непростую ситуацию? Можно ли ее оправдать? Герои Бондарева по-разному отвечают на эти вопросы.

Капитан Ермаков судит трагический для его однополчан исход самым беспощадным образом. Прежде всего он винит себя. Ему мучительно больно оттого, что почти весь батальон, с которым он вместе уходил выполнять приказ и командование которым взял на себя в самые роковые минуты, пал, а сам он остался жив. Ермаков чувствует свою ответственность за погибших людей. Пробираясь после последнего боя из окружения, Ермаков думает: «Я командовал батальоном - и остался один. Так разве это не смерть? Так зачем я еще живу, когда все погибли? Я один?..» Нравственный максимализм Ермаков перенял от своих погибших товарищей. Он вспомнил вспыльчивого и несдержанного начальника штаба батальона Орлова, который никому не прощал на фронте одну вещь: «...на чужой крови, на святом, брат, местечко делать!» Ему близки оказались те нравственные законы, которые в любой обстановке исповедовал совсем юный лейтенант Ерошин. Для этого человека невозможно было даже принять какую-либо вещь убитого противника. Не потому, что хотелось остаться чистеньким. На войне так не бывает. Ерошину хотелось сохранить чистой свою душу. До боя Ермаков не понимал Ерошина: «...раздражали его неопытность, наивная, неуклюжая молодость, его неумение понимать все с первого слова». Это уже после трагической для батальона развязки Ермаков понял, что перевешивало все «грехи» Ерошина - романтическое отношение к войне, вера в справедливость, непоказное уважение к солдату и самое главное - чувство долга. Даже раненный, Ерошин думал не столько о себе и своих болях - прежде всего о предстоящем бое, который оказался для него последним: «Боже мой, орудие не замаскировано...»



Вот почему Ермаков, выбираясь из окружения, не радовался своему спасению. Он думал о погибших товарищах: «Память его, не угасая даже в мгновении забытья, была дана ему как в наказание». Отсюда суровость оценок Ермакова по отношению к командованию. В неожиданной корректировке приказов он увидел слабость своих командиров, которые, решая стратегические задачи, позволили поставить под удар два батальона.

Командование думало о судьбе операции, Ермаков - о конкретных людях. В этом кроется одно из самых сложных противоречий войны. По-другому оценивает себя командир дивизии Иверзев. Оказавшись перед выбором, куда направить огонь артиллеристов - в поддержку двух батальонов или всей дивизии, которая выполняла уже новую задачу, он после недолгих раздумий остановился на последнем:

«Этого требовали сложившиеся обстоятельства». Угрызения совести Иверзева не мучили. Войну он понимал как трудную работу, где потери неизбежны. Неизбежная гибель двух батальонов, оставшихся без огневой поддержки, ему не представлялась трагедией большого масштаба.

3. Здесь Бондарев вышел на самую сложную проблему, которая в последних его книгах приобрела центральное звучание, - это соотношение норм права и морали. По военным законам Иверзева вряд ли можно осуждать. И Ермаков, бросивший комдиву тяжкие обвинения, с точки зрения устава совершенно справедливо оказался подвергнутым аресту. Но как быть с нравственной точкой зрения?

Этого вопроса не удалось избежать Иверзеву. Своим дерзким поступком Ермаков заставил его задуматься о судьбах конкретных людей. В душе появились сомнения. Не случайно во время решающего боя, от которого зависел успех всей операции, командир дивизии лично поднял в атаку залегших от плотного немецкого огня бойцов, хотя необходимости личного участия Иверзева в боевых действиях не было. Не дело комдива ходить в атаку. В бой его повело чувство вины. Иверзеву думалось, что успех дивизии при взятии города загладит его вину в гибели двух батальонов. Повесть Ю. Бондарева «Батальоны просят огня» - это яркая, запечатленная предельно точно картина войны и множество состояний юной души, воспринимающей и оценивающей эту войну, человека в ней. И те обстоятельства, в которых оказываются герои повести, обнажают их духовную сущность, заставляют делать свой нравственный выбор.

Егор Исаев - одно из самых громких имён в нашей литературе. Только голос Егора Александровича не для городских площадей. Чтобы понять до конца Исаева надо хотя бы раз побывать в его родном Коршево, выйти на высокий берег Битюга, почувствовать неустанный ток воды в проступающих словно вены речных протоках, окинуть взором весёлое, зелёное море Хреновского бора, и уходя взглядом дальше до самого горизонта, обнять душой этот великолепный простор, эту бесконечную даль...

Вся поэзия Егора Исаева вскормлена этим пейзажем. И вся она попытка обнять всю эту родную землю, а вместе с ней и всю большую Родину и весь земной шар. В этой попытке докричаться до каждого живого человека, сродниться, или как любит говорить сам поэт обрадоваться всему этому живому миру, ключ к его творчеству. Потому как сказал сам поэт: «Обнять нельзя, а помолиться можно».

Поэтический мир Егора Исаева, вмещает целую эпоху. Для разного читателя Исаев разный, но всегда искренен и очень похож на свои стихи.

Герой Социалистического Труда, Лауреат Ленинской премии Егор Исаев до сих пор у некоторых критиков числится по разряду «достижений советской литературы».

Как известно, всю нашу литературу ХХ века до недавнего времени делили на советскую, так называемую «задержанную» внутри страны и литературу русского зарубежья. Но прошло время, идеологические догматы рухнули, и становится очевидным, что только сложенные вместе они и составляют единую национальную литературу. Воссоединение трёх ветвей русской литературы показало, что художественная правда была во всех ветвях. И в настоящее время, как отмечают те же критики, возрастает интерес как раз к лучшим образцам советской литературы. На фоне сегодняшней равнодушной к судьбе простого человека действительности её гуманистический пафос становится как никогда актуальным. Заметим здесь, что как определял ещё в 20-х годах литературовед А. Воронский советская литература с самого начала была «враждебная и эмиграции, и последним «властителям дум», она « не пролетарская литература, не коммунистическая» . Её основной пафос - любовь и доверие, главная задача - быть достойной своей страны и эпохи. Об этом важно помнить особенно либеральным критикам, которые часто чохом записывают всех советских писателей в пропагандисты и агитаторы.

Нельзя забывать и огромной роли советской литературы в деле духовного окормления народа в богоборческие времена. Как в своё время признал Святейший Патриарх Русской Православной Церкви Алексий II, в годину атеистических гонений только русская литература «проникнутая духом евангельской Истины, оставалась её живительным, общедоступным источником».

Адекватность эпохе - главная черта советской литературы. Советский писатель, если и сомневался то только по поводу средств. В главном же он, как и большинство советских людей верил в то что, страна находится при дверях такого общественного строя, «который способен создать красоту, безмерно превосходящую все, о чем могли только мечтать в прошлом». И художественно высокие произведения в собственно советской литературе создавались тогда, когда её одарённые представители искренне верили в утверждаемые ими идеалы и не позволяли себе сознательно лгать, выдавать желаемое за действительное.

Конечно, при советской власти литература была больше, чем просто художественная словесность. Но литературоцентричность русской культуры вплоть до 1990-х годов началась не при Советах. Писатель в России издавна почитался учителем жизни. Литература заменяла русскому, а тем более советскому человеку и философию, и историю, и политэкономию, и другие гуманитарные сферы. Власть же, со своей стороны, отмечала и поощряла лояльных ей литераторов.

Егор Александрович Исаев - яркий представитель именно советской литературы, где он по праву представлял литературу РСФСР, русскую литературу. Но как настоящий поэт он всегда современен. Недаром известный критик и литературовед Владимир Бондаренко включив Егора Исаева в свой список-рейтинг «50 поэтов ХХ века», сказал что он «вполне мог бы стать и символом нынешнего века». Заметим, кстати, что отмеченный высокими наградами СССР, Исаев никогда не клялся в особой партийности. И не потому что не верил в «светлое будущее». Вслед за Сергеем Есениным, он вполне мог написать в своей анкете: «В РКП (б) не состоял, потому что чувствовал себя гораздо левее». Ну а свой трибунный имидж советского поэта Егор Александрович заработал своим неподражаемым поэтическим темпераментом, ораторским талантом, мудростью крестьянина и государственного деятеля. И то сказать! Кто ещё мог так искренне, громко и внятно заявить на любом большом форуме правду Страны Советов, победившей фашизм, правду своего фронтового поколения. И по сих пор Егор Исаев великолепно справляется с любой аудиторией. Он не просто умеет заставить слушать себя, он ещё и привносит с собой атмосферу праздника, атмосферу единства и некоей высокой задушевности. Зал замирает когда Егор Александрович читает эти самые известные строки из своей поэмы «Суд памяти»:

Вы думаете, павшие молчат?

Конечно, да – вы скажете.

Они кричат, пока ещё стучат

Сердца живых и осязают нервы....

По сути, здесь продекларирована главная идея и главный пафос творчества Исаева. Всякое государство, народ, и в целом человечество и наша планета сохраняются памятью. А эстафета памяти - залог существования всего живого.

Возможно сегодняшнему читателю не совсем понятно почему и в творчестве Исаева и во всей советской литературе так много места занимает антивоенная тематика. Дело не только в том, что такая литература поощрялась властью. И даже не в том, что эта тема была наиболее безопасной с точки зрения цензуры. Не надо забывать, что эти строчки были написаны, когда ещё не заросли окопы недавней войны, когда ещё оплакивали погибших в каждой советской семье. И тогда, когда реалии «холодной войны», гонки вооружений вызывали вовсе не придуманную тревогу за судьбы мира. Для поэтов фронтового поколения, к которым принадлежит Егор Исаев было делом чести не допустить чтобы жертвы прошедшей войны были напрасными. Поступать иначе значило предавать память о павших.

Они хотят, чтоб памятником их

Была Земля с пятью материками.

Она летит во мгле

Ракетной скоростью

До глобуса уменьшена,

Жилая вся. И ходит по Земле

Босая Память – маленькая женщина.

Она идёт, переступая рвы,

Не требуя ни визы, ни прописки.

В глазах – то одиночество вдовы,

То глубина печали материнской.

Поэма «Суд памяти» после выхода в печать в 1962 году имела оглушительный успех. Композитор Дмитрий Шостакович назвал её выдающимся произведением, а Михаил Шолохов прямо заявил, что поэма достойна Ленинской премии. (Премию эту автор получил спустя 10 лет уже за дилогию «Суд памяти» и «Даль памяти»). Страна только-только начавшая осмысливать свою недавнюю историю увидела в этой поэме ещё один памятник бессмертному подвигу советского солдата. «Суд памяти» творческая вершина поэта Исаева, его визитная карточка. Здесь его поэтическая образность приобретает вселенский масштаб, поднимается до философских вершин. Через заброшенное стрельбище, через свинцовые пули, которых «тленье не берёт», поэт увидел свою планету людей, планету памяти. При этом, поэтическое зрение Егора Исаева одинаково отчётливо различает и больные сны крестьянки из под Курска, потерявшей на войне сына и боль старой раны у американского таксиста «на оборотной стороне Большой Земли, в полуденном Нью-Йорке», и даже то, как под Калачом:

Уйдя в ночную глубь,

Бессонный трактор залежь поднимает,

Словно камешек на зуб,

На остриё стальное попадает.

И, повернувшись медленно,

Ложится в землю, как зерно ложится...

Поэма «Суд памяти» сразу сделала Егора Исаева знаменитым и вынесла его на вершину советской поэтической иерархии. В ней в полную силу проявилась особенность Егора Исаева одновременно быть трибунно громким, и лирически тихим, видеть целиком всю голубую планету Земля, свою большую Родину и малую.

Уже алеют облаков верхи.

И над Москвой и над моей деревней.

Своё родное село Коршево, что широко раскинулось (семь километров в длину, четыре в ширину) на высоком правобережье Битюга к северо-востоку от города Бобров Егор Александрович никогда не упускал из виду. Здесь, в период между НЭПом и коллективизацией, он и родился 2 мая 1926 года. Отец – Исаев Александр Андреевич работал учителем начальной школы. Мать – Фекла Ефимовна, простая крестьянка, колхозница.
До революции Коршево было известно всей России как родина известного русского журналиста, писателя и драматурга, издателя, основателя самой влиятельной в императорской России газеты «Новое время» Алексея Сергеевича Суворина (1834-1912).

В 1892 году в селе по «голодному делу» вместе со своим издателем А. С. Сувориным побывал А. П. Чехов. На средства Алексея Сергеевича в 1904 году была построена 4-классная школа. Именно в суворинской школе учился отец Егора Исаева. И по его словам она была ничуть не хуже семилетки советского периода. Суворин снабжал школу учебниками, книгами, присылал к Рождеству подарки ученикам, премии учителям. После 1917 года как «реакционер» и «хвалитель буржуазии» Суворин попал под запрет. Но его культурное, просветительское влияние на земляков сохраняется до сих пор.

Коршево, богатейшее село, где работали 21 ветряная мельница и одна паровая, дымилось 15 кузниц, со страшными потерями пережило коллективизацию. В 1934 году взбунтовавшиеся крестьяне убили 14 активистов колхозного движения. В результате ответных мер больше 200 коршевских мужиков бесследно исчезли в ГУЛАГе. Эти события нашли отражение в романе Фёдора Панфёрова «Бруски», в мемуарной прозе известного воронежского поэта Геннадия Луткова «Поговорим отец».

Нельзя сказать, что Егор Исаев совсем не трогал тему так называемых «перегибов». В маленьком стихотворении «Память топора», удивительно многозначном и сдержанно-лаконичном поэт вполне исчерпал эту тему:

Вопрос был так поставлен: или - или,

Был выбор дан топор или налог.

Срубили сад, как деда схоронили,

И с той поры топор наш как оглох.

Уж как его, бывало, не точили,

Он не забыл, он помнил « или- или».

Для Исаева Коршево прежде всего самое родное место на земле. О своём селе он написал так:

Я в нём родился всем чертям назло

И в нём возрос. Оно всего превыше.

Я из него пешком однажды вышел,

Мой взгляд - оттуда, а душа - туда.

Детские и юношеские годы будущего поэта Егора Исаева были насыщены разговорами о дальних и близких переломных событиях в истории страны. Рассказы деда о Японской и Первой мировой войне, рассказы отца о революции и Гражданской войне, НЭПе, первых колхозах. В истории родного села Исаева как в капле воды отразились все беды и победы великого социального эксперимента. Откликаясь сердцем на все удачи и поражения большой страны Егор Исаев и то и другое мерил коршевским аршином. На все достижения страны поэт смотрел через призму крестьянской нивы и двора. В одном из стихотворений он признаётся, что не любит слово пространство, что ему милее поле, где «главенствует природа» «в живых чертах и в родниковой силе» . И далее поэт говорит о самом заветном:

« Люблю, когда на вырост вся Россия».

Это взгляд крестьянина, у которого для оценки всякого явления есть один критерий истины: прибавляется ли количество жизни? Егор Исаев совсем не лукавил, когда на одной из встреч с читателями признался, что если бы не стал писателем, то хотел бы стать председателем колхоза. Вспомним как по-председательски Исаев реагирует, когда видит как во время уборочной перевозимое в грузовиках зерно «течёт и под колёсами хрустит»:

О, если б можно было, если б можно –

Да пусть меня милиция простит –

Я б ту дорогу накрутил, как вожжи,

И, вознеся молитву небесам,

По тем чубам, по лицам тем, по рожам,

По их пустым, беспамятным глазам –

Вот так и так!

– Да где же ваша совесть?

Егор Исаев и на сегодняшнее село, на сегодняшний день крестьянства смотрит как председатель колхоза:

Цвели хлеба, вот здесь цвели и вон там,

Теперь и здесь и там цветёт бурьян.

Давно ушла частушка с горизонта

И за собою увела баян...

Ещё в недавнем прошлом в понятном для поэта мире летали «утки и два гуся», в лугах коровы «как кучевые облака» несли бидоны молока... Так было.

И вдруг, как чей-то выстрел

Из- за угла, врубили в них транзистор.

Врубили с ходу - рвано и хрипато.

И началась реакция распада.

И нынче «в лугах, ни » Звёздочки», ни «Зорьки», //Одна коза до самой до Рязани», «село в разоре, детство в беспризоре» и «который год скворечники пусты»... На «перекрёстке двух систем» воцаряется хаос и мерзость запустения. И как тут не пожалеть, что из нашей жизни ушли ориентиры, что ушла идея.

Ушла в дожди, в осенние рябины

Своих знамён, из уст ушла в уста

Всё в ту же даль – туда к неистребимым

И неподкупным истинам Христа.

«С верхушки неба сорванный скворечник» – вот символ «злой цивилизации» для Исаева, знак беды. Поэт не называет тех «кто это сотворил», но не устаёт повторять: «Сначала корни, а потом вершина», не устаёт ходатайствовать по крестьянским делам в прямом и переносном смысле.

Егор Александрович не упускал ни одной возможности помочь своим землякам. И, кстати, продолжает помогать решать их проблемы. Как известно, в период 1984-1989 годов Исаев избирался депутатом Верховного Совета СССР. С помощью депутатского мандата ему удалось инициировать строительство в родном Коршево для молодых семей целой улицы коттеджей. В этих домах уже родилось и выросло на радость Исаеву целое поколение коршевцев.

А ещё воистину великое дело Егор Исаев совершил, ускорив газификацию Бобровского района. Это сегодня главный монополист страны Газпром со скрипом, уступая политическому давлению, но вынужден участвовать в социальных программах обеспечения голубым топливом и внутреннего потребителя. А были времена, когда газовые магистрали по центральной России прокладывали со специальным указанием: «Газопроводы-отводы не строить». И надо было проявить невероятную настойчивость, обоснование защитить на самом верху, в правительстве и Газпроме, чтобы только разрешили врезать штуцер в газопровод высокого давления. То есть, больших усилий стоило обеспечение самой возможности получения газа в российской провинции. А уж повернуть газовую реку... Легче Гераклу было повернуть русло реки. На просьбы ходоков в Газпроме отвечали: «У нас есть целые области в которых газа нет, а вы тут со своим заштатным городишком пришли...»

Ко всесильному руководителю Министерства газовой и нефтяной промышленности СССР Виктору Черномырдину они пошли втроём: руководитель Воронежоблгаза Борис Алпатов, первый секретарь Бобровского райкома партии Иван Дорохов и примкнувший к ним поэт Егор Исаев. Сначала, как водится, был разговор специалистов. Просьба разрешить строительство газопровода-отвода на Бобров встретила у Черномырдина дежурные отговорки: в плане нет, лимитов нет, проект не готов. И когда разговор зашёл в тупик своё слово сказал Егор Исаев. Пафос его речи был следующий. Почему наш газ, через наши реки, по нашим чернозёмам, мимо наших сёл и деревень идёт за границу. Почему побеждённые пользуются им гораздо раньше победителей? Какие ещё нужны ходатайства, какие слова и просьбы нужны для того, чтобы газ наконец пришёл в русскую избу. Он, поэт и лауреат, Герой труда и крестьянский сын от имени русских мужиков и баб готов на коленях просить министра как о великой милости - пустить газ в российское село. Черномырдин и сам немало порадевший для блага родного Оребуржья сдался. Как вспоминает Борис Алпатов именно слова Егора Исаева стали решающими в деле прокладки газпровода-отвода на Бобров. В итоге Бобровский район стал одним из первых в Воронежской области куда пришёл газ.

Эти свои заслуги перед земляками Егор Александрович ценит ничуть не меньше чем всё написанное им. В его понимании человек и словом и делом должен служить людям. Ведь, как признался он на одной из встреч и своим поэтическим талантом он обязан не только Богу и природе, но и своим землякам. И прежде всего девчатам, бойким на язык частушечницам. С малых лет Егор был погружён в языковую стихию народного устного слова, впитывая меткую народную пословицу и поговорку. И, конечно, его всегда восхищало умение деревенских девчат импровизировать в рифму под гармошку с искромётным юмором и задором. И по сию пору воронежская матаня славится на всю Россию!

Ах! с какой восторженной ностальгией Егор Исаев воспел в поэме «Даль памяти» дни своей ранней юности. Среди этих полей он бродил сам не свой, когда настигло его первое чувство к неприступной деревенской крале, здесь под звёздным небом он «застрадал, выстрадываясь в парня».

Уж так страдал, уж вот как

Выстрадывал во бархатах ночей,

Что просыпались за полночь молодки

И к муженькам ласкались горячей.

Страдал навзрыд от нежности великой:

Авось услышит, сжалится авось.

Уж не с того ль в обнимку с повиликой

На горизонте вздрагивал овёс?

Уж не с того ли ягодкой багровой

Неслась к тебе поклонная звезда?

Здесь в Коршево он прошёл испытание на покосе и стал мужиком. Сколько счастья обещал завтрашний день! Но всё перечеркнула война.

И рожью, рожью, рожью

Ушёл мужик за синий край полей.

И лошади ушли,что помоложе,

И трактора ушли, что поновей.

Ушли ушли.

Вся тяжесть колхозного труда свалилась на плечи женщин и подростков. Осенью 1943 года Егор Исаев был призван в армию. Сначала служил в войсках НКВД в охране объектов, затем на Кавказе охранял границу с Турцией. На фронт попал сразу после освобождения Варшавы. Участвовал в боях под Котбусом, а затем освобождал Прагу в составе 13-й гвардейской дивизии. Дальше – служба в составе Центральной группы войск: Чехословакия, Австрия, Венгрия. Демобилизовался младший сержант Исаев только через пять лет после победы.

Первые свои стихи и заметки Егор Исаев опубликовал в дивизионке «На разгром врага». После чего приказом Политуправления переведён в газету 1-го Украинского фронта «За честь Родины». За редкий дар сочувствия, лёгкий характер, способность искренне радоваться успеху другого судьба вознаградила Егора Александровича дружбой со многими известными литераторами. Ещё в Вене Михаил Алексеев читал ему первые главы своего романа «Солдаты». Там же во время службы Исаев познакомился с Семёном Борзуновым. А поступать в Литературный институт приехал с письмами от Евгения Долматовского и Николая Грибачёва. И так случилось, что в Москве на Тверском бульваре, 25 встретил Юрия Бондарева. Именно автор «Горячего снега» и письма от мэтров советской поэзии помогли опоздавшему к началу приёмных испытаний Егору Исаеву поступить в институт.

Окончил его Егор Исаев с отличием в 1955 году. В том же году году в «Воениздате» вышла первая книга его стихов «Волны над Дунаем». Затем Егор Исаев был направлен на работу в издательство «Советский писатель», где и началось его восхождение ко всесоюзной известности.

Но прежде вернёмся к его армейским годам. Сразу же после войны Исаев попал на огромное немецкое стрельбище. Именно здесь совершалась репетиция будущего смертоубийства, после этого полигона вчерашние пацаны становились солдатской серой массой. А ныне здесь как муравьи, копошились люди, добывая отлитый в пулях свинец, который был и тогда и сейчас в большой цене. Так родился замысел будущей поэмы «Суд памяти». Правда, Константин Паустовский, с которым Егор Исаев поделился впечатлением от увиденного, сказал что в его замысле скрывается «главный философский ключ от войны» и советовал ему написать об этом прозой.
А Исаев все-таки написал поэму. Одну из лучших в русской литературе ХХ века. В ней бывший фронтовик не только философски осмыслил причины мирового кровопролития, не только освободился от военных впечатлений и мыслей, которые просились на бумагу. Здесь ещё затронута и редкая для нашей литературы тема - психология побеждённых. Больше пяти лет Исаев наблюдал за жизнью послевоенной Европы. Совсем недавно в интервью «Литературной газете» Исаев признался что первое, что запало ему в душу из поэзии Александра Блока были строчки: «Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы…» Потому что, проходя после войны службу в Вене, он солдат-победитель в линялой, застиранной гимнастёрке, в кирзовых, растоптанных сапогах, нет-нет да и ловил на себе косые взгляды скрытого высокомерия тех самых «слишком европейцев», от дикого нутра которых в недалёком прошлом и пошёл фашизм. «Побеждённые, – говорит Исаев-, на виду заискивающие, они тем не менее в тёмных закоулках своего отравленного расизмом мозга числили нас, как и прежде, в азиатах. То есть в низшем, на их взгляд, разряде. Наше простодушие как признак наивысшего предрасположения к общению, к миру, к добру они по душевному невежеству своему, по нестерпимому индивидуализму относили не к достоинствам, а к недостаткам культуры, к слабости характера». И всё-таки, вспомним, в поэме «Суд памяти», обращаясь к не раскаявшемуся главному герою автор говорит с достоинством и великодушием победителя:

Я Курту руку подаю,

Я Гансу руку подаю.

Тебе же, Хорст, помедлю...

Тому, кто ещё не понял истинных причин войны даётся время и шанс. Но услышан ли очередной призыв «варварской лиры» на «братский пир»? На фоне сегодняшних разговоров, о Европе от Атлантики до Урала эти мысли не теряют актуальности. Пауза перед нашим братским рукопожатием с Европой, уже спустя десятилетия и после окончания холодной войны, затянулась.

Удивителен, конечно, ещё и тот факт, что наглядевшись на европейскую жизнь, сделав кое-какие выводы, Егор Исаев ничуть не перестал быть почвенником и патриотом своей страны. Другому, и таких примеров много, достаточно было одной командировки на Запад, чтобы если не удариться в диссидентство, то до конца дней оставаться ушибленным «европейской цивилизацией». До конца дней держать фигу в кармане и иронизировать на счёт всего отечественного по поводу и без повода.

У Егора Исаева об отношении ко всему заграничному есть удивительное стихотворение. На первый взгляд оно касается темы, которую не обошли многие историки и писатели, писавшие о войне. О взаимоотношении русских солдат с немецкими женщинами. Об этом собственно знаменитый роман Юрия Бондарева «Берег». У Исаева об этом короткое стихотворение «Заграничная любовь». Но сколько в нём внутреннего драматизма:

Осталось несколько минут.

Как должен быть свисток.

Нас километры растолкнут

На запад и восток.

Фонарь в рубиновой крови

Мерцает позади.

Осколком взорванной любви

Застряла боль в груди....

Кажется ещё немного и автор расплачется вместе с читателем, и будут они на пару размазывать слёзы, проклиная обстоятельства и тех кто разлучил влюблённых. Но Егор Исаев из этого положения выходит в высшей степени благородно и мужественно:

Есть боль которая болит,

Но не ломает нас.

Так, допустив минутную слабость, вспоминает о долге солдат, вспоминает о чём-то высшем, что руководит им, и поправляет фуражку, застёгивает на все пуговицы шинель. Чтобы жить дальше и выполнять свои обязанности.

Открытый всем ветрам, побывавший во многих странах мира, друживший со многими представителями национальных литератур, Исаев не поддался никакому чужому влиянию. У него, кажется, происходил обратных процесс. Чем шире становился его горизонт, чем выше он поднимался по общественной лестнице (а он был секретарем правлений СП РСФСР (с 1985 года) и СП СССР (1981-1991 г.г.), председателем Совета по поэзии СП СССР (с 1987 года), председателем правления Всероссийского общества книголюбов), тем крепче в нём становилась любовь к родному краю, родному дому. В самые счастливые минуты мысли о нём не покидают. О нём плачет душа поэта.

О ком она? О чём? А всё о том,

Что там, в ночи, стоит мой старый дом.

Стоит один - ни звука, ни огня.

Лишь тишина за дверью ждёт меня.

Так кричит птица над опустевшим гнездом. В Исаеве живёт удивительное чувство рода, неистребимый крестьянский дух. Когда читаешь Исаева приходишь к выводу, что душа его так и не покинула родные пределы, не оторвалась от берегов родного Битюга. У Егора Исаева есть маленький шедевр, где его поэтическое чувство земли поднимается до чистоты и наивности создателей земледельческих мифов и древнерусских былин. Называется стихотворение «Полюбовный разговор»:

Стеснённо глазу в темноте,

Зато просторно уху.

О чём, скажи, на борозде

Земля шептала плугу?

А чтоб не очень-то вздыхал

И не робел, как дурень,

А дело б знал своё - пахал,

Пахал, а не халтурил.

С того и ластилась к нему:

Своя, мол, не чужая.

И всё сводила к одному –

К большому урожаю.

Эта маленькая история на вечную тему стоит иных томов и так и просится в хрестоматии. Как и многое из того, что написал Егор Исаев. В его поэзии счастливо и удачно сочетается лёгкость, афористичность и глубокая мысль. В его поэмах нет литературщины, а есть реальные люди, которые любят и ненавидят, страдают и радуются. Там светит солнце и гуляют пропахшие чабрецом степные ветры. При этом, в поэме «Суд памяти» Егор Исаев показывает события с кинематографической скоростью с космического расстояния. А в поэме «Даль памяти» автор выступает как философ, размышляющий о судьбе народа и государства, о правде жизни, о красоте её, о тайне рождения, жизни и смерти. Поэма “Даль памяти” - поэтическая энциклопедия довоенной русской деревни и памятник конкретному воронежскому селу Коршево. И все последующие большие вещи поэта так или иначе связаны с ним, пропитаны памятью о довоенной юности в родном селе. На всю жизнь он запомнил как мимо села в 42-м шла на фронт танковая колонна, шло наше родное железо, которое сошлось в смертельной схватке с железом всей Европы. Запомнил он и величественную картину военной поры, как измученные женщины везли на себе мешки с хлебом на станцию в Бобров. Отсюда из Коршево поднимаются облака памяти Егора Исаева. Потому что: «Мы в городе живём, а в нас живёт деревня...» Память - ключевое слово, ключевое понятие в творчестве Исаева. Погружаясь в его поэзию, читатель не замечает то, как написано то или иное произведение. С ним происходит удивительная вещь. Создаётся единое с автором поле памяти, в глубинах сознания читателя оживают образы прошлого. Он, как и автор, переполняется тем же волнением, той же памятью о лучших минутах своей жизни, размышлением о жизни и смерти, любовью и печалью:

Ко мне приходит облако.

То радостью моей осветлено,

То, что скрывать, омрачено печалью,

Оно придёт –

И даль сомкнётся с далью

И памятью уйдёт в мои глаза,

Как степь, как поле –

Просекой в леса,

Как горы - в небо, речка - за излуку,

Как за год - год...

Но поэзия Егора Исаева не только богата тонким лиризмом, глубокой мыслью. Она полна и актуальной сатиры, доброго юмора, публицистического отклика на происходящее в стране. Настоящая поэзия это ещё и социология. Кто не узнает в «Передовитом» Исаева и ныне часто встречающегося общественного деятеля. Это особый социальный тип:

Извивчивый при смене разных вех,

Он там и тут, он в той и этой свите.

Со всех сторон он всесторонней всех

И всех передовых передовитей.

А вот как-бы ёрничая, в частушечной манере поэт говорит о таких вещах, которые знает про себя каждый русский. Но очень редко говорит вслух. Стихотворение называется «Перечитывая «Тёркина».

Так скажу вам, судари,

Сердцем с-под руки:

Мы ребята с придурью,

Но не дураки.

Для добра открытые,

На поклон - поклоном,

Но... спросите Гитлера

В каком-то смысле ранний Исаев-солдат - это Тёркин, пишущий стихи. Влияние же самого поэта Твардовского на творчество Исаева не так однозначно.

Кстати, в заметке «Востребованное слово», где Егор Исаев вначале даёт определение: «Поэзия - это как вид особой энергии, как электричество, которое содержится во всём и везде», он высказывает своё мнение о Тёркине. Исаев утверждает, что «Василий Тёркин» не столько сочинён, сколько востребован», «востребован солдатами из таких же как они солдат». А Твардовский, «даже сам того до конца не осознавая» пропустил через сердце и вылил на бумагу «этот удивительный ток востребованности». Эти мысли многое объясняют и в поэзии самого Егора Исаева.

К слову, как литературный критик Исаев почти неизвестен современному читателю. И настоящее издание такую возможность ему предоставляет. В третьей книги помещены статьи Егора Исаева, посвящённые Пушкину, Лермонтову, Некрасову, Есенину, Блоку. При этом Исаев совершенно органично обозначает в Михайловском «поле Пушкина - поле наших великих глаголов». И на берегу родного Битюга со знакомым трактористом, с таким же как он заядлым рыбаком-удильщиком увлекательно обсуждает бессмертные строки своего земляка Ивана Никитина: «По зеркальной воде, по кудрям лозняка //от зари алый свет расстилается». Очень интересно читать размышления Исаева после зарубежных поездок. О том, чем же близки между собой «старая Англия и матушка Россия». И почему в вечном городе Риме ему стало грустно. Нельзя без волнения читать статьи посвящённые друзьям поэта Александру Прокофьеву, Михаилу Алексееву, Юрию Бондареву. Исаев умеет дружить, умеет видеть в любом человеке прежде всего хорошее, умеет обрадоваться чужому успеху как своему.

Мало кто знает что Егор Исаев на посту заведующего редакцией русской советской поэзии издательства "Советский писатель" сыграл если не главную, то решающую роль в литературной судьбе двух таких разных поэтов России - Николая Рубцова и Евгения Рейна. В начале 1964 года именно Исаеву из далёкого Никольского никому неизвестный Рубцов прислал рукопись первой своей книги. Причём прислал с такой припиской: «У меня в этой местности не было не только возможности отпечатать рукопись, как это положено - на машинке, но так получилось - даже не было возможности собрать рукопись поскорее». В июне 64-го, отзыв на рукопись Рубцова написал руководитель литинститутского семинара, в котором занимался тогда Рубцов Николай Сидоренко. В отзыве Сидоренко была, между прочим, и такая замечательная фраза: «Перед нами - рукопись первой книги поэта, и рукопись выдающаяся. Обидно будет и неверно, коли она залежится в редакционном шкафу...» Отзыв о рукописи Рубцова «Звезда полей» написал и рецензент издательства В. И. Мильков. А потом начался сезон отпусков, и рукопись действительно могла остаться в редакционном шкафу. О Рубцове, похоже, забыли.
Но спас положение Егор Исаев. Сохранилась записка которую он написал редактору издательства Владимиру Семакину: : «Володя! Срочно прочитай рукопись Рубцова (за день-два), определи состав. Надо с ним заключить авансовый (25 процентов) договор. Борис Ваныч поддержит, я уже договорился. Будь добр, не затягивай - Рубцов хороший поэт, нашенский-деревенский, и он сейчас бедствует. Держи связь с Рубцовым через Анатолия Передреева. Егор. 30 марта 65». Вышедшая к лету 1967 года книга «Звезда полей», стала звездным часом Николая Рубцова. «Эпопею издания сборника стихов Рубцова я знал хорошо, - вспоминал однокурсник Анатолий Чечетин. - Заходили с ним в издательство, когда еще только созревал договор, и на других этапах. Уже тогда я понимал, какое важное дело совершает Егор Исаев, отстаивая, проводя и «пробивая» почти в целости-сохранности эту подлинно поэтическую книжечку стихов, явившуюся к нам словно из другой галактики». После неё Николай Рубцов защитил диплом в Литературном институте и 19 апреля был принят в Союз писателей. А в 1970 году в том же «Советском писателе» вышла уже четвертая книга Николая Рубцова «Сосен шум», изданная благодаря опять же хлопотам Егора Исаева.

А вот рукопись Евгения Рейна пролежала без движения 16 лет! После скандала с альманахом «Метрополь», автором и составителем которого был Рейн, первую книгу его стихов сняли с редподготовки. К этому времени Евгений Рейн был известен исключительно как киносценарист. Неудачи с первой книжкой подталкивала его к мысли уехать из страны, вслед за своим другом Бродским. Но вот в 1982-м году в помещении правления Союза писателей на Поварской он встретил Егора Исаева. «И то, – вспоминает Евгений Рейн, – что 16 лет мы не могли сделать, за 2 минуты решили. И через год книжка вышла. Мне было сорок девять лет». В другом месте Рейн пишет об этом так: «Как ни странно, окончательно выпуску книги помог Егор Исаев (я об этом уже не раз рассказывал) - он приказал ее издать. Договор, аванс - и книга вышла в красивом оформлении Валерия Локшина». К стати сказать, издательство «Советский писатель», учреждённое Союзом писателей СССР в 1934 году, было ведущим писательским издательством страны, выпускавшим до 500 названий книг в год общим тиражом свыше 30 миллионов экземпляров, 40 процентов которых составляли переводные издания, в основном с языков народов СССР.

Удивление Евгения Рейна, в общем понятно. К сожалению, обратных примеров, когда бы «западник» помог с тем же бескорыстием «почвеннику», увы нет. В плане же эстетических идеалов трудно даже придумать двух таких разных поэтов как Исаев и Рейн. У "элегического урбаниста" (по определению Бродского), петербуржца Евгения Рейна мало общего с «деревенщиком» и почвенником Егором Исаевым. Место обитания поэзии Рейна, его пейзажный ряд это Литейный проспект, Артиллерийский музей за Петропавловской крепостью "залив с Кронштадтом на боку, / с маневрами флотов неслышных", с пальмами, с балюстрадами с входящим в бухту пассажирским теплоходом...

А место действия поэзии Егора Исаева вся Россия в её движении и многообразии. Возможно, отсюда широта в поступке и понимании другого. Россия Исаева гораздо шире Невского проспекта. В Исаеве живёт удивительное чувство большой Родины и удивительная любовь к малой. В слове Исаева явлен и «Урал в кольчуге - русский богатырь» и «сама Сибирь, до океана - океан таёжный». Но наиболее органична поэзии Егора Исаева бесконечная степь и русское поле. Как органично этим просторам творчество великих предшественников и земляков Егора Исаева Алексея Кольцова и Ивана Никитина. Без малой родины не бывает большой. Родина – это почва, в которой зреют наши мысли, чувства, познавая ее, мы вырабатываем способ, каким только и можно сохранить себя. А поэзия Егора Исаева не только по его же определению «вторая действительность в слове», но и мост между сиюминутной реальностью и предстоящей вечностью. Вот как гениально у Егора Исаева отозвалась народная песня «Степь, да степь кругом»:

Какое нестихающее эхо,
Какая неисплаканная боль!..
Не обойти пешком и не объехать,
Лишь в память взять и увезти с собой.
Все степь да степь... сухой наждак мороза,
Снегов бескрайних белая тоска...
А я пою, а я ищу сквозь слезы
В глухой степи могилу ямщика.

И таким же эхом, бесконечной свободой и растворённостью в природе и истории, она отзывается у каждого, кто прочитает эти строки. Мы уверены, что эти стихи про нас, что они выражают наши чувства лучше, чем мы сами могли бы это сделать. И всё это и есть главный признак подлинно русской национальной поэзии. В стихах Егора Исаева читатель чувствует именно тот самый «русский дух» узнаваемый нами на генетическом уровне, находит какие-то очень дорогие ему черты русского характера, какие-то важные слова о нас самих, о русской истории. И у самого поэта есть ощущение судьбы, не случайности своего места на земле. Он чувствует, что его стихи рождаются не просто так, что «чья-то воля», некая высшая сила диктует ему.

Об этом говорит Исаев в поэме «Мои осенние поля». Именно она, «чья-то воля» пишет поэт:

Из одного в другое поле

Ведёт меня. Зачем? Куда?

Какая странная звезда

Сокрыта там, в седом тумане?

Хоть не видать её, а манит,

Как донный вздох из камыша...

А в небольшом стихотворении Егор Исаев прямо признаётся, обращаясь к читателям:

Не по своей лишь только воле
Я к вам - от памяти, от боли,
От вдовьих слез и материнских,
От молчаливых обелисков,
От куполов у небосклона...

И это действительно так. Поэзия Егора Исаева входит в наше сознание как память о самом дорогом, что в нас есть, в ней наша общая тревога сливается в общую надежду, а неисчерпаемая «печаль полей» восходит к любви ко всему живому.

Наш современник и собеседник, поэт и публицист, солдат и гражданин, крестьянин и философ, государственный и общественный деятель, Егор Исаев близок и понятен каждому кто любит Россию, кто вместе с ним печалуется о её настоящем, восхищается её подвигами, гордится её прошлым и тревожно всматривается в будущее. Его творчество - это как молитва о России, как свидание с Родиной, с полем нашей юности и речкой нашего детства... Однажды прочитанное у Исаева становится частью нас самих. Вот почему о творчестве Егора Исаева можно сказать словами его же односельчанина. Глядя на пойму реки Битюг, на знаменитый пейзаж у села Коршево он мудро изрёк: «Запомнить всё может и не запомнишь, но и разлюбить это всё никогда не разлюбишь».

Святослав Иванов


Областное государственное специальное (коррекционное) образовательное казённое учреждение для обучающихся, воспитанников с ограниченными возможностями здоровья г. Усть-Илимска,

Специальная (коррекционная) общеобразовательная школа VIII вида ОГСКОУ СКОШ г. Усть-Илимска

Конспект открытого урока по чтению в 9 классе

Тема: Н.А. Некрасов «Саша»

учитель русского языка и чтения

Шмарловская С.Г.

Тема: Н.А.Некрасов «Саша» (отрывок)

Цели:
1.Продолжить знакомство с произведением Н.А. Некрасова "Саша», совершенствовать навык осознанного, выразительного чтения.

2. Коррегировать слуховое и зрительное восприятие, внимание учащихся.
3.Формировать нравственные качества, прививать любовь и бережное отношение к природе, животным.
Оборудование: компьютер, проектор, экран, учебник.

Ход урока:

I Организационный момент.

Эмоциональная установка (СЛАЙД 1) Я смогу выполнить все задания! У меня всё получится!

Желаю успехов себе и друзьям!

II . Подготовка к первичному восприятию.

1.Актуализация знаний.

Учащимся показывается портрет писателя ( СЛАЙД 2 ).

Что вы можете рассказать о человеке, изображенном на портрете?

Где провел свое детство писатель?

Любил ли он природу?

(Н.А. Некрасов провел свое детство в деревне, около реки Волги. Будучи мальчишкой, он убегал в деревню, где у него было много друзей. Он купался с ребятами в речке, собирал с ними грибы, ягоды. Мальчик был рад проводить дни с утра до вечера под открытым небом, в лесах, полях.
Любовь к лесам, полям своей Родины, к ее снегам и морозам, к ее "зеленому шуму" зародилась у него еще в детские годы.)
- Посмотрите, ребята, как хороша русская природа! (СЛАЙДЫ 3, 4 ) Она украшает нашу жизнь. Сколько радости она нам доставляет! С каким удовольствием мы слушаем пение птиц, журчание ручейка, таинственный шепот леса! С каким наслаждением любуемся раздольем полей, зеркальной гладью рек! Очень любил Н.А. Некрасов родную природу и ей посвящал свои стихи. В них он воспевал ее красоту, величие, богатство.
- Ребята, скажите, богатства природы вечны? Мы можем ими пользоваться бесконечно долго?
- Да, люди должны беречь природные богатства Родины, правильно их использовать, заботится, чтобы природа не истощалась и еще долго-долго служила людям и украшала жизнь.

Ребята, сегодня мы продолжаем знакомиться с творчеством известного писателя, с произведением, где отражается тема природы. С поэмой «Саша». ( СЛАЙД 5 ).

Беседа о прочтенной на прошлом уроке первой части поэмы «Саша».

Кто такая Саша? Как она относится к природе? Любимое занятие девушки?

(В семье помещиков растет дочь Саша. Родители ее славные старички, постарались в детстве дать дочери все, что позволяли их небогатые средства. По утрам девушка любуется дружной работой поселян, ей нравится бегать среди полей, собирать цветы и петь простые песни. Зимой Саша слушает нянины сказки или, полная счастья, летит с горы на санках.)

Саша счастлива в гармонии с природой, казалось ничего не может омрачить ее состояния. Но оказывается, есть событие, которое заставляет девушку печалиться.

III Первоначальное восприятие

Сейчас, ребята, вы прослушаете отрывок из II части поэмы «Саша». Слушая, постарайтесь найти ответ на следующий вопрос: Что заставило Сашу грустить? ( СЛАЙД 6 ).

Прослушивание текста.Включается аудиозапись.(Саше случалось знавать и печали…)

Беседа . Ответы учащихся на поставленный ранее вопрос. О чем этот отрывок из поэмы? Каким настроением проникнут? Почему?

IV Анализ стихотворения

1.Повторное чтение текста учащимися (по цепочке).

2.Словарная работа ( СЛАЙДЫ 7-13 ).

Спорился, спориться – удаваться, идти успешно.

Осинник – осиновый лес.

Березняк – березовый лес

Дубняк – дубовый лес

Аркан – длинная веревка с затягивающейся петлей на конце для ловли животных.

Роковой – предопределенный судьбой, имеющий тяжелые последствия.

Поверженный лес – поваленный лес

Глыба – что – либо больших размеров, неопределенной формы.

2. Работа над средствами языковой выразительности . Поисковое чтение. ( СЛАЙД 14 ).

Ребята, я предлагаю сейчас поработать в паре и ответить на следующие вопросы (найти ответы в тексте и зачитать отрывки). Вопросы представлены на слайдах и розданы каждой паре учащихся.

1.Найдите описание леса до вырубки. Каким видела его Саша? Зачитайте. ( СЛАЙД 15 ).

2.Что происходило с насекомыми и животными, когда лес начали вырубать? Зачитайте. Чем грозила им эта работа?

3.Найдите описание процесса вырубки леса, страдания деревьев. Зачитайте. ( СЛАЙД 16 ).Слова какой части речи встречаются чаще? (глаголы). Почему? (передают действие, движение) Лес зазвенел, застонал, затрещал… Вы ощутили страдания деревьев? ( СЛАЙД 17 ). Как автор усиливает впечатление от описания гибели деревьев. С треском ломали сухой березняк, Корчили с корнем упорный дубняк . Стоном стонали верхушки осин… Из перерубленной старой березы градом лилися прощальные слезы..

4.Найдите описание леса после вырубки. Зачитайте. ( СЛАЙД 18 ).С кем автор сравнивает погибшие деревья? (с трупами бойцов, с ранеными. Трупы деревьев недвижно лежали… Так, после битвы, во мраке ночном раненый стонет , зовет проклинает. Ветер над полем кровавым летает. Волосы мертвых бойцов шевелит! || шелест листьев. (слайды: лес до вырубки и после, для сравнения)

- Объясните состояние Саши. Почему она плакала, когда вырубали лес, а потом целый месяц не могла прийти на место гибели деревьев?

Физминутка

Релаксация под звуки леса. Включается запись.

V Упражнение в выразительном чтении.

Ребята, сейчас мы с вами поработаем над выразительным прочтением отрывка.

- Вспомним правила чтения поэтического произведения: ( СЛАЙД 19 ).

1. Выразительно; 2. Без ошибок; 3. Соблюдение пауз. (Памятка).

Найдите в стихотворении рифмы. (Рифма - концов стихов). Подчеркни аккуратно их карандашом.

Каждому учащемуся раздаются отрывки с текстом (индивидуальная работа)

На доске с учителем: Самостоятельно:

Саше случалось знавать и печали: //
Плакала Саша,/ как лес
вырубали , /

Ей и теперь его жалко до слез .///
Сколько тут было кудрявых
берез !///

Там из-за старой, /нахмуренной ели
Красные грозды калины
глядели ,/

Там поднимался дубок молодой .///

Кончились поздно труды роковые .//
Вышли на небо светила
ночные ,/

И над поверженным лесом луна
Остановилась, /кругла и
ясна ,-//

Трупы деревьев недвижно лежали ;//
Сучья ломались,/ скрипели,/
трещали ,/

Жалобно листья шумели кругом .///
Так, /после битвы,/ во мраке
ночном

Раненый стонет/, зовет,/ проклинает .///

Выразительное чтение отрывков текста учащимися. ( СЛАЙД 19 ).

О какой экологической проблеме идет речь в этом произведении? Актуальна ли для нашего города эта проблема?

Посмотрите, как в настоящее время идет заготовка древесины. Если раньше лес вырубался по мере надобности при помощи топора, которым не уничтожить лесные массивы, то сейчас после работы лесорубов остаются ужасные картины. Людям казалось, что у нас лесов много и их все невозможно вырубить. Теперь стало ясно, что леса в опасности.

Для чего необходим лес? ( СЛАЙД 21 ).

(Лес- легкие нашей планеты,(слайд) необходим для очистки леса, это дом для животных и птиц)

Как вы относитесь к уничтожению лесов?

Расскажите, что вы знаете о международной экологической организации «Гринпис»?

(пер. с англ. «зеленый мир»? Ее филиалы находятся и в России.) Если вы принимаете участие в защите природы – сажаете деревья, бережете лес от пожаров, напишите письмо в эту организацию, расскажите о том, что вы делаете. Адрес: 125124, Москва, Башиловка Нов. ул., д. 6. Или нарисуйте плакаты, листовки, направленные на защиту леса. Это будет вашим домашним заданием.

VI Итог урока ( СЛАЙД 22 ).

- К чему призывает Н.А.Некрасов в отрывке из поэмы «Саша»?

Каким лесом вы хотели бы любоваться? ( СЛАЙД 22 ) Почему? Что необходимо делать, чтобы лес продолжал радовать нас своей красотой?

Выставление оценок.