Лев толстой и софья андреевна. Лев николаевич толстой

Об этой паре до сих пор идут споры, - ни о ком не ходило столько сплетен и не рождалось столько домыслов, как о них двоих. История семейной жизни Толстых - это конфликт между реальным и возвышенным, между бытом и мечтой, и неизбежно следующей за этим душевной пропастью. Но кто в данном конфликте прав - вопрос без ответа. У каждого из супругов была своя правда...

Граф

Лев Николаевич Толстой родился 28 августа 1828 года в Ясной Поляне. Граф происходил из нескольких древних родов, в его генеалогию вплелись ветви Трубецких и Голицыных, Волконских и Одоевских. Отец Льва Николаевича женился на пересидевшей в девках наследнице огромного состояния Марии Волконской не по любви, но отношения в семье сложились нежные и трогательные.

Мать маленького Левы умерла от горячки, когда ему было полтора года. Осиротевших детей воспитывали тетушки, которые рассказывали мальчику о том, каким ангелом была его покойная матушка - и умна, и образованна, и деликатна с прислугой, и о детях заботилась, - и как счастлив с ней был батюшка. Хотя это и была добрая сказка, но именно тогда в воображении будущего писателя сложился идеальный образ той, с которой он хотел бы связать свою жизнь.

Поиски идеала обернулись для юноши тяжким бременем, которое со временем превратилось в пагубное, почти маниакальное влечение к женскому полу. Первой ступенью к раскрытию этой новой стороны жизни для Толстого было посещение публичного дома, куда привели его братья. Вскоре в своем дневнике он напишет: "Я совершил этот акт, а потом стоял у кровати этой женщины и плакал!"

В 14 лет Лев испытал чувство, как он считал, похожее на любовь, соблазнив юную горничную. Эту картину, уже будучи писателем, Толстой воспроизведет в "Воскресении", подробно раскрывая сцену обольщения Катюши.

Вся жизнь молодого Толстого проходила в выработке строгих правил поведения, в стихийном уклонении от них и упорной борьбе с личными недостатками. Только один порок он не может преодолеть - сладострастие. Возможно, поклонники творчества великого писателя не узнали бы о многочисленных его пристрастиях к женскому полу - Колошиной, Молоствовой, Оболенской, Арсеньевой, Тютчевой, Свербеевой, Щербатовой, Чичериной, Олсуфьевой, Ребиндер, сестер Львовых. Но он настойчиво заносил в дневник подробности своих любовных побед.

В Ясную Поляну Толстой вернулся полный чувственных порывов. “Это уже не темперамент, а привычка разврата ”, - записал он по приезде. “Похоть ужасная, доходящая до физической болезни. Шлялся по саду со смутной, сладострастной надеждой поймать кого-то в кусту. Ничто мне так не мешает работать ."

Желание или любовь

Сонечка Берс родилась в семье доктора, действительного статского советника. Она получила хорошее образование, была умна, проста в общении, обладала сильным характером.

В августе 1862 года семья Берс поехала навестить деда в его имение Ивицы и по дороге остановилась в Ясной Поляне. И вот тогда 34-летний граф Толстой, помнивший Соню еще ребенком, вдруг увидел прелестную 18-летнюю девушку, которая взволновала его. Был пикник на лужайке, где Софья пела и танцевала, осыпая все вокруг искрами молодости и счастья. А потом были беседы в сумерках, когда Соня робела перед Львом Николаевичем, но ему удалось ее разговорить, и он с восторгом ее слушал, а на прощание сказал: “Какая вы ясная!”

Вскоре Берсы уехали из Ивиц, но теперь Толстой ни дня не мог прожить без девушки, которая покорила его сердце. Он страдал и мучился из-за разницы в возрасте и думал, что это оглушительное счастье ему недоступно: "Каждый день я думаю, что нельзя больше страдать и вместе быть счастливым, и каждый день я становлюсь безумнее. " Кроме того, он терзался вопросом: что это - желание или любовь? Этот сложный период попытки разобраться в себе найдет отражение в "Войне и мире".

Более сопротивляться своим чувствам он не мог и отправился в Москву, где сделал Софье предложение. Девушка с радостью согласилась.Теперь Толстой был абсолютно счастлив: “Никогда так радостно, ясно и спокойно не представлялось мне мое будущее с женой.” Но оставалось еще одно: прежде чем венчаться, он хотел, чтобы у них не былоь никаких секретов друг от друга.

У Сони от мужа не было никаких тайн, - она была чиста, как ангел. Зато у Льва Николаевича их было предостаточно. И тут он совершил роковую ошибку, предопределившую ход дальнейших семейных отношений. Толстой дал невесте прочесть дневники, в которых описывал все свои похождения, страсти и увлечения. Для девушки эти откровения стали настоящим шоком.

Только мать смогла убедить Соню не отказываться от брака, постаралась объяснить ей, что у всех мужчин в возрасте Льва Николаевича есть прошлое, просто, они его благоразумно скрывают от своих невест. Соня решила, что любит Льва Николаевича достаточно сильно, чтобы простить ему все, и, в том числе, дворовую крестьянку Аксинью, которая на тот момент ждала от графа ребенка.

Семейные будни

Супружеская жизнь в Ясной Поляне началась далеко не безоблачно: Софье сложно было преодолеть брезгливость, которую она испытывала к мужу, вспоминая его дневники. Однако же она родила Льву Николаевичу 13 детей, пятеро из которых умерли в младенчестве. Кроме того, она на протяжении многих лет оставалась верной помощницей Толстому во всех его делах: переписчицей рукописей, переводчиком, секретарем, издателем его произведений.

Софья Андреевна много лет была лишена прелестей московской жизни, к которой привыкла с детства, но она с покорностью принимала тяготы деревенского существования. Детей она воспитывала сама, без нянек и гувернанток. В свободное время Софья набело переписывала рукописи "зеркала русской революции". Графиня, пытаясь соответствовать идеалу жены, о котором Толстой ей не раз рассказывал, принимала у себя просителей из деревни, разрешала споры, а со временем открыла в Ясной Поляне лечебницу, где сама осматривала страждущих и помогала, насколько ей хватало знаний и умения.

Все, что она делала для крестьян, на самом деле делалось для Льва Николаевича. Граф принимал все это, как должное, и никогда не интересовался, что творилось в душе его супруги.

Из огня - да в полымя...

После написания "Анны Карениной", на девятнадцатом году семейной жизни, у писателя наступил душевный кризис. Он пытался найти успокоения в церкви, но не смог. Тогда писатель отрекся от традиций своего круга и стал настоящим аскетом: он стал носить крестьянскую одежду, вести натуральное хозяйство и даже обещал все свое имущество раздать крестьянам. Толстой был настоящим "домостроевцем", придумав свой устав дальнейшей жизни, требуя его беспрекословного выполнения. Хаос бесчисленных домашних забот не позволял Софье Андреевне вникнуть в новые идеи мужа, прислушаться к нему, разделить его переживания.

Иногда Лев Николаевич выходил за грань разумного.То требовал, чтобы младших детей не учили тому, что не нужно в простой народной жизни, то хотел отказаться от собственности, лишив тем самым семью средств к существованию. То желал отречься от авторских прав на свои произведения, потому что считал, что не может владеть ими и получать от них прибыль.

Софья Андреевна стоически защищала интересы семьи, что привело к неизбежному семейному краху. Более того, ее душевные муки возродились с новой силой. Если раньше она даже не смела оскорбляться на измены Льва Николаевича, то теперь ей стали вспоминаться разом все былые обиды.

Ведь всякий раз, когда она, беременная или только что родившая, не могла делить с ним супружеское ложе, Толстой увлекался очередной горничной или кухаркой. Вновь грешил и раскаивался... Но от домашних требовал повиновения и соблюдения своего параноидального устава жизни.

Письмо с того света

Умер Толстой во время путешествия, в которое отправился после разрыва с женой в весьма преклонном возрасте. Во время переезда Лев Николаевич заболел воспалением легких, сошел на ближайшей крупной станции (Астапово), где в доме начальника станции умер 7 ноября 1910 года.

После смерти великого писателя на вдову обрушился шквал обвинений. Да, она не смогла стать единомышленницей и идеалом для Толстого, но была образцом верной жены и примерной матери, пожертвовав своим счастьем ради семьи.

Разбирая бумаги покойного мужа, Софья Андреевна нашла запечатанное его письмо к ней, датированное летом 1897 года, когда Лев Николаевич впервые решил уйти. И теперь, словно из мира иного, зазвучал его голос, словно просящий прощения у жены: “...с любовью и благодарностью вспоминаю длинные 35 лет нашей жизни, в особенности первую половину этого времени, когда ты со свойственным твоей натуре материнским самоотвержением, так энергически и твердо несла то, к чему считала себя призванной. Ты дала мне и миру то, что могла дать, дала много материнской любви и самоотвержения, и нельзя не ценить тебя за это... благодарю и с любовью вспоминаю и буду вспоминать за то, что ты дала мне. ”

В то время никто и предположить не мог, что внучка классика увлечётся крестьянским поэтом Сергеем Есениным, и об этом бунтарско-аристократическом романе будет говорить всё литературное сообщество.

Эти две истории удивительны по своей силе, но еще больше - по своей парадоксальности, что ли. Потому что может показаться: великий Лев Толстой вдруг предстает каким-то нравственным чудовищем. Но, задумавшись, понимаешь: есть люди, которых нельзя судить по нашим обыденным законам. Просто Толстой был "другой". С другим отношением к смерти даже самых близких людей.
И с другим пониманием любви.

"Полон дом докторов..."

В начале сентября 1906 года Софья Андреевна перенесла сложную и опасную операцию по удалению гнойной кисты. Операцию пришлось делать прямо в яснополянском доме, потому что перевозить больную в Тулу было уже поздно. Так решил вызванный телеграммой известный профессор Владимир Федорович Снегирев.

Он был опытным хирургом, но делать операцию жене Толстого, да еще и в неклинических условиях, - значит рисковать и брать на себя огромную ответственность! Поэтому Снегирев несколько раз буквально допрашивал Толстого: дает ли тот согласие на операцию? Реакция неприятно поразила врача: Толстой "умыл руки"...

В воспоминаниях Снегирева, опубликованных в 1909 году, чувствуется едва сдерживаемое раздражение на главу семьи и писателя, перед гением которого профессор преклонялся. Но профессиональный долг заставлял его снова и снова загонять Толстого в угол прямым вопросом: согласен ли он на рискованную операцию, в результате которой жена, возможно, умрет, но без которой умрет без сомнения? И умрет в ужасных мучениях...

Профессиональный долг хирурга заставлял его снова и снова загонять Толстого в угол прямым вопросом: согласен ли он на рискованную операцию, в результате которой жена, возможно, умрет, но без которой умрет без сомнения?

Сначала Толстой был против. Он почему-то уверил себя в том, что Софья Андреевна непременно умрет. И, по словам дочери Саши, "плакал не от горя, а от радости...", восхищенный тем, как жена вела себя в ожидании смерти.

"С громадным терпением и кротостью мама переносила болезнь. Чем сильнее были физические страдания, тем она делалась мягче и светлее, - вспоминала Саша. - Она не жаловалась, не роптала на судьбу, ничего не требовала и только всех благодарила, всем говорила что-нибудь ласковое. Почувствовав приближение смерти, она смирилась, и все мирское, суетное отлетело от нее".

Вот это духовно прекрасное состояние жены и хотели нарушить, по убеждению Толстого, приехавшие врачи, которых, в конце концов, собралось восемь человек.

"Полон дом докторов, - с неприязнью пишет он в дневнике. - Это тяжело: вместо преданности воле Бога и настроения религиозно-торжественного - мелочное, непокорное, эгоистическое".

При этом он чувствует к жене "особенную жалость", потому что она "трогательно разумна, правдива и добра". И пытается объяснить Снегиреву: "Я против вмешательства, которое, по моему мнению, нарушает величие и торжественность великого акта смерти". А тот справедливо негодует, отчетливо осознавая: в случае неблагоприятного исхода операции вся тяжесть ответственности ляжет на него. "Зарезал" жену Толстого против воли ее мужа...

А жена в это время невыносимо страдает от начавшегося абсцесса. Ей постоянно впрыскивают морфий. Она зовет священника, но когда тот приходит, Софья Андреевна уже без сознания. По свидетельству личного врача Толстых Душана Маковицкого, начинается смертная тоска...

"Я устраняюсь..."

Что же Толстой? Он ни "за", ни "против". Он говорит Снегиреву: "Я устраняюсь... Вот соберутся дети, приедет старший сын, Сергей Львович... И они решат, как поступить... Но, кроме того, надо, конечно, спросить Софью Андреевну".

Между тем в доме становится людно. "Съехалась почти вся семья, - вспоминала Саша, ставшая хозяйкой на время болезни матери, - и, как всегда бывает, когда соберется много молодых, сильных и праздных людей, несмотря на беспокойство и огорчение, они сразу наполнили дом шумом, суетой и оживлением, без конца разговаривали, пили, ели. Профессор Снегирев, тучный, добродушный и громогласный человек, требовал много к себе внимания... Надо было уложить всех приехавших спать, всех накормить, распорядиться, чтобы зарезали кур, индеек, послать в Тулу за лекарством, за вином и рыбой (за стол садилось больше двадцати человек), разослать кучеров за приезжающими на станцию, в город..."

Перед уходом из дома Толстой сказал: "Если будет удачная операция, позвоните мне в колокол два раза, а если нет, то... Нет, лучше не звоните совсем, я сам приду..."

Возле постели больной - посменное дежурство, и Толстому там делать нечего. Но время от времени он приходит к жене. "В 10. 30 вошел Л. Н., - пишет Маковицкий, - постоял в дверях, потом столкнулся с доктором С.М. Полиловым, поговорил с ним, как бы не осмеливаясь вторгнуться в царство врачей, в комнату больной. Потом вошел тихими шагами и сел на табуретку подальше от кровати, между дверью и постелью. Софья Андреевна спросила: "Кто это?" Л. Н. ответил: "А ты думала кто?" - и подошел к ней. Софья Андреевна: "А ты еще не спишь! Который час?" Пожаловалась и попросила воды. Л.Н. ей подал, поцеловал, сказал: "Спи" и тихо вышел. Потом в полночь еще раз пришел на цыпочках".

"Во время самой операции он ушел в Чепыж и там ходил один и молился", - вспоминал сын Илья.

Перед уходом сказал: "Если будет удачная операция, позвоните мне в колокол два раза, а если нет, то... Нет, лучше не звоните совсем, я сам приду..."

Операция шла успешно. Впрочем, гнилым оказался кетгут, которым зашивали рану. Профессор во время операции самыми бранными словами ругал поставщика: "Ах ты немецкая морда! Сукин сын! Немец проклятый..."

Опухоль, размером с детскую голову, показали Толстому. "Он был бледен и сумрачен, хотя казался спокойным, как бы равнодушным, - вспоминал Снегирев. - И, взглянув на кисту, ровным, спокойным голосом спросил меня: "Кончено? Вот это вы удалили?"

А увидев жену, отошедшую от наркоза, пришел в ужас и вышел из ее комнаты возмущенным:

"Человеку умереть спокойно не дадут! Лежит женщина с разрезанным животом, привязана к кровати, без подушки... стонет больше, чем до операции. Это пытка какая-то!"

Он чувствовал себя как будто кем-то обманутым.

"Ужасно грустно, - пишет Толстой в дневнике. - Жалко ее. Великие страдания и едва ли не напрасные".

Со Снегиревым они расстались сухо.

"Он был мало разговорчив, - вспоминал профессор свое прощание с Толстым в его кабинете, - сидел все время нахмурившись и, когда я стал с ним прощаться, даже не привстал, а, полуповернувшись, протянул мне руку, едва пробормотав какую-то любезность. Вся эта беседа и обращение его произвели на меня грустное впечатление. Казалось, он был чем-то недоволен, но ни в своих поступках и поведении или моих ассистентов, ни в состоянии больной причины этого недовольства я отыскать не мог...".

Как объяснить реакцию мужа, зная, что хирург Снегирев подарил его жене тринадцать лет жизни?

Толстой, разумеется, не желал смерти жены. Предположить такое не только чудовищно, но и неверно - фактически. И дневник Толстого, и воспоминания дочери Саши говорят о том, что он радовался выздоровлению Софьи Андреевны.

Во-первых, он действительно любил и ценил ее и был привязан к ней сорокалетней совместной жизнью. Во-вторых, выздоровление Софьи Андреевны означало, что яснополянский быт возвращался в привычное русло, а для Толстого с его рациональным образом жизни, да еще ввиду его возраста, это было насущно необходимо. И хотя, по словам Саши, "иногда отец с умилением вспоминал, как прекрасно мама переносила страдания, как она была ласкова, добра со всеми", это нисколько не означало, что он не радовался ее спасению.

Дело, мне кажется, было в другом. Толстой чувствовал себя духовно уязвленным. Он настроился на то, чтобы встретить смерть жены как "раскрывание" ее внутреннего существа, а вместо этого получил от Снегирева огромную гнойную кисту. Толстой при этом казался спокойным, но на самом деле испытал сильнейшее духовное потрясение. Потому что вот эта гадость была истинной причиной страданий жены.

Временная победа материального над духовным

Он чувствовал себя проигравшим, а Снегирева - победителем. Скорее всего, Снегирев понял это, судя по тональности его воспоминаний. И поэтому Толстой не мог без фальши выразить горячую благодарность врачу за спасение жены; это в глазах Толстого было лишь временной победой материального над духовным. Она не имела для него настоящей цены и была всего лишь признаком животной природы человека, от которой сам Толстой, приближаясь к смерти, испытывал все большее и большее отторжение. Он понимал, что ему самому придется с этим расставаться, оно будет сложено в гроб, а что останется после? Вот что волновало его! Вот о чем он непрерывно думал!

Суеверная Софья Андреевна всерьез считала, что это она, "ожив после опасной операции", "отняла жизнь у Маши"

И надо же так случиться, что спустя всего два месяца после удачной операции Софьи Андреевны скоропостижно скончалась от воспаления легких самая любимая его дочь Маша. Ее смерть была такой внезапной и стремительной при абсолютной беспомощности врачей, что невольно закрадывается мысль: не подарила ли Маша отцу эту смерть? Во всяком случае суеверная Софья Андреевна всерьез считала, что это она, "ожив после опасной операции", "отняла жизнь у Маши" (из письма Лидии Веселитской).

"Не испытываю ни ужаса, ни страха..."

Маша сгорела за несколько дней. "Она не могла говорить, только слабо по-детски стонала, - вспоминала Саша. - На худых щеках горел румянец, от слабости она не могла перевернуться, должно быть, все тело у нее болело. Когда ставили компрессы, поднимали ее повыше или поворачивали с боку на бок, лицо ее мучительно морщилось, и стоны делались сильнее. Один раз я как-то неловко взялась и сделала ей больно, она вскрикнула и с упреком посмотрела на меня. И долго спустя, вспоминая ее крик, я не могла простить себе неловкого движения..."

Атмосфера этого события сильно отличалась от того, что происходило в Ясной Поляне два месяца назад. Врачей было мало... Никто из родных не шумел, не суетился... Толстого ни о чем не спрашивали... Илья Львович пишет в воспоминаниях, что "ее смерть никого особенно не поразила".

В дневнике Татьяны Львовны короткая запись: "Умерла сестра Маша от воспаления легких". В этой смерти не увидели чего-то ужасного. А ведь умерла молодая тридцатипятилетняя женщина, поздно вышедшая замуж и не успевшая вкусить настоящего семейного счастья...

Описание смерти дочери в дневнике Толстого словно является продолжением описания смерти жены, которая по причине вмешательства врачей не состоялась. "Сейчас, час ночи, скончалась Маша. Странное дело. Я не испытываю ни ужаса, ни страха, ни сознания совершающегося чего-то исключительного, ни даже жалости, горя... Да, это событие в области телесной и потому безразличное. Смотрел я все время на нее, как она умирала: удивительно спокойно. Для меня - она была раскрывающимся перед моим раскрыванием существо. Я следил за его раскрыванием, и оно радостно было мне...".

По свидетельству Маковицкого, за десять минут до смерти Толстой поцеловал своей дочери руку.

Прощание

Через четыре года, умирая на станции Астапово, Лев Толстой звал не живую жену, но ушедшую дочь. Сергей Львович, сидевший у постели отца накануне смерти, пишет: "В это время я невольно подслушал, как отец сознавал, что умирает. Он лежал с закрытыми глазами и изредка выговаривал отдельные слова из занимавших его мыслей, что он нередко делал, будучи здоров, когда думал о чем-нибудь, его волнующем. Он говорил: "Плохо дело, плохо твое дело..." И затем: "Прекрасно, прекрасно". Потом вдруг открыл глаза и, глядя вверх, громко сказал: "Маша! Маша!" У меня дрожь пробежала по спине. Я понял, что он вспомнил смерть моей сестры Маши".

Он шел по тающему мокрому снегу частой старческой походкой, как всегда резко выворачивая носки ног, и ни разу не оглянулся...

Но тело дочери Толстой проводил только до конца деревни. "...Он остановил нас, простился с покойницей и пошел по пришпекту домой, - вспоминал Илья Львович. - Я посмотрел ему вслед: он шел по тающему мокрому снегу частой старческой походкой, как всегда резко выворачивая носки ног, и ни разу не оглянулся..."

Однако 1879 год открыл новую страницу в этой истории. В тот год, испытывая глубокий духовный кризис, Толстой начал работу над «Исповедью». В ней он воссоздавал подспудный, внешне малозаметный процесс, в течение нескольких десятилетий происходивший в его духовной жизни. «Со мной случился переворот, который давно готовился во мне и зачатки которого всегда были во мне» , – писал он. Еще в июне 1863 года он отметил в дневнике: «Ужасно, страшно, бессмысленно связать свое счастье с матерьяльными условиями – жена, дети, здоровье, богатство» (48, 55). С годами он только укрепился в этом представлении. В «Исповеди», своем первом религиозно-философском произведении, Толстой стремился определить сущность происшедшего в нем духовного переворота. Страницы «Исповеди» раскрывали, как в напряженном диалоге Толстого с великими философами и с великими религиозными мыслителями мира все «укладывалось» в его новое понимание смысла жизни.

Между тем Софья Андреевна оставалась в прежней жизни, хозяйственные и имущественные интересы, утрачивающие для ее мужа значение, становились только ее заботой, она по-прежнему самоотверженно занималась здоровьем детей и мужа, образованием и воспитанием детей. Когда в начале 1880-х годов появилась необходимость дать образование подросшим детям, семья переезжает из Ясной Поляны в Москву и поселяется в Хамовниках. Теперь Толстые будут приезжать в свое тульское имение только летом.

Впечатления от московской жизни 1880–1890-х годов способствовали углублению критического отношения Толстого к современным социальным институтам. Особенно тяжелы для него были городская господская праздная жизнь людей его круга, с одной стороны, и контрастирующая с ней бедность и нищета городского люда – с другой. Софье Андреевне казалось, что он впал «в крайнее соболезнование всему народу и всем угнетенным», ей виделось в этом не только явное преувеличение с его стороны, но и особого рода пристрастность – склонность в первую очередь видеть только страдания. Супруги Толстые были связаны взаимной любовью, но в своих стремлениях они неуклонно расходились. Отсутствие единства во взглядах родителей на жизнь не лучшим образом сказывалось в деле воспитания детей – подрастающих дочерей и сыновей.

В Хамовниках и в Ясной Поляне дом Толстых всегда полон гостей, среди них знаменитые музыканты, художники и писатели. С изменением взглядов в мировоззрении Толстого расширился круг гостей, в дом Толстых стали приходить его единомышленники и последователи, появлялись и простые люди, обращающиеся к Толстому с вопросами по важнейшим для них проблемам и ждущие его помощи; этих посетителей графиня называла «темными». Вместе с тем она не могла не принять новые условия семейной жизни. На ее глазах возрастала слава Льва Толстого – от всероссийской до мировой.

На протяжении всех лет семейной жизни Софья Андреевна отличалась силой воли и необыкновенным трудолюбием, она активно занималась издательскими делами мужа, неоднократно публиковала отдельные его произведения, а также предприняла восемь изданий собрания сочинений. Она решала вопросы по их реализации и хранению, собирала толстовские рукописи и определила их на хранение в музей. С. А. Толстая находила время и для занятий общественными делами, выступала в печати с письмами и опровержениями, в 1892 году, во время массового голода, опубликовала в газете «Русские ведомости» воззвание о благотворительности. В 1900–1902 годах Софья Андреевна была попечительницей приюта для беспризорных детей в Москве.

Ведая обширным домашним хозяйством и обладая поразительной энергией, она была всегда легка на подъем. Графиня лечила крестьян, она была готова не только руководить их работой, но порой и сама включалась в нее, как это было, к примеру, осенью 1905 года во время уборки картофеля. Графиня Толстая умела делать многое: и вязала, и вышивала, и шила, и штопала, и панталончики детям кроила, и снег могла пойти разгребать.

Софья Андреевна, без сомнения, была человеком ярким и незаурядным. У нее было много талантов. Она писала стихи и прозу, занималась рисунком и лепкой, фотографировала и сама печатала снимки. Ее перу принадлежат повести «Песня без слов» и «Чья вина?». Она писала мемуары и работала над книгой «Моя жизнь». В 1910 году рассказы С. А. Толстой для детей вышли отдельным сборником «Куколки-скелетцы». Особое место в ее жизни занимала музыка.

Правда, Толстой и младшая дочь Александра сходились во мнении, что ее интересы и увлечения не были глубокими и часто скользили по поверхности. Однако надо учесть: уровень их требований был очень высок, они мерили по себе.

Ей было 18, ему - 34. Толстой искал идеал, покоряя женские сердца. А Софья Берс была влюблена, молода и неискушенна. Их любовь не умещается в понятие «роман», ей больше подходит слово «жизнь». Не этого ли хотел сам Толстой?

Не существует в истории России пары, чья супружеская жизнь так активно обсуждалась бы обществом, как жизнь Льва Николаевича и Софьи Андреевны Толстых. Ни о ком не ходило столько сплетен и не рождалось столько домыслов, как о них двоих. Самые потаенные, интимные подробности отношений между ними подвергались пристальному рассмотрению.

И пожалуй, не существует в истории России женщины, которую потомки так яростно обвиняли в том, что она была плохой женой и едва ли не погубила своего гениального супруга. А между тем она всю жизнь преданно ему служила и прожила не так, как самой бы ей хотелось, а так как Лев Николаевич считал правильным. Другое дело, что угодить ему оказалось не просто сложно, а невозможно, потому что человек, ищущий идеала, обречен на разочарование при общении с людьми.

История любви и семейной жизни Толстых - это история столкновения между возвышенным и реальным, между идеей и бытом, и неизбежно следующего за этим конфликта. Только вот нельзя с уверенностью сказать, кто в данном конфликте прав. У каждого из супругов была своя правда.

Граф Лев Николаевич Толстой родился 28 августа 1828 года в Ясной Поляне. Он был наследником нескольких древних родов, в семейное древо Толстых вплелись также ветви Волконских и Голицыных, Трубецких и Одоевских, причем генеалогия велась с XVI века, с времен Ивана Грозного. Родители Льва Николаевича поженились без любви. Для отца, графа Николая Ильича Толстого, это была женитьба ради приданого. Для матери, княжны Марии Николаевны Волконской, некрасивой и уже пересидевшей в девках, - последний шанс выйти замуж. Супружеские отношения, однако же, сложились у них трогательные и благостные. Нежность этого семейного счастья осветила все детство Льва Николаевича, матери не знавшего: она умерла от горячки, когда ему было полтора года. Осиротевших детей воспитали тетушки Татьяна Ергольская и Александра Остен-Сакен, они же рассказали маленькому Леве о том, каким ангелом была его покойная матушка - и умна, и образованна, и деликатна с прислугой, и о детях заботилась, - и как счастлив с ней был батюшка. Разумеется, в рассказах этих была доля преувеличения. Но именно тогда сложился в воображении Льва Николаевича идеальный образ той, с которой он хотел бы связать свою жизнь. Любить он мог только идеал. Жениться - естественно, тоже только на идеале.

Но встретить идеал - задача мудреная, поэтому и случались у него многочисленные связи блудного свойства: с женской прислугой в доме, с цыганками, с крестьянками из подвластных деревень. Однажды граф Толстой соблазнил совсем невинную крестьянскую девушку, Глашу, горничную тетушки. Она забеременела, тетушка ее выгнала, родные принять не хотели, и Глаша погибла бы, если бы ее не взяла к себе сестра Льва Николаевича - Маша. После этого случая он решил проявить сдержанность и дал себе обещание: «У себя в деревне не иметь ни одной женщины, исключая некоторых случаев, которые не буду искать, но не буду и упускать». Разумеется, обещание это Толстой не исполнил, зато отныне телесные радости для него были приправлены горечью раскаяния.

Софья Андреевна Берс родилась 22 августа 1844 года. Она была второй дочерью врача Московской дворцовой конторы Андрея Евстафьевича Берса и его супруги, Любови Александровны, урожденной Иславиной, всего же в семье было восемь| детей. Когда-то доктора Берсапригласили к постели тяжело больной, практически умирающей Любы Иславиной, и он смог ее вылечить. А пока длилось лечение, врач и пациентка влюбились друг в друга. Люба могла бы сделать куда более блестящую партию, но она предпочла брак по сердечному влечению. И дочерей, Лизу, Соню и Таню, воспитала так, чтобы они ставили чувства выше расчета.

Любовь Александровна дала дочерям достойное домашнее образование, дети много читали, а Соня даже пробовала себя в литературном творчестве: сочиняла сказки, пыталась писать статьи на литературные темы.

Жила семья Берс в квартире при Кремле, но скромно, по воспоминаниям Льва Николаевича Толстого - почти бедно. Он был знаком с дедушкой Любови Александровны и однажды, будучи проездом в Москве, навестил семью Берсов. Помимо скромности быта Толстой отметил, что обе девочки, Лиза и Соня, «прелестны».

Впервые влюбился Лев Николаевич относительно поздно, в двадцать два года. Объектом его чувств стала лучшая подруга сестры Маши - Зинаида Молостова. Толстой предложил ей руку и сердце, но Зинаида была просватана и не собиралась нарушать данного жениху слова. Лечить разбитое сердце Лев Николаевич уехал на Кавказ, где сочинил несколько стихотворений, посвященных Зинаиде, и начал писать «Утро помещика», герой которого организовывает в своей деревне школы и лазареты, а его прелестная супруга на все готова, чтобы помочь несчастным мужикам, и все вокруг - «дети, старики, бабы обожают ее и смотрят на нее, как на какого-то ангела, как на провидение».

Второй раз влюбился граф Толстой летом 1854 года, после того как согласился стать опекуном троих осиротевших детей дворянина Арсеньева, и старшая дочь, двадцатилетняя Валерия, показалась ему тем самым долгожданным идеалом. Его встреча с Валерией Арсеньевой случилась ровно через месяц после того, как он впервые увидел свою будущую жену Соню Берс... Валерия с удовольствием кокетничала с молодым графом, мечтала выйти за него замуж, но уж очень разное у них было представление о семейном счастье. Толстой мечтал, как Валерия в простом поплиновом платье будет обходить избы и подавать помощь мужикам. Валерия мечтала, как в платье с дорогими кружевами она будет разъезжать в собственной коляске по Невскому проспекту. Когда различие это разъяснилось, Лев Николаевич понял, что Валерия Арсеньева - отнюдь не тот идеал, который он искал, и написал ей почти оскорбительное письмо, в котором заявил: «Мне кажется, я не рожден для семейной жизни, хотя люблю ее больше всего на свете».

Целый год Толстой переживал разрыв с Валерией, на следующее лето поехал снова ее увидеть, не испытав никаких чувств: ни любви, ни страдания. В дневнике он записал: «Боже мой, как я стар!.. Ничего не желаю, а готов тянуть, сколько могу, нерадостную лямку жизни...» Соне Берс, его суженой, в тот год исполнилось двенадцать лет.

Следующей любовью Льва Николаевича Толстого стала крестьянка Аксинья Базыкина. Она была невозможно далека от его высокодуховного идеала, и чувство свое к ней - серьезное, тяжелое - Толстой считал нечистым. Связь их продолжалась три года. Аксинья была замужем, муж ее промышлял извозом и дома бывал редко. Необыкновенно хорошенькая собой, соблазнительная, хитрая и лукавая, Аксинья кружила мужчинам головы, с легкостью их завлекала и обманывала. «Идиллия», «Тихон и Маланья», «Дьявол» - все эти произведения написаны Толстым под впечатлением от чувств к Аксинье.

Аксинья забеременела примерно тогда, когда Лев Николаевич сватался к Соне Берс. Новый идеал уже вошел в его жизнь, но разорвать отношения с Аксиньей он был не в силах.

В августе 1862 года все дети семьи Берс поехали навестить деда в его имение Ивицы и по дороге остановились в Ясной Поляне. И вот тогда 34-летний граф Толстой вдруг увидел в 18-летней Соне не прелестного ребенка, а прелестную девушку... Девушку, которая может волновать чувства. И был пикник в Засеке на лужайке, когда расшалившаяся Соня взобралась на стог и пела «Ключ по камешкам течет». И были беседы в сумерках на балконе, когда Соня робела перед Львом Николаевичем, но ему удалось ее разговорить, и он с умилением ее слушал, а на прощание восторженно сказал: «Какая вы ясная, простая!»

Когда Берсы уехали в Ивицы, Лев Николаевич выдержал всего несколько дней в разлуке с Соней. Он ощущал потребность снова увидеть ее. Он поехал в Ивицы и там на балу вновь любовался Соней. Она была в барежевом платье с лиловыми бантами. В танце она была необыкновенно грациозна, и хотя Лев Николаевич твердил себе, что Соня еще ребенок, «вино ее прелести ударило ему в голову» - потом эти свои чувства он описал в «Войне и мире», в эпизоде, когда князь Андрей Болконский танцует с Наташей Ростовой и влюбляется в нее. Внешне Наташа была списана с Сони Берс: худенькая, большеротая, некрасивая, но совершенно неотразимая в сиянии своей юности.

«Я боюсь себя, что, ежели и это желанье любви, а не любовь. Я стараюсь глядеть только на ее слабые стороны, и все-таки это оно», - писал Толстой в дневнике.

Когда Берсы вернулись в Москву, он поехал вслед за ними. Андрей Евстафьевич и Любовь Александровна поначалу думали, что Толстой заинтересовался их старшей дочерью, Лизой, и с радостью его принимали, надеясь, что он вскоре посватается. А Лев Николаевич мучился бесконечными сомнениями: «Каждый день я думаю, что нельзя больше страдать и вместе быть счастливым, и каждый день я становлюсь безумнее». Наконец он решил, что необходимо объясниться с Соней. 17 сентября Толстой приехал к ней с письмом, в котором просил Соню стать его женой, и вместе с тем умолял при малейшем сомнении ответить «нет». Соня взяла письмо и ушла в свою комнату. Толстой в маленькой гостиной находился в состоянии такого нервного напряжения, что даже не слышал, когда старшие Берсы обращались к нему.

Наконец Соня спустилась, подошла к нему и сказала: «Разумеется, да!» Только тогда Лев Николаевич официально просил ее руки у родителей.

Теперь Толстой был абсолютно счастлив: «Никогда так радостно, ясно и спокойно не представлялось мне мое будущее с женой». Но оставалось еще одно: прежде чем венчаться, он хотел, чтобы у них не оставалось никаких секретов друг от друга. У Сони и секретов не было, вся ее простая юная душа была перед ним - как на ладони. Зато у Льва Николаевича они имелись, и прежде всего - отношения с Аксиньей. Толстой дал невесте прочесть свои дневники, в которых описывал все свои былые увлечения, страсти и переживания. Для Сони эти откровения стали настоящим шоком. Прийти в себя Соне помог разговор с матерью: Любовь Александровна хотя и была шокирована выходкой будущего зятя, но постаралась объяснить Соне, что у всех мужчин в возрасте Льва Николаевича есть прошлое, просто большинство женихов не посвящают невест в эти подробности. Соня решила, что любит Льва Николаевича достаточно сильно, чтобы простить ему все, и Аксинью в том числе. Но тут Толстой снова начал сомневаться в правильности принятого решения, и в самое утро назначенного венчания, 23 сентября, предложил Соне еще раз подумать: быть может, она все-таки не хочет этого брака? Не может же и правда она, восемнадцатилетняя, нежная, любить его, «старого беззубого дурака»? И опять Соня рыдала. Под венец в кремлевской церкви Рождества Богородицы она шла в слезах.

Вечером того же дня молодые супруги уехали в Ясную Поляну. Толстой записал в дневнике: «Неимоверное счастье... Не может быть, чтобы это все кончилось только жизнью».

Семейная жизнь, однако же, началась далеко не безоблачно. Соня проявляла в интимных отношениях холодность и даже брезгливость, которые, впрочем, вполне понятны, - она была еще совсем юна и воспитана в традициях XIX столетия, когда матери сообщали дочерям о «брачном таинстве» перед самой свадьбой, да и то в иносказательных выражениях. Но Лев Николаевич сходил с ума от страсти к молодой жене, сердился на нее за то, что не получает отклика. Однажды во время брачной ночи у него даже случилась галлюцинация: графу почудилось, что в объятиях у него не Соня, а фарфоровая куколка, и даже край рубашечки отбит. Он рассказал о видении жене - Соня испугалась. Но изменить своего отношения к телесной стороне супружества не смогла.

Во многом это отвращение было следствием прочтения ею дневников мужа. Откровенность Льва Николаевича стала для Сони источником мучений. Особенно терзалась она из-за Аксиньи, которая продолжала приходить в господский дом, чтобы мыть полы. Соня ревновала так отчаянно, что однажды ей приснилось, как она разрывает на части ребенка, которого родила от Льва Николаевича Аксинья...

Первую беременность Соня переносила тяжело. Ее мучила постоянная тошнота, и, к огорчению Льва Николаевича, она совсем не могла бывать на скотном дворе и не посещала крестьянские дома - не могла вынести запаха.

Для беременности ей сшили «коротенькое, коричневое, суконное платье». Его заказывал и покупал сам Лев Николаевич, говоря, что за кринолином (юбка со сталь ными обручами) и за шлейфами он свою жену не найдет; да и неудобно такое одеяние в деревне.

В своей «Исповеди» Толстой писал: «Новые условия счастливой семейной жизни совершенно уже отвлекли меня от всякого искания общего смысла жизни. Вся жизнь моя сосредоточилась за это время в семье, в жене, в детях и потому в заботах об увеличении средств жизни. Стремление к усовершенствованию, подмененное уже прежде стремлением к усовершенствованию вообще, теперь подменилось стремлением к тому, чтобы мне с семьей было как можно лучше...»

Перед первыми родами Соня терзалась постоянным страхом, а Лев Николаевич этого страха не понимал: как можно бояться того, что естественно? Страхи Сони оказались оправданы: роды у нее начались преждевременно, были очень тяжелые и долгие. Лев Николаевич был рядом с женой, старался поддержать ее. Соня потом писала в воспоминаниях: «Страданья продолжались весь день, они были ужасны. Левочка все время был со мной, я видела, что ему было очень жаль меня, он так был ласков, слезы блестели в его глазах, он обтирал платком и одеколоном мой лоб, я вся была в поту от жары и страданий, и волосы липли на моих висках: он целовал меня и мои руки, из которых я не выпускала его рук, то ломая их от невыносимых страданий, то целуя их, чтобы доказать ему свою нежность и отсутствие всяких упреков за эти страдания».

10 июля 1863 года появился на свет первый их сын - Сергей. После родов Соня расхворалась, у нее случилась «грудница» и кормить сама она не могла, а Лев Николаевич был против того, чтобы брать из деревни кормилицу для младенца: ведь кормилица оставит своего собственного ребенка! Он предлагал выкармливать новорожденного Сергея из рожка. Но Соня знала, что часто в результате такого кормления младенцы мучаются болями в животе и умирают, а Сергей был такой слабенький. Впервые она осмелилась восстать против воли мужа и потребовала кормилицу.

Через год после Сережи молодая графиня родила Татьяну, еще через полтора года - Илью, потом были Лев, Мария, Петр, Николай, Варвара, Андрей, Михаил, Алексей, Александра, Иван. Из тринадцати детей пятеро умерли, не дожив до зрелых лет. Так получилось, что Софья Андреевна потеряла подряд троих малышей. В ноябре 1873 года умер от крупа полуторагодовалый Петя. В феврале 1875 года умер от менингита Николенька, которого еще и от груди не отняли. .. Умерший малыш во время отпевания лежал в окружении свечей, и когда мать в последний раз целовала его - ей показалось, что он теплый, живой! И при этом она ощутила легкий запах тления. Потрясение было ужасным. Позже всю жизнь во время нервных перенапряжений ее будут терзать обонятельные галлюцинации: трупный запах. В октябре этого же 1875 года Софья Андреевна преждевременно родила девочку, которую едва успели окрестить Варварой, - малышка не прожила и дня. И все же тогда ей хватило сил справиться со своим горем. Во многом благодаря поддержке мужа: первые два десятилетия совместной жизни Лев Николаевич и Софья Андреевна все-таки очень сильно любили друг друга: порой - до взаимного растворения. О том, как ценила Толстая общение со своим мужем, свидетельствуют строки из ее письма от 13 июня 1871 года: «Во всем этом шуме, без тебя все равно, как без души. Ты один умеешь на все и во все вложить поэзию, прелесть, и возвести все на какую-то высоту. Это впрочем, я так чувствую; для меня все мертво без тебя. Я только без тебя то люблю, что ты любишь, и часто сбиваюсь, сама ли я что люблю или только мне нравится что-нибудь оттого, что ты это любишь».

Своих детей Софья Андреевна воспитывала также сама, без помощи нянек и гувернанток. Она их обшивала, учила чтению, игре на фортепиано. Пытаясь соответствовать идеалу жены, о котором Толстой ей не раз рассказывал, Софья Андреевна принимала у себя просителей из деревни, разрешала споры, а со временем открыла в Ясной Поляне лечебницу, где сама осматривала страждущих и помогала, насколько ей хватало знаний и умения. Все, что она делала для крестьян, на самом деле делалось для Льва Николаевича.

Софья Андреевна старалась помогать мужу и в писательских его трудах, в частности - переписывала набело рукописи: она понимала неразборчивый почерк Толстого. Часто бывавший в Ясной Поляне Афанасий Фет искренне восхищался Софьей Андреевной и писал Толстому: «Жена у Вас идеальная, чего хотите прибавьте в этот идеал, сахару, уксусу, соли, горчицы, перцу, амбре - все только испортишь».

На девятнадцатом году семейной жизни, после окончания работы над «Анной Карениной», Лев Николаевич ощутил наступление духовного кризиса. Жизнь, которую он вел, при всем ее благополучии более не удовлетворяла Толстого, и даже литературный успех не приносил радости. В своей «Исповеди» Толстой так описывал тот период: «Прежде чем заняться самарским имением, воспитанием сына, писанием книги, надо знать, зачем я это буду делать... Среди моих мыслей о хозяйстве, которые очень занимали меня в то время, мне вдруг приходил в голову вопрос: «Ну хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?..» И я совершенно опешивал и не знал, что думать дальше. Или, начиная думать о том, как я воспитаю детей, я говорил себе: «Зачем?» Или, рассуждая о том, как народ может достигнуть благосостояния, я вдруг говорил себе: «А мне что за дело?» Или, думая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорил себе: «Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, - ну и что ж!..» И я ничего не мог ответить...»

Софья Андреевна практически безвыездно провела в Ясной Поляне девятнадцать лет. Иногда навещала родных в Москве. Еще ездили всей семьей в степи, на «кумыс». Но ни разу не была она за границей, ни о каких светских развлечениях, балах или театрах не могла и помыслить, ровно как и о нарядах: одевалась просто, в удобные для деревенской жизни «коротенькие» платья. Толстой считал, что хорошей жене всей этой светской мишуры вовсе не нужно. Софья Андреевна не осмеливалась его разочаровать, хотя ей, городской жительнице, в деревне было тоскливо и хотелось вкусить хоть немного от тех удовольствий, которые были не только позволены, но и естественны для женщин ее круга. И когда Лев Николаевич начал искать в жизни иных ценностей и некоего высшего смысла, Софья Андреевна почувствовала себя смертельно оскорбленной. Получалось, что все ее жертвы не только не оценили, но отбросили, как что-то ненужное, как заблуждение, как ошибку.

Софья строго воспитывала детей. Молодая и нетерпеливая, могла накричать, дать подзатыльник. Позже она об этом сожалела: «Дети были и ленивы и упрямы, с ними трудно было, а так хотелось их побольше всему научить.»

3 июля 1887 года она писала в дневнике: «На столе у меня розы и резеда, сейчас мы будем обедать чудесный обед, погода мягкая, теплая, после грозы, кругом дети милые. Во всем этом я нашла благо и счастье. И вот я переписываю статью Левочки «О жизни и смерти», и он указывает совсем на иное благо. Когда я была молода, очень молода, еще до замужества - я помню, что я стремилась всей душой к тому благу - самоотречения полнейшего и жизни для других, стремилась даже к аскетизму. Но судьба мне послала семью - я жила для нее и вдруг теперь я должна признаться, что это было что-то не то, что это не была жизнь. Додумаюсь ли я когда до этого?»

Вникнуть в новые идеи мужа, прислушаться к нему, разделить его переживания Софье Андреевне было попросту некогда. Слишком много обязанностей было на нее возложено: «Этот хаос бесчисленных забот, перебивающих одна другую, меня часто приводит в ошалелое состояние, и я теряю равновесие. Ведь легко сказать, но во всякую данную минуту меня озабочивают: учащиеся и болящие дети, гигиеническое и, главное, духовное состояние мужа, большие дети с их делами, долгами, детьми и службой, продажа и планы самарского именья... издание новое и 13 часть с запрещенной «Крейцеровой сонатой», прошение о разделе с овсянниковским попом, корректуры 13 тома, ночные рубашки Мише, простыни и сапоги Андрюше; не просрочить платежи по дому, страхование, повинности по именью, паспорты людей, вести счеты, переписывать и проч. и проч. - и все это непременно непосредственно должно коснуться меня».

Первыми последователями нового учения Толстого стали его дети. Они боготворили отца и во всем ему подражали. Будучи увлекающейся натурой, Лев Николаевич иногда выходил за грань разумного. То требовал, чтобы младших детей не учили ничему, что не нужно в простой народной жизни, то есть музыке или иностранным языкам. То хотел отказаться от собственности, практически лишив тем самым семью средств к существованию. То желал отречься от авторских прав на свои произведения, потому что считал, что не вправе владеть ими и получать от них прибыль. .. И всякий раз Софье Андреевне приходилось вставать на защиту семейных интересов. За спорами следовали ссоры. Супруги стали отдаляться друг от друга, еще не ведая, к каким мукам это может привести.

Если раньше Софья Андреевна не смела оскорбляться даже на измены Льва Николаевича, то теперь ей стали вспоминаться разом все былые обиды. Ведь всякий раз, когда она, беременная или только что родившая, не могла делить с ним супружеское ложе. Толстой увлекался очередной горничной или кухаркой, а то и посылал по старой своей барской привычке в деревню за солдаткой... Всякий раз Лев Николаевич раскаивался, что опять «подпал чувственному соблазну». Но дух не мог устоять перед «искусом плоти». Все чаще ссоры завершались истериками Софьи Андреевны, когда она билась в рыданиях на диване или выбегала в сад, чтобы побыть там одной.

В 1884 году, когда Софья Андреевна снова была на сносях, между ними произошла очередная ссора. Лев Николаевич пытался ей исповедаться в том, что считал своей виной перед человечеством, а ей было обидно, что перед человечеством вину он испытывает, а перед нею - никогда. Лев Николаевич в ответ на ее обвинения на ночь глядя ушел из дома. Софья Андреевна убежала в сад, рыдала там, скорчившись на скамье. За ней пришел сын Илья, насильно увел ее в дом. К полуночи вернулся Лев Николаевич. Софья Андреевна зашла к нему в слезах: «Прости меня, я рожаю, может быть, умру». Лев Николаевич хотел, чтобы жена его дослушала, -то, что не договорил он с вечера. Но слушать она не могла уже физически... К очередным родам Софьи Андреевны в доме не относились, как к выдающемуся событию. Она же все время ходила или беременной, или кормящей. На свет появилась дочь Саша, с которой впоследствии у Софьи Андреевны отношения не складывались, и старшие дети считали, что мама Сашу не любит потому, что так с ней намучилась в родах. Казалось, в семье Толстых уже никогда не будет прежнего лада.

Но вот в 1886 году умер четырехлетний Алеша. Гope сблизило супругов настолько, что Толстой счел смерть ребенка «разумной и благой. Мы все соединились этой смертью еще любовнее и теснее, чем прежде».

А в 1888 году сорокачетырехлетняя Софья Андреевна родила своего последнего ребенка, Ивана, которого в семье называли «Ваничкой». Ваничка стал всеобщим любимцем. По общим воспоминаниям, это был очаровательный ребенок, нежный и чуткий, не по годам развитый. Лев Николаевич считал, что именно Ваничка станет истинным духовным наследником всех его идей - возможно, потому что Ваничка был еще слишком мал, чтобы высказать какое-либо негативное отношение к этим идеям. Софья Андреевна просто безмерно обожала сына. К тому же, пока Ваничка был жив, семья жила относительно мирно и спокойно. Конечно, ссоры случались, но не такие серьезные, как до рождения Ванички... И не такие, как начались после того, как в феврале 1895 года мальчик скончался от скарлатины, не дожив до семи лет.

Горе Софьи Андреевны не поддавалось описанию. Близкие думали, что она помешалась. Она не желала верить в смерть Ванички, рвала на себе волосы, билась головой об стену, кричала: «Зачем?! Зачем его отняли у меня? Неправда! Он жив! Дайте его мне! Вы говорите: «Бог добрый!» Так зачем же Он отнял его у меня?»
Дочь Мария писала: «Мама страшна своим горем. Здесь вся ее жизнь была в нем, всю свою любовь она давала ему. Папа один может помогать ей, один он умеет это. Но сам он ужасно страдает и плачет все время».

Оправиться от этой трагедии Лев Николаевич и Софья Андреевна уже не смогли. Тем более что Софье Андреевне казалось, будто муж разлюбил ее. Лев Николаевич на самом деле понимал ее чувства и сокрушался из-за того, что Софья Андреевна так страдает. 25 октября 1895 года в своем дневнике Толстой пишет: «Сейчас уехала Соня с Сашей. Она сидела уже в коляске, и мне стало страшно жалко ее; не то, что она уезжает, а жалко ее, ее душу. И сейчас жалко так, что насилу удерживаю слезы. Мне жалко то, что ей тяжело, грустно, одиноко. У ней я один, за которого она держится, и в глубине души она боится, что я не люблю ее, не люблю ее, как могу любить всей душой и что причина этого - наша разница взглядов на жизнь. Но ты не одинока. Я с тобой, такой, какая ты есть, люблю тебя и люблю до конца так, как больше любить нельзя».

Влюбленность Софьи Андреевны Толстой в Сергея Танеева продолжалась несколько лет, то ослабевая, то вспыхивая с новой силой.

24 февраля 1901 года Льва Николаевича Толстого официально отлучили от церкви - за лжеучение. Софья Андреевна сделала все, чтобы поддержать мужа в этот непростой момент его жизни. Пожалуй, первые месяцы после отлучения от церкви стали последними счастливыми месяцами в супружеской жизни Толстых: они снова были вместе, и Софья Андреевна чувствовала себя нужной. Потом все кончилось. Навсегда. Лев Николаевич стал все глубже уходить в себя. В себя - и от семьи, от жены. В духовном смысле существовал уже обособленно и разговаривал с Софьей Андреевной все меньше. Он мечтал об уходе из этой жизни - в какую-то другую. Не обязательно -в мир иной, но в другую, более правильную жизнь. Его привлекало странничество, юродство, в которых он видел красоту и истинную веру.

Софья Андреевна мучилась из-за отсутствия душевной близости с мужем: «Он ждал от меня, бедный, милый муж мой, того духовного единения, которое было почти невозможно при моей материальной жизни и заботах, от которых уйти было невозможно и некуда. Я не сумела бы разделить его духовную жизнь на словах, а провести ее в жизнь, сломить ее, волоча за собой целую большую семью, было немыслимо, да и непосильно».

Ей ведь приходилось еще переживать за детей, особенно за старших, у которых так скверно складывалась жизнь. Умер ее внук, сын Льва - маленький Левушка. У замужних дочерей Татьяны и Маши один за другим следовали выкидыши. Софья Андреевна металась от одного страдающего ребенка к другому, домой возвращалась душевно истерзанная. Софья Андреевна была убеждена, что неспособность ее дочерей к благополучному материнству - результат их увлечения вегетарианством, которое пропагандировал Лев Николаевич: «Он, конечно, не мог предвидеть и знать того, что они истощают ся пищей настолько, что не в состоянии будут питать в утробе своих детей».

Татьяна все же смогла родить ребенка - после множества выкидышей, в сорок лет. А Маша, материна любимица, умерла от воспаления легких в 1906 году. Софью Андреевну эта утрата сокрушила. Опять вернулась бессонница, кошмары, невралгические боли и что особенно ужасно - обонятельные галлюцинации: трупный запах. Все чаще Софья Андреевна не могла сдержать эмоций. Взрослые ее дети обсуждали между собой, больна ли мать психически, или это просто болезненная реакция на старение женского организма и со временем пройдет.

Самым большим ее страхом стал - остаться в памяти не добрым гением и верной помощницей Толстого, а «Ксантиппой»: так звали супругу великого древнегреческого философа Сократа, которая прославилась своим дурным нравом. Об этом своем страхе она беспрерывно говорила и писала в дневнике, и настоящей манией стало для нее - искать дневники Толстого, которые он теперь от нее прятал, чтобы удалить из них все негативные отзывы о себе. Если найти дневник не удавалось, Софья Андреевна со слезами умоляла мужа, чтобы он сам вычеркнул из дневника все скверное, что он в сердцах о ней писал. Существуют свидетельства, что некоторые записи Толстой действительно уничтожил.

Толстой понимал, что Софья Андреевна - несмотря на страшное их взаимное непонимание - все же сделала и продолжает делать для него очень много, однако это «очень много» было для него недостаточно, потому что Толстой хотел от жены иного: «Она была идеальная жена в языческом смысле - верности, семейности, самоотверженности, любви семейной, языческой, в ней лежит возможность христианского друга. Проявится ли он в ней?»

«Христианский друг» в Софье Андреевне не проявился. Она так и осталась - просто идеальной женой в языческом смысле.

Наконец пришел момент, когда оставаться в Ясной Поляне Толстой больше не пожелал. В ночь с 27 на 28 октября 1910 года произошла последняя, роковая ссора супругов, когда Софья Андреевна встала, чтобы проверить у мужа пульс, а Лев Николаевич пришел в бешенство из-за ее постоянного «шпионства»: «И днем, и ночью все мои движенья, слова должны быть известны ей и быть под ее контролем. Опять шаги, осторожно отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего, но это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение... Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать».

82-летнего Льва Николаевича в дорогу собирала дочь Александра, сопровождал врач Маковицкий. Из Шамордина Толстой отправил жене письмо: «Не думай, что я уехал, потому что не люблю тебя. Я люблю тебя и жалею от всей души, но не могу поступить иначе чем поступаю». Получив письмо, Софья Андреевна прочла только первую строчку: «Отъезд мой огорчит тебя...» - и сразу все поняла. Закричала дочери: «Ушел, ушел совсем, прощай, Саша, я утоплюсь!» - побежала через парк к пруду и бросилась в ледяную воду. Ее вытащили. Едва обсохнув и придя в себя, Софья Андреевна принялась выяснять, куда же уехал муж, где его искать, но натолкнулась на противодействие дочери. Софья Андреевна и Александра никогда не были близки, а в эти дни стали врагами.

Между тем в поезде Льва Николаевича продуло. Началось воспаление легких. Умирал великий писатель на маленькой станции Астапово, на квартире начальника станции Озолина. Детей видеть не пожелал. Жену - и подавно. Потом смилостивился - принял дочерей Татьяну и Александру. Сын Илья Львович тщетно пытался вразумить отца: «Ведь тебе 82 года и маме 67. Жизнь обоих вас прожита, но надо умирать хорошо». Лев Николаевич умирать не собирался, планировал отъезд на Кавказ, в Бессарабию. Но ему становилось все хуже. В бреду ему чудилось, что жена его преследует и хочет забрать домой, куда Льву Николаевичу не хотелось ни в коем случае. Но в минуту прояснения сказал Татьяне: «Многое падает на Соню, мы плохо распорядились».

Из Астапова по всей России рассылались бюллетени о состоянии здоровья графа Толстого.

В Ясной Поляне Софья Андреевна окаменела от горя и унижения: муж ушел, бросил ее, опозорил перед всем миром, отверг ее любовь и заботы, растоптал всю ее жизнь...

7 ноября Лев Николаевич Толстой скончался. Хоронила его вся Россия, хотя могилу - согласно его завещанию - сделали очень скромную. Софья Андреевна утверждала, будто Льва Николаевича отпевали по православному обряду, будто ей удалось добиться разрешения. Правда это или нет - неизвестно. Возможно, для нее просто невыносимой была мысль о том, что ее возлюбленный муж похоронен без отпевания, как преступник.

После смерти Толстого на Софью Андреевну обрушилось всеобщее осуждение. Ее обвиняли и в уходе, и в смерти писателя. Обвиняют и по сей день, не понимая, как невыносимо тяжела была ее ноша: жены гения, матери тринадцати детей, хозяйки поместья. Сама же себя она не оправдывала. 29 ноября 1910 года Софья Андреевна записала в дневнике: «Невыносимая тоска, угрызения совести, слабость, жалость до страданий к покойному мужу... Жить не могу». Она хотела покончить со своим существованием, казавшимся теперь бессмысленным, ненужным и жалким. В доме было много опия - Софья Андреевна думала отравиться... Но не решилась. И остаток своей жизни она посвятила Толстому: его наследию. Завершила издание собрания его сочинений. Подготовила к печати сборник писем Льва Николаевича. Написала книгу «Моя жизнь» - за которую ее так же осуждали, как за фальшивую, лживую. Пожалуй, Софья Андреевна и правда приукрашивала свою жизнь со Львом Николаевичем, причем не только свое поведение, но и его. В частности, она утверждала, что никого, кроме нее, Толстой никогда не любил, и «строгая, безукоризненная верность его и чистота по отношению к женщинам была поразительна». Вряд ли она и в самом деле в это верила.

Разбирая бумаги покойного мужа, Софья Андреевна нашла запечатанное его письмо к ней, датированное летом 1897 года, когда Лев Николаевич впервые вознамерился уйти. Тогда он своего намерения не осуществил, но и письма не уничтожил, и теперь, словно из мира иного, зазвучал его голос, обращенный к жене: «...с любовью и благодарностью вспоминаю длинные 35 лет нашей жизни, в особенности первую половину этого времени, когда ты с свойственным твоей натуре материнским самоотвержением, так энергически и твердо несла то, к чему считала себя призванной. Ты дала мне и миру то, что могла дать, дала много материнской любви и самоотвержения, и нельзя не ценить тебя за это... благодарю и с любовью вспоминаю и буду вспоминать за то, что ты дала мне».

Софья Андреевна Толстая умерла 4 ноября 1919 года и была похоронена на фамильном кладбище Толстых около Николо-Кочаковской церкви, в двух километрах южнее Ясной Поляны. Дочь Татьяна в своих воспоминаниях писала: «Мать моя пережила отца на девять лет. Она умерла, окруженная детьми и внуками... Она сознавала, что умирает. Покорно ждала смерти и приняла ее смиренно».

В статье много ошибок, все они правильно указаны в предыдущих комментариях. Автору надо тщательней работать!

нам легче оправдать С.А., так как нам трудно понять Л.Н.: его идеи человеколюбия, "муравьинного братства", семейного счастья, он хотел эти идеи воплотить в жизнь, хотел чтобы жена была его соучастником в этих делах, но она была материальна, реалистична. Смогли бы два идеалиста прожить в обществе далеком от идеала? Наверное в этом драмма их семьи - огромный разлад в идеологии. А Идея была очень высокая и чистая. Может быть Толстой слижко опередил свое и даже наше время, возможно,потомки наши смогут создать то общество, которым грезил Л.Н.

Своих детей Софья Андреевна воспитывала также сама, без помощи нянек и гувернанток. Не соответствует действительности. Были и няньки, и гувернантки, в частности, Ханна, англичанка. Приглашали многочисленных учителей. При этом С.А.,конечно, кроила,шила, учила чтению, игре на фортепиано.
А Маша, материна любимица... Не соответствует действительности. Марию С.А. не любила. С.А. чуть не умерла при родах Маши в 1875г. Когда дочь выросла, она встала на сторону отца. Приняла его мировозрение. Это также вызвало сильную негативную реакцию со стороны матери. Дочь Татьяна гасила конфликты между С.А. и Марией.
Первыми последователями нового учения Толстого стали его дети. Они боготворили отца и во всем ему подражали. Дичь какая-то. Не соответствует действительности. Поддержали позицию Л.Н. только дочери. Сыновья целиком встали на сторону матери. Всячески критиковали мировозренческие теории Толстого.

Удивительно услышать саму Софью Андреевну в ее мемуарах. .

В истории России нет больше ни одной пары, чья жизнь обсуждалась бы так активно, как жизнь Льва и Софьи Толстых. О них ходили сотни слухов, разных домыслов. Даже самые интимные и личные подробности были интересны обществу. Льву Толстому было 34 года, Софье Берс — 18.

Он всю жизнь искал идеал, покоряя женщин одну за другой. А она была молода и неопытна, влюблена в своего будущего мужа. Многие обвиняли потом Софью Андреевну в том, что она не смогла стать хорошей женой для писателя, что она едва не погубила его жизнь. Однако, угодить Толстому было практически невозможно не смотря на то, что Соня Берс отдавала ему всю себя.

Прямые потомки, праправнуки Льва Толстого - Фекла, Владимир и Петр Толстые

впервые представили мемуары Софьи Андреевны Толстой «Моя жизнь»

Вам предстоит узнать многие ранее неизвестные широкой публике подробности

личной жизни Льва Толстого в кругу семьи, а также услышать суждения

самого Толстого по многим важным вопросам человеческого бытия

Т олстая С . А . =Моя жизнь= читать онлайн

Т.А. Кузминская (сестра С.А.) Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

Книга Т.А.Кузминской "Моя жизнь дома и в Ясной Поляне" - одна из лучших в обширной мемуарной литературе о Толстом. Эта книга о молодом
Толстом, о тех "наилучших годах его жизни", годах семейного счастья и работы над бессмертным творением - романом "Война и мир" .

Поваренная книга Софьи Андреевны Толстой

читает праправнучка Фекла Толстая

Потомки Л . Н. Толстого

Софья Андреевна Толстая

Жена Л.Н.Толстого.

Софья Андреевна - вторая дочь московского врача Андрея Евстафьевича и Любови Александровны Берс. Получив хорошее домашнее образование, она в 1861 г. сдала экзамен в Московском университете на звание домашней учительницы.

Семья Берс видела во Льве Николаевиче жениха для Лизы, которая была на выданье. Но писатель думал постоянно о Софье, писал ей в письмах о своих переживаниях и обо всем том, что не мог сказать лично при встрече. В одном из писем Толстой говорил, как мучается он от сложившейся ситуации. В том же письме он спрашивал Софью, станет ли она его женой, на что она ответила согласием..

В 1862 г. Софья Андреевна вышла замуж за Л.Н.Толстого.

Первые годы их супружеской жизни были самыми счастливыми.

Толстой в дневнике после женитьбы писал: «Неимоверное счастье... Не может быть, чтобы это все кончилось только жизнью» (Толстой Л.Н. т.19, с.154).

Приятель Толстого И.П.Борисов в 1862 г. о супругах заметил: «Она - прелесть хороша собою вся. Здраво умна, проста и нехитроумна - в ней должно быть и много характера, т.е. воля ее у нее в команде. Он в нее влюблен до Сириусов. Нет, все еще не успокоилась буря в его душе - притихла с медовым месяцем, а, там наверно, пронесутся еще ураганы и моря сердитого шума».

Эти слова оказались пророческими, в 80-90-е гг., вследствие изменения взглядов Толстого на жизнь, в семье произошел разлад.

Софья Андреевна, не разделявшая новых идей мужа, его стремлений отказаться от собственности, жить своим, преимущественно физическим трудом, все же прекрасно понимала, на какую нравственную и человеческую высоту он поднялся.

В книге «Моя жизнь» Софья Андреевна писала:

«...Он не ждал от меня, бедный, милый муж мой, того духовного единения, которое было почти невозможно при моей материальной жизни и заботах, от которых уйти было невозможно и некуда. Я не сумела бы разделить его духовную жизнь на словах, а провести ее в жизнь, сломить ее, волоча за собой целую большую семью, было немыслимо, да и непосильно».

Толстая Софья Андреевна (за домашними делами)

Трубецкой (князь, скульптор) лепит Л.Н. Толстого

Книга «Куколки-скелетцы» написана Софьей Андреевной Толстой в жанре детской литературы, и представляет собой сборник произведений. Рассказы, вошедшие в этот сборник писались С.А. Толстой в 90-е гг. XIX века.

Тем не менее, эта книга хорошо известна - среди любителей творчества Л. Толстого благодаря толстоведам, часто упоминающих её в своих литературоведческих трудах, интернет-аудитории - благодаря статьям в онлайн-изданиях. Книга «Куколки-скелетцы» является библиографической редкостью, вызывающей интерес как исследователей, так и вдумчивых и любознательных читателей, знакомых с ней «заочно» по «толстовским» экскурсиям, тематическим публикациям в журналах и постановкой-моноспектаклем «Разумеется, да... Игра в куклы».

Сборник «Куколки-скелетцы» включает в себя несколько различных рассказов: Куколки-скелетцы. Святочный рассказ; Бабушкин клад. Предание; История гривенника. Сказка; Ваничка. Истинное происшествие из его жизни; Спасенный Такс. Рассказ Вани.

Толстая Софья - Куколки -скелетцы

О «материальной жизни и заботах» Софьи Андреевны можно судить по ее дневникам. 16 декабря 1887 г. она писала:

«Этот хаос бесчисленных забот, перебивающих одна другую, меня часто приводит в ошалелое состояние, и я теряю равновесие. Ведь легко сказать, но во всякую данную минуту меня озабочивают: учащиеся и болящие дети, гигиеническое и, главное, духовное состояние мужа, большие дети с их делами, долгами, детьми и службой, продажа и планы Самарского именья..., издание новое и 13 часть с запрещенной «Крейцеровой сонатой», прошение о разделе с овсянниковским попом, корректуры 13 тома, ночные рубашки Мише, простыни и сапоги Андрюше; не просрочить платежи по дому, страхование, повинности по именью, паспорты людей, вести счеты, переписывать и проч. и проч. - и все это непременно непосредственно должно коснуться меня».

На протяжении многих лет Софья Андреева оставалась верной помощницей мужа в его делах: переписчицей рукописей, переводчиком, секретарем, издателем его произведений.

Софья Андреевна переписала все произведения Льва Николаевича. Толстой писал ужасным почерком, она переписывала начисто. Отдавала ему, он читал, правил опять, она следующую ночь писала снова!!!

Войну и мир, Софья Андреевна переписала 7 раз ПОЛНОСТЬЮ!!

Дневник полон разных женских эмоций... и обида на мужа, когда он не понимает чего то. И материнские чувства, где правда, а где ложь?

Художник Л.О.Пастернак, близко знакомый с семьей Толстых, о Софье Андреевне заметил:

«...Она во многих отношениях была крупным, выдающимся человеком - в пару Льву Николаевичу... Софья Андреевна сама по себе была крупной личностью».

Обладая тонким литературным чутьем, она писала повести, детские рассказы, мемуарные очерки. В течение всей своей жизни, с небольшими перерывами, Софья Андреевна вела дневник, о котором говорят, как о заметном, и своеобразном явлении в мемуаристике и литературе о Толстом. Ее увлечениями были музыка, живопись, фотография.

Их совместная жизнь складывалась достаточно тяжело. Супруги постоянно то ругались, то мирились, теряя при этом духовную близость. Несколько раз ссоры доходили до возможного разрыва отношений, но каждый раз приходило примирение. А когда истерики супруги стали ежедневными, Толстой тайно уехал из их дома, после чего Софья пыталась покончить с собой. Это было их последней ссорой, так как Лев Николаевич был болен и вскоре скончался.

Софья Андреевна Толстая у могилы мужа

Уход и смерть Толстого тяжело подействовали на Софью Андреевну, она была глубоко несчастна, не могла забыть, что перед его кончиной не видела мужа в сознании. 29 ноября 1910 г. она писала в «Ежедневнике»:

«Невыносимая тоска, угрызения совести, слабость, жалость до страданий к покойному мужу... Жить не могу».

После смерти Толстого Софья Андреевна продолжила издательскую деятельность, выпустив свою переписку с мужем, завершила издание собрания его сочинений.

Софья Андреевна скончалась 4 ноября 1919 г. Зная о том, что ее роль в жизни Л.Н.Толстого оценивалась неоднозначно, она писала:

«... Пусть люди снисходительно отнесутся к той, которой, может быть, непосильно было с юных лет нести на слабых плечах высокое назначение - быть женой гения и великого человека».